- 44 -

БАМЛАГ

 

Я, как и многие мои товарищи по этапному вагону, попали в 4-ю колонну 1-го отделения Бамлага, расположенную в нескольких километрах от Тахтамыгды на совершенно открытом болотистом месте с одним бараком для заключенных, проходной и двумя вышками с установленными на них прожекторами.

Вся эта территория, называемая четвертой колонией, была обнесена несколькими рядами колючей проволоки. В 10—15 метрах до нее установлены в разных местах указатели с надписью "Запретная зона".

Первые дни мы не работали. Проходил учет специальностей, разбивка по бригадам, занимали места в бараке, знакомились с лагерными порядками и режимом.

Барак большой, с деревянным полом, четыре печки, сделанные из бочек, трехъярусная вагонка. В нем умещалось двести человек. Тут же в бараке были отгорожены небольшая кухня и несколько кабин, в которых жили наши начальники: ротный, старшина, нарядчик, зав. каптеркой, шеф-повар, хлеборез. Вся эта "публика" была назначена начальником колонии из "друзей народа" — осужденных по уголовно-бытовым статьям, главным образом из ворья и растратчиков. Ежедневные утренние и вечерние поверки. Пока не работали, кто где мог, разживались бумагой, писали первые весточки из лагеря.

Самодельные конверты наши не заклеивались, на обратной стороне "язычка" конверта я писал: Миндлин М.Б., 1909 года рождения, КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность), 8 лет, и незапечатанное письмо сдавалось нарядчику, который отправлял его в КВЧ (культурно-воспитательную часть), где все письма просматривались, заклеивались и отправлялись.

 

- 45 -

Первое письмо Машеньке было мной отправлено из Бамлага 15.02.1938 г. Не удивляйтесь, дата точная, так как все письма мои из заключения Машенька сохранила, и теперь я имею возможность восстанавливать не только по памяти все перипетии своей этапно-лагерной жизни. Я еще был "счастливчиком", так как в решении "тройки" НКВД у меня не стоял гриф "без права переписки"* — это означало, что меня не лишили права писать и получать письма от родных, и все зависело от их содержания — чем меньше подробностей о лагерях и порядках в них, тем больше шансов, что письмо твое получат. Поверьте мне, каждое письмо из дома в лагере отмечалось как светлый праздник. Оно наполняло нас чувством радости: тебя помнят, тебе верят и подбадривают, и тогда вся гнусность, совершенная над тобой, отступает, и сама жизнь в неволе не кажется такой безысходной. Пусть вас не удивляет, что письма из дома мы зачитывали друг другу, делясь всеми горестями и радостями, поэтому каждому из нас было понятно подавленное состояние тех, кто не получал писем.

Через несколько дней повели на работу. В двух километрах от зоны располагался карьер, где мы добывали глину для кирпичного завода. Пробивали вручную ломами вертикальные бурки, потом приходили "друзья народа" — взрывники, заряжали их аммоналом, взрывали и начиналась "настоящая работа" — настилали трап в одну доску и возили в тачках взорванную глину в специальный отвал. Действующая в лагере система оплаты труда заставляла "шевелиться", ибо тот, кто не вырабатывал 100% нормы, получал 500 грамм хлеба и три раза по ковшику баланды. Выполняющим от 100 до 125% выдавали хлеба 800 грамм и к баланде на обед чечевичную кашицу.

Чем глубже уходил карьер, тем тяжелее становилось вывозить глину в тачках. Градус подъема из забоя на отвал с каждым Днем увеличивался, и уже не все могли самостоятельно вывезти тачку из карьера. Тогда появилась новая "специальность" —

 


* В начале 60-х годов, когда писались эти воспоминания, автор еще не знал, что "без права переписки" означало расстрел (примеч. ред.).

- 46 -

"крючники": товарищ, вооруженный крючком, на подъеме подцеплял тачку и помогал возчику вытаскивать ее на-гора. Подхлестывание конвоиров: "Давай! Давай!" и мрачная перспектива получить "пятисотку" доводили большинство из нас к концу рабочего дня, который длился 10 часов, до полного изнурения; жечь костры, вокруг которых можно было бы отдохнуть, запрещалось. Еле-еле приплетались в "зону", съедали баланду без хлеба (пайки хлеба выдавали утром). Валились на свои нары и засыпали как мертвые. Единственной отрадой был для нас вечно ожидаемый выходной день — два раза в месяц через воскресенье.

В нашей бригаде большинство составляли сельские жители: врачи, учителя, агрономы, почтовые работники, много колхозников и всего несколько москвичей. Тюремный опыт был перенесен в лагерь: все полученные посылки становились общим достоянием (не считая доли, выделяемой для "друзей народа" — ротного, нарядчика и других "придурков", иначе было нельзя: если хочешь, чтобы посылку не отобрали, корми и их). Из деревень родные посылали в основном сало, сухари и махорку. В Бамлаге я получил две посылки от Машеньки. Правду сказать — если бы не посылки, многие из нас в первые же месяцы "трудовых исправительных" не выдержали бы.

Выходной день, особенно в первые месяцы, посвящался письмам родным и заявлениям, жалобам в партийные органы и НКВД. Все жили верой и надеждой, что скоро разберутся и "дела" наши пересмотрят. Сейчас, вспоминая, удивляешься нашему оптимизму. А многие из нас, коммунистов, которых было в бригаде не меньше двух третей, заявляли: "Мы должны себя чувствовать мобилизованными партией на трудный участок социалистического строительства". Колхозники же по простоте душевной выражали свои мысли довольно оригинально: "Нас навербовали, чтоб здесь промышленность построить, кому-то надо начинать".

Вот так и проходили первые месяцы лагерной "житухи". Чувствовалось приближение весны. Появились проталины, днем светило и начинало греть солнышко, но от этого нам не становилось легче. Почва раскисала, вытаскивать заляпанную глиной

 

- 47 -

тачку из забоя становилось все труднее, в зоне стояли многочисленные лужи, начинало давать себя знать отсутствие свежих овощей, появились первые признаки цинги: кровоточили десны, шатались зубы, опухали ноги. Потянулись письма домой с просьбами выслать чеснок и лук, появились больные, которым, чтобы получить "освобождение", после долгих просьб приходилось под конвоем отправляться в центр колонии Тахтамыгду, где находился медпункт.

Шло время. Некоторых товарищей вызывали с вещами и увозили из колонии в неизвестность. Немало предположений строили мы в связи с этими участившимися вызовами. Многие, в том числе и я, были уверены, что товарищей вызывали "на пересмотр дела" и заранее радовались за них, уверенные в справедливости. 15 июня 1938 года меня так же вызвали с вещами и повезли в пересыльную тюрьму на станцию Красная заря. С радостью воспринял я этот вызов, уверяя себя, что везут меня на "пересмотр". Многие мне завидовали.

Пересылка "Красная заря" ничем особенным не отличалась от уже виденных мной. Те же набитые людьми большие камеры с трехъярусными сплошными нарами, та же традиционная "параша". Духота и зловонные испарения были характерны для пересылок тех лет, "урожайных" на заключенных. В камере все вместе, и бандиты, и воры всех категорий, и "политические", как мы себя тогда называли.

Переступив порог камеры, я увидел группу людей, сидящих на верхних нарах в одних трусах и играющих в самодельные карты; физиономии их ничего хорошего не предвещали. Усевшись на свободное место на нарах второго яруса, я сразу заметил их заинтересованные взгляды, обращенные на мои хромовые сапоги (полученные при отправке из лагеря в каптерке — камере хранения). Вспомнив наставления Сергея Завьялова, сокамерника в Бутырке, я насторожился. Не прошло и получаса, как ко мне подошел один из картежников и потребовал: "Мужик, скидай колеса!" — "Мотай отсюда, не ты меня подковывал!" — ответил я на лагерном жаргоне. Схватив за ногу, "уркач" попытался стащить меня с нар. Тогда я напряг все свои силы и ногой

 

- 48 -

ударил его в грудь, он отлетел на пол. И тут началось — вся "хевра" картежников набросилась на меня. Я отбивался ногами потом свалился со второго яруса на пол, крепко сжимая вырванную из нар доску. Доска эта в моих руках много бед натворила, но силы были явно неравны, и надзиратели начали выносить нас из камеры, кого в карцер, кого в больницу. Я и три человека из нападавших были помещены в тюремную больницу. Через несколько дней мы вернулись в свою камеру, разрисованные незажившими синяками и кровоподтеками. "Завьяловский урок" не прошел даром. Отношение ко мне резко изменилось. Многие из "блатных" угощали меня куревом и считали "своим". Первой своей схваткой с "уркачами" я был удовлетворен, решив и в дальнейшем ни в чем им не уступать.