ПЕРВЫЙ ДОПРОС

Комната следователя размером в 10-12 квадратных метров, письменный стол, настольная лампа под зеленым абажуром, стол для следователя, два стула за столом. Окно, зарешеченное металлическими прутьями, распахнуто настежь. Стоит нестерпимая жара. Когда меня ввели в комнату, следователя на месте не было. В ожидании я позволил себе встать и выглянуть в окно, которое выходило на прогулочный дворик. По нему прохаживалось 40—50 заключенных. Мое намерение повнимательнее присмотреться к "гуляющим" было прервано окриком "попки": "Сесть!"

Вскоре открылась дверь, и вошел Кошура. Он и оказался моим следователем. После ехидного вопроса о моем самочувствии он объявил:

"Подследственный Миндлин, вы обвиняетесь в том, что, работая председателем Сталинского райкома Осоавиахима, поддерживали тесную преступную связь с врагом народа — бывшим председателем Центрального Совета Осоавиахима Эйдеманом. По его заданию вы создали в районе контрреволюционную организацию, которая осуществляла вредительскую программу подготовки кадров для Красной Армии, как допризывников, так и вневойсковиков — командиров запаса, спецподразделений; в аэроклубе — летчиков, на военно-учебных пунктах — танкистов, пулеметчиков и других. Контрреволюционной организации, возглавляемой вами, поручалось совершить массовый террористический акт в отношении руководителей партии и правительства во время прохождения пролетарских полков г. Москвы (одним из которых командовали вы) по Красной площади в первомайские торжества. Поэтому вы привлекаетесь к уголовной ответственности по статье 58, пункты 7,8,10,11". И таким же бесстрастным голосом продолжал: "Органы НКВД располагают материалами,

показаниями свидетелей, подтверждающими предъявленные Вам обвинения и изобличающими Вас как преступника. Поэтому советую чистосердечно во всем признаться и назвать участников возглавляемой Вами контрреволюционной организации. Только чистосердечным признанием Вы можете облегчить свою судьбу".

Я пишу об этом так подробно потому, что на последующих допросах мне неоднократно говорили то же самое. Но на первом меня это все так ошеломило, что я долго не мог выговорить ни единого слова. Сколько времени прошло, не знаю. Очнулся я от резкого окрика Кошуры: "Хватит молчать! Признавайтесь!" От первого допроса в памяти остались слова, которые я беспрестанно повторял Кошуре: "Все это ложь, клевета".

Когда меня привели обратно в камеру, все уже спали. Ночь прошла в сплошных кошмарах. Наутро меня окружили товарищи Изгоев, Немировский и другие, допытываясь: "Что это тебя так долго держали? В чем обвиняют?" Когда я с ними поделился всем происшедшим, Изгоев сказал: "Миша, ничему не удивляйся, такие обвинения предъявляют многим товарищам. Держись, не поддавайся на провокации. Я уже это прошел и ничего хорошего не жду. Все равно осудят, но главное, чтобы твоя совесть была чиста. Смотри, когда дают на подпись протоколы допросов, не оставляй пустые места, подписывайся под последней строчкой, а то могут подрисовать всякую гнусность. Держись, дружище!" Дальше говорить нам не пришлось, меня снова вызвали на допрос.

И потянулись дни страшных испытаний — беспрерывный конвейер: Кошуру сменял какой-то другой рябой следователь. Они добивались от меня подписи под протоколом, в котором значились фамилии сорока пяти человек — председателей низовых осоавиахимовских организаций, начальников и политруков военно-учебных пунктов, командного состава аэроклубов. Среди них товарищи Кучевский, Дыдочкин, Сапсай, Вайшенкор, Агеев, Латышев и многие другие замечательные товарищи, хорошие коммунисты. Своей подписью под протоколом я должен был заверить, что эти люди являются членами контрреволюционной организации, работающими по моим преступным заданиям.

Первое время я, собравшись с духом, старался убедить следователей, что компрометирующие меня материалы, которыми якобы обладают органы НКВД, являются гнусными измышлениями. Я в открытую возмущался антисоветскими методами ведения следствия. В ответ на их грязную матерщину и оскорбления я, не выдержав нервного и физического напряжения, бросал в лицо своим следователям: "Фашисты! Вы подлейшие враги партии и народа!" Эти вспышки быстро гасились следователями и их подручными, зверски избивавшими меня.

Помню, как находясь пятые сутки на "конвейере", все время стоя на распухших ногах, я просил вывести меня на "оправку", в чем мне отказывали. Наконец, отчаявшись, я повернулся в угол камеры, чтобы оправиться "по-маленькому", но тут раздался голос следователя: "Вывести на оправку!". Меня отвели в уборную, где я, присев на стульчак, моментально заснул. Не знаю, сколько я пробыл в забытьи. Сильным рывком "попка" поднял меня и повел, к моему удивлению, не к следователю, а "домой" — в камеру.

Сокамерники уложили меня на нары. Безуспешно пытались они снять с ног сапоги, но тут пригодилась "писка" Цедербаума. Он подсел ко мне и распорол по шву врезавшиеся в распухшие ноги голенища сапог. И снова забытье... Проснулся я только на вторые сутки, к обеду. Лежал я на спине, мои ноги были высоко подняты и положены на кучу одежды. Товарищи стали кормить меня кусочками сахара. К вечеру мне дали "баланду". "Можешь ничего не рассказывать, и так все понятно, — обратился ко мне Изгоев. — Одно только ответь: "подписал" или нет?" Отрицательно мотнув головой, я снова заснул. Блаженство продолжалось  недолго. Ночью меня разбудили и повели к следователю. А там опять крики, угрозы и требования подписать сфабрикованный Кошурой протокол. После очередного избиения, вырвав из штепселя шнур, я запустил настольной лампой в следователя. В ответ Кошура ударил меня наганом по носу. Изуродованного, меня унесли из следственного кабинета. Очнулся я в палате тюремной больницы, где провалялся двое суток, после чего меня с забинтованным носом отправили в камеру.

Наступил перерыв в допросах, понемногу я стал приходить в себя.

Жизнь в тюремной камере протекала по установленному порядку. Поверки, отбои, кормежки, прогулки. Последние, кстати, сократились до пяти минут, так как дворики не могли вместить такую массу заключенных. Нашу камеру выводили "гулять" в две очереди. Прогулка фактически ограничивалась тем, что мы проделывали путь от камеры до дворика и обратно.

Наш тюремный быт несколько разнообразили походы в баню — раз в десять дней. Мы там не только с наслаждением мылись, но и стирали свое белье. Трусики мои почти истлели. Вот тут-то пригодилась иголка, "заначенная" Цедербаумом. Втихомолку под нарами чинились и латались наши лохмотья, нитки выдергивались из одежды.

Начались вызовы с "вещами", что означало отправку на этап. Но "свято место пусто не бывает". Взамен уходивших приходили новые товарищи, которые рассказывали о массовых арестах не только в Москве, но и по всему Союзу, о закрытых процессах, расстреле группы военных работников, массовом опьянении страхом и ложью. В уборной, в бане мы читали нацарапанные на стенах "вести" о том, что такой-то осужден на десять лет за контрреволюционную деятельность по статье 58, пунктам 10,8,11... Получали мы и предупреждающие сигналы: "берегись сексота", и тут же фамилия.

Очень обрадовало появление в камере книг: 10—15 книг выдавали из тюремной библиотеки на десять дней.

Наконец, и я получил весточку с воли — квитанции денежных переводов на 30 рублей. Значит, Маша знает, что я в Бутырской тюрьме, иначе не приняли бы передачу. Сразу выбываю из "комбеда", я уже не иждивенец, а сам вношу для "бедноты" 20% от своих покупок в лавочке. От мрачных мыслей отвлекает организованная Изгоевым самодеятельность. Затаив дыхание, слушаем пересказ романа Мопассана "Милый друг" в исполнении бывшего редактора "Дер Эмес". Какой колоссальной памятью надо обладать, чтобы после всего пережитого подробно описывать характеры и внешний облик героев

"Милого друга", рассказывать о французском быте того времени о красоте природы. Пять дней мы, не отрываясь, слушали его. До сих пор перед моим взором встает образ маленького тщедушного человека, я вижу его большие ярко блестящие черные глаза, подвижное лицо, жестикулирующие руки. После "Милого друга" с такой же любовью, с удивительной гаммой интонаций он читал наизусть "Евгения Онегина". С тех пор прошло 27 лет — целая жизнь, — а это не забылось.