ОЧНЫЕ СТАВКИ

Кратковременный "отдых" закончился вызовом к следователю. Товарищи снабдили меня несколькими кусками сахара. Войдя в кабинет следователя, я увидел сидящего на стуле Александра Шаповалова. По опрятной форме, ладно сидевшей на нем, по аккуратно пришитому белому подворотничку, по чисто выбритому лицу я понял, что он не арестован. Скользнув по мне взглядом, Шаповалов низко опустил голову и больше не разу ее не поднимал во время так называемой "очной ставки". После недолгого формального опроса: "С какого времени мы знаем друг друга, нет ли у нас личных счетов?" — Кошура задал Шаповалову вопрос: "Подтверждаете ли вы ранее данные показания о Миндлине? О его вредительской, контрреволюционной работе в районе, о том, что он был вожаком контрреволюционной организации?" Шаповалов долго не отвечал и на повторный вопрос следователя еще ниже опустил голову. "Миндлин, признаете ли вы себя виновным в том, что подтверждено свидетельскими показаниями Шаповалова?" Я ответил: "Что я могу подтвердить, если я от Шаповалова не слышал ни слова? Разрешите задать ему вопрос?" "Только коротко и по существу!" — рявкнул Кошура. "Как мог ты подписать такую клевету и откуда ты знаешь, что я был вожаком контрреволюционной организации? Может, ты сам состоял в моей организации?" Последовало тягостное молчание. Не выдержав, я крикнул Шаповалову: "Что ж ты, сволочь, молчишь и боишься посмотреть мне в глаза?"

"Вы свободны, распишитесь и можете идти," — обратился следователь к Шаповалову, и когда за ним закрылась дверь, предложил мне: "Подписывай протокол очной ставки!"

Внимательно прочитав протокол, в котором не было ни слова правды, я сказал: "Это не очная ставка, а фикция. Все записанное вами и подписанное Шаповаловым — ложь и клевета". "Ну что же, — усмехнулся он, — запишу, что ты отказываешься от подписи. И это подтвердит Шаповалов". "Ах ты, гад такой!" — мелькнуло у меня в голове. "Дайте бумагу, подпишу". Кошура протянул мне протокол. Я на мгновение задумался, а затем размашисто написал: "Все это ложь, клевета. Очной ставки по существу не было". Увидев это, Кошура вызвал истязателей-профессионалов и, показав на меня, вышел.

В бессознательном состоянии меня выволокли из кабинета и потащили по коридору, потом затолкали в какой-то каменный мешок. Не знаю, сколько я там пробыл, но когда открыли дверь, я вытянулся на полу, как начинающий конькобежец на льду. Подняли и повели опять к следователю.

Было уже утро. Кабинет следователя пуст. Я уселся на стул. Все тело ломило, кружилась голова. Вспомнив о сахаре, я быстро сунул кусок в рот. И тут вместо Кошуры в комнату вошла женщина лет тридцати пяти в военной форме. Вежливо сказала: "Я — ваш следователь. Ознакомившись с вашим делом, считаю своим долгом предупредить — напрасно вы сопротивляетесь. Вас все равно осудят, но облегчите свою судьбу, распишитесь под протоколом следствия, и я напишу заключение, по которому приговор не будет таким суровым. Пожалейте семью и себя, посмотрите, на кого вы стали похожи", — и, вытащив из кармана гимнастерки круглое зеркальце, поднесла его к моему лицу. На меня глядела совершенно незнакомая физиономия, распухшая, с синяками, обросшая за 10 дней после последней бани. Взяв себя в руки, я как можно спокойнее ей ответил: "Ход следствия не считаю законным. Бессонницей и избиениями меня не заставят оклеветать себя и товарищей. Лучше смерть, но с чистой совестью, чем всю жизнь проклинать себя как подлого человека". Каково же было мое удивление, когда вместо

спокойной и вежливой женщины я увидел разъяренную "мегеру" изрыгающую площадную брань, которой мог бы позавидовать отъявленный "уркач".

В последующие дни все продолжалось в том же духе. Очные ставки с Ширяевой Евгенией Карловной (начальником отдела противовоздушной обороны), Андрушкевичем (начальником стрелкового клуба). Все то же молчание свидетелей, требование подписаться под протоколом и истязания. На четвертый или пятый день конвейера Кошура сказал мне: "Ты все отказываешься, а ведь жена твоя тоже дала показания: оказывается, ты в своей квартире устраивал совещания комсостава и выгонял ее в это время с ребенком на улицу. Она знает, что ты путался с женами высшего начсостава Красной Армии, особенно с Ефимовой Марией Александровной (жена начальника Артиллерийского управления РККА) — мало того, что ты антисоветчик, ты еще трахал жен начсостава армии, закрепленных в помощь нашему району по оборонной работе". Холодный пот покрыл меня с головы до ног. Неужели Машеньку арестовали? На мою просьбу показать протокол допроса жены Кошура зачитал мне его, не выпуская из рук. Но я успел увидеть, что подпись Вялкинской сделана не рукой Маши. "Нет, — заявил я Кошуре, — этого жена подписать не могла, потому что ничего этого не было. И не примазывайте мне недостойного поведения. Товарищ Ефимова женщина очень порядочная".

И опять все с начала — каменный мешок, стойка на распухших ногах, избиения. И вдруг Кошура заявил: "Теперь все подходит к концу", — и я увидел свою подпись на протоколе допроса. Не помня себя, я вырвал из рук Кошуры этот протокол и начал его рвать на мелкие кусочки и засовывать в рот. До того, как в кабинет вбежали истязатели, мне удалось часть протокола проглотить. Избитого, меня с "конвейера" повели в камеру. Чувствуя, что силы меня окончательно покидают, я, увидев пролет лестничной клетки, не окончательно заделанный сеткой (очевидно, производился ремонт), попытался броситься вниз, но был сбит с ног конвойным у самого края.

Совершенно обессиленного и физически, и морально —меня бросили в камеру, где заботливые руки товарищей сразу же приняли меня, уложили на нары. И, главное, никаких вопросов: человеку надо дать возможность прийти в себя.

За время моего отсутствия один из сокамерников (фамилии не помню) "пиской" порезал себе вены на руках. Еле удалось его спасти. Его поместили в тюремную больницу. В камере ночью провели тщательный "шмон", но "писки" не обнаружили. Цедербаум умел прятать.

В камере начался разброд. Некоторые стали отказываться от участия в "комбеде", не хотели вносить свою долю. Можно было услышать и такие высказывания: сопротивление, пожалуй, бесполезно. Чтобы сохранить жизнь и не быть изуродованным, лучше все подписать и поскорее вырваться из тюрьмы в лагерь. Там на воздухе, работая, придем в себя, "наверняка сумеем написать заявление в ЦК, чтобы разобрались". Признаться, эти мысли в последние дни, особенно после второго конвейера, стали и меня одолевать. Сказались результаты издевательств надо мной. И тут снова меня морально поддержал Изгоев. "Больше того, что над тобой уже сделали, они, думаю, не посмеют: забить тебя насмерть — не закончить "дело" — для следователя это брак в работе. Так что лучше уж держись до конца".

Через несколько дней в камеру ввели худощавого, небольшого роста товарища, с болезненным бледным лицом, дико блуждавшими глазами. На вид ему было лет 50-55. Он был тут же устроен на верхних нарах. Целый день мы его не тревожили вопросами, а он, бедняга, сидя на нарах, держал в руках носок и штопал его самодельной деревянной иглой, с опаской поглядывая на обитателей камеры. После ужина я подсел к нему и постарался его успокоить. Я узнал, что это Василий Шмидт, бывший наркомтруда Советского Союза, что привезли его 6—7 месяцев тому назад из Владивостока, где он работал председателем горисполкома. Все это время Шмидт просидел в Лефортовской одиночке, прошел там огонь, воду и медные трубы. После того, как я рассказал ему об обитателях нашей камеры, он, помолчав, тихо промолвил: "Эта массовая провокация — помощь фашистам". И еще тише: "Быть войне с Германией".

На следующий день его забрали, и больше я о нем ничего не слышал.

Вскоре последовала команда: "Миндлин, с вещами". Я попрощался с товарищами и вышел из камеры. — Почему не собрался с вещами? — окликнул меня надзиратель. — Все со мной, — ответил я, и меня повели по коридорам, лестничным клеткам, с этажа на этаж (значит, не на допрос, подумал я), во двор и прямо в "воронок", ожидавший меня. Пакет в руки сопровождающего и в путь. Через маленькое окошко за решеткой замелькали улицы Москвы, а вот и знакомая, родная Большая Семеновская улица. Семеновский вал. В Лефортово! "Все" — содрогнулся я, везут в Лефортовский изолятор, пользующийся у подследственных мрачной репутацией. 7 лет прожил я на Госпитальном валу и только в тюрьме узнал, что рядом был Лефортовский изолятор.

Краткая процедура сдачи и приема — и вот я уже в одиночной камере. Железная койка и, конечно, "параша". В сильном смятении духа я шагал по камере взад и вперед. После нашей камеры, до отказа забитой людьми, эта — в 8-10 квадратных метров — показалась большим залом. Всю ночь проходил я, не смыкая глаз. К моему удивлению, глазок в двери не моргал, значит, за мной не наблюдают. А утром неожиданно раздается шепот: "Миндлин, с вещами на выход". И опять та же приемосдаточная процедура, знакомый "воронок" и в путь. Тот же маршрут, и я снова в Бутырках. Вздохнул с облегчением, обрадовался, что опять попаду в свою родную камеру. Но "человек предполагает, а НКВД располагает". Повели меня совсем в Другом направлении. Вскоре я очутился в камере, где стояли три железные койки, на них матрацы, одеяла. Когда я вошел, там уже были два товарища, бывшие крупные военные работники, что я определил по споротым петлицам на гимнастерках и следам от знаков различия (ромбов). На мое вежливое обращение Здравствуйте, товарищи!" никакого ответа не последовало. один из товарищей лежал в сапогах на койке и непрерывно курил дорогие папиросы. Другой носился по камере как угорелый. Ни один из них никакого внимания на меня не обращал.

Пробовал обратиться к ним с вопросом: кто вы, товарищи? Давно ли здесь? Закончено ли следствие? Никакого впечатления. Измученный бессонной ночью в Лефортовском изоляторе и всякими мрачными мыслями, я с удовольствием снял сапоги и расположился на койке. После нескольких месяцев "отдыха" на жестких нарах койка показалась мне пуховой периной, и я, конечно, тут же заснул. Проспал обед, меня разбудили голоса: "ужинать". К моему удивлению, товарищи по камере не взяли миски. А я с большим аппетитом съел очень вкусный, сытный ужин, все еще не понимая, что за чудеса творятся. После ужина с удовольствием закурил папиросу "Дели" из коробки, лежавшей на койке. Товарищи молчат. Один из них продолжает шагать по камере из угла в угол, другой безмолвно лежит на койке. Молчание это удручает, беспокоит. Не выдержав, я, сытый и хорошо отдохнувший, требую от них: "Да скажите же, наконец, что все это значит? Почему вас здесь так хорошо кормят, дают дорогие папиросы? Что вы молчите?"

Тут лежавший на койке товарищ, выведенный, очевидно, из себя моим восторженным настроением, процедил сквозь зубы: "Это камера смертников". Только теперь до меня дошло, почему здесь такое приволье, такое питание. Но почему я здесь? Ведь у меня следствие не закончено. Я не подписывал 206-й статьи об окончании следствия. Вслед за этим мелькнула ужасная мысль: "Если все, что делали со мной, было возможно, то почему не могут без суда пустить меня «в расход»?". Я бросился к двери и принялся стучать руками и ногами, кричать: "Вызовите начальника тюрьмы или корпуса!" В открывшееся окошко "попка" прикрикнул на меня — прекратить шум, начальника тюрьмы сейчас уже нет. Узнав от меня, в чем дело, он сказал, что вызовет коридорного. Вскоре действительно появился коридорный. Выслушав меня, он обещал все выяснить. Узнав, что нахожусь в камере смертников — в Пугачевской башне, я стал носиться по камере, так и прошагал всю ночь.

Утром меня вызвали и повели к начальнику корпуса. Он выслушал меня, после чего приказал вывести из кабинета. Через 15—20 минут меня опять куда-то повели. Как же велика

была моя радость, когда я снова очутился в своей родной камере № 67, увидал вокруг себя товарищей, которых покинул двое суток назад. Вам этого не понять, но я прослезился.

На следующий день меня вызвали в коридор, завели в небольшой кабинет. Здесь мне зачитали обвинительное заключение и объявили, что дело мое направлено на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда. Я расписался в том, что мне об этом объявлено, и меня вернули в камеру.

Через несколько дней такой же вызов. Мне объявили: дело возвращается на доследование. Болезненное ожидание встречи с опостылевшими следователями. Очередной вызов. Встреча с незнакомым следователем оказалась очень короткой, не более получаса. "Так как вы продолжаете упорствовать и правдивых показаний не даете, подпишите протокол об окончании следствия". Я подписал его. А вечером снова вызов. Объявили: "Дело будет рассматриваться на Спецколлегии Московского областного суда".

И потянулись дни ожидания вызова в суд. В камере многие товарищи меня поздравляли. "Ну теперь, Михаил, твоим мученьям конец, — говорили они, — на суде все станет ясным, и ты прямо из суда выйдешь на волю". Только "бывалые" Цедербаум и Завьялов откровенно сказали: "Не обольщайся. Никакой свободы тебе не видать. Будь на седьмом небе, если дадут ссылку. Не для того взяли, чтобы возвратить на свободу".

Большим оптимизмом я не страдал, но была надежда выступить на судебном заседании, доказать несостоятельность предъявленных мне обвинений. Это воодушевляло меня, и я стал смотреть на жизнь гораздо веселей.

В камере все шло обычным порядком. "Текучесть кадров" прекратилась, так как никого "с вещами" не вызывали, а пополнять камеру новичками не было никакой возможности, — так как она была переполнена до отказа. Кроме "метро" установили самолет — обеденный стол, на котором спали валетом. По ночам раздавались крики, но к ним уже привыкли.

Осень вступила в свои права, и в камере стало не так душно. Я стал систематически получать квитанции денежных переводов от Машеньки. Физически стал себя чувствовать лучше: спала опухоль лица, спина и грудь уже не так болели. Прекра-

тились, наконец, вызовы на следствие. В бане и уборной стали появляться надписи: "Дают сроки от 5 до 10 лет без судебного приговора постановлением Особого Совещания".

Я продолжал жить надеждами, что в суде сумею доказать свою полную невиновность. Дни шли за днями, и вот вызывают: "Миндлин, на выход"... и новая встреча с Кошурой. "Ну, как отдохнули? Было время подумать обо всем? Еще не поздно все подписать. Смотри, пожалеешь, если будешь упорствовать. Ты, очевидно, нагляделся кое-где, что пожинают упорствующие". Тут-то я понял, кто организовал мое путешествие в Лефортовскую одиночку и камеру смертников в Пугачевской башне. "Благодаря вашим заботам чувствую себя хорошо, — ответил я, — отдохнул в Пугачевке и жду не дождусь вызова в суд". "И не дождешься",— рявкнул Кошура, уловив в моих словах иронию. Это был последний вызов к следователю в Бутырской тюрьме.