- 61 -

ЭТАП НА "ДЖЕЛГАЛУ"

 

Совсем неожиданно, в самый разгар промывочного сезона, в августе 1941 года, вскоре после начала Великой отечественной войны, о которой мы узнали совершенно случайно (из обрывка газеты, попавшего нам в руки от "вольняшек"), — в нашем лагере начали формировать этап. Куда? Об этом никто не знал. Проходили медицинскую комиссию. Я был признан годным и попал в список отправляемых. Нас начали вызывать в УРЧ (учетно-распределительную часть), где объясняли каждому, что в связи с войной все заработанные нами зачеты аннулируются. Мы сейчас должны работать в несколько раз лучше, ибо каждый грамм золота, добытый нами, — это удар по фашизму. Подавленные, мы возвращались в свои бараки. Для меня это значило, что вместо ожидаемого освобождения по зачетам в 1943 году мой

 

- 62 -

срок остается прежним и окончится в июле 1945 года. Из просочившихся в зону слухов мы уже знали, что фашисты воюют на территории нашей Родины, заняли много областей и районов. Подавляющее большинство из нас тяжело переживали испытания, обрушившиеся на наш народ, родных и близких.

Незадолго до описываемых мной событий меня вызвали к начальнику лагерного пункта. Он отчитал меня за то, что я уже больше года не отвечаю жене на письма. В результате моего молчания жена была вынуждена сделать официальный запрос, жив ли я, что со мной.

Я признался начальнику, что действительно очень давно не писал жене, что делал это намеренно, ибо потерял всякую надежду выжить. Мое долгое молчание должно было внушить Маше, что меня нет в живых. Со временем она примирится с этой мыслью и устроит свою жизнь, — так решил я. Это пришло после мучительных размышлений. Я понимал, что поступаю жестоко по отношению к Машеньке, но уже не верил, что выйду победителем из этой ужасной борьбы за жизнь.

После официального запроса Маши я снова наладил переписку с ней и связи уже не прерывал.

Наконец наступил день отправки. Нас было около 200 человек. Приказали собрать зимнее обмундирование, постельное белье, одеяло. Выдали кайла, лопаты, колеса с осью от тачек, ломы и другие инструменты. Получили мы сухой паек на два дня. Под усиленным конвоем нас отправили на машинах. Через некоторое время нас высадили на дороге и повели узкой тропой. Шли мы среди мелколесья и густо разросшегося по болотистой местности кустарника. Колонну замыкало около десятка лошадей, нагруженных вьюками с продуктами. Нетрудно было догадаться, что нас ожидают необжитые места, следовательно, ничего хорошего это переселение не предвещает.

По прибытии на место мы узнали, что здесь работают несколько сот товарищей по несчастью, привезенных незадолго до нас. Одни из них занимались вскрытием торфов, под толстым слоем которых находились золотоносные пески, другие пробивали в вечной мерзлоте колодцы-шурфы, разведывая новые зале-

- 63 -

жи проклятого золота. Две бригады строили большой барак, кухню, склады и другие помещения. Ночевали у костров. Три раза в день выпивали из жестяных мисочек баланду, сваренную без соли. Каждый день по два раза — утром до работы и вечером после работы — взбирались на сопку и на себе стаскивали заготовленные там специальной бригадой бревна для строительства лагеря и производственных помещений нового прииска. Он, как мы потом узнали, назывался "Джелгала", что означало (в переводе с якутского) "Долина смерти". Лагерь наш на "Джелгале" оказался "особо режимным". Это мы почувствовали с первых же дней. Продукты поступали не вовремя. Часто мы оставались без пайки хлеба, так как муки в запасе не было. Большая свита "придурков" и усиленный конвой пожирали все калорийное, а нам оставалось довольствоваться "болтушкой". Все это сказалось на нас. Прошло немного времени, и с ног валились уже не одиночки, а целые звенья и бригады. Цинга и голод свирепствовали. Вошь заедала. Каждый из нас с ужасом ожидал "досрочного освобождения". Ширился лагерный погост.

Пока строили бараки, баню, пекарню, столовую, заключенные коченели от холода в брезентовых палатках и землянках.

Как оттянуть минуту голодной смерти? Нас преследовала одна мысль: раздобыть жратву. С вожделением смотрели мы на упитанную немецкую овчарку, которая ходила вокруг шурфов по натянутой проволоке, пристегнутая карабином к ошейнику. Конвоир все время сидел у костра на сопке в тулупе и бесстрастно наблюдал с высоты за заключенными, пробивающими новые и углубляющими старые шурфы. Здесь надо сказать, что над каждым шурфом, как в деревнях над колодцем, ставили ворот, спускали в бадье заключенного, который, орудуя ломом, кайлом и лопатой, углублял шурф до нужного уровня. В этой же бадье вытаскивали на поверхность грунт. Не могу вспомнить имя смельчака, воспользовавшегося тем, что конвоир отошел от костра. Он сделал вид, что хочет угостить собаку, приблизился к ней и ломом уложил ее с одного удара. Тут же подбежали двое из бригады, отцепили от карабина ошейник и затащили овчарку в самый глубокий шурф, завалив ее грунтом. Когда конвоир начал искать свою ов-

 

- 64 -

чарку, мы ему сказали, что она сорвалась с проволоки и убежала. Конвоир нам, естественно, не поверил и начал осматривать шурфы, но так как пора было вести нас в лагерь и стало быстро темнеть, он прекратил поиски. На следующий день в этот шурф спустился заключенный, по профессии мясник, самодельным ножом разделал овчарку на куски и раздал всем бригадникам. Многие съедали это мясо сырым, другие, припрятав его под ватной телогрейкой, пронесли в лагерь. После этого случая охрана очень внимательно следила за своими собаками.

Силы покидали меня с каждым днем. Помню, в конце зимы я вышел в ночную смену, но уже не смог самостоятельно вернуться с бригадой в зону, товарищи принесли меня на брезенте в санчасть. Там меня продержали недолго, отправили в ОП (оздоровительный пункт). Процедура приема в ОП началась в бане. Я едва держался на ногах, еле поднял полагающиеся две шайки воды, натопленной из снега. Горько было смотреть на себя. Скелет, обтянутый кожей, покрытой пупырышками. Я напоминал ощипанного гуся. Волосы на теле исчезли, как будто и не росли. Я, очевидно, окончательно дошел". И другие выглядели не лучше. Вид голых скелетов запомнился мне на всю жизнь...

Жили мы в оповском бараке, съедаемые вшами, измученные голодом. Круглые сутки по очереди окружали раскаленную печку-бочку и прожаривали белье. Вшей истребляли как только могли, но они снова откуда-то возникали.

От цинги у меня кровоточили десны. Пальцы ног и рук были обморожены. Пришлось согласиться на операцию. Появившийся "лепила" обыкновенными кусачками отхватил у меня на левой ноге совершенно сгнившую первую фалангу большого пальца.

Смертность среди обитателей барака была огромная. Нашу "слабосиловку" частенько снаряжали для погребения "сактированных". Специально взрывались "шурфы смертников", куда опускали совершенно голых товарищей, закончивших свои страдания "досрочно".

К весне из нескольких сот завезенных з/к осталось несколько десятков "чуть тепленьких". В числе "счастливчиков",

 

- 65 -

поправлявшихся в ОП, был и я — "тонкий, звонкий и прозрачный". А этап приходил за этапом — на "Джелгале" обнаружили богатые запасы золота...

Стоявший на костях многих сотен товарищей, лагерь постепенно отстраивался, принимал обжитой вид. И наша жизнь входила в "нормальную" лагерную колею... После долгих мучений в ОП нас всех пропустили через выстроенную, наконец, баню, помыли, все барахлишко прожарили в походных "вошебойках", барак продезинфицировали, и мы, вымытые, освобожденные от паразитов, долго сосавших нашу кровь, попали в чистый барак. Комиссовали нас, "доходяг", быстро. Кое-кого оставили в режиме ОП, я же, как и большинство выписанных, имел заключение — легкий труд на один месяц. Через несколько дней нарядчик привел меня в хлебопекарню, находившуюся недалеко от лагерной зоны: "Будешь здесь помогать". Вы представляете мою радость! Мне обеспечена легкая работа, сытая жизнь, отсутствие вечно следовавших за нами конвойных.

Заведующий — маленький, щупленький татарин лет 35-ти, жил в пристройке к пекарне вместе с молодой женой. Оба они бывшие заключенные: он бытовик, она уголовница. В пекарне работал еще один пекарь — заключенный. В мои обязанности входило: колоть дрова, заготавливать лед, который надо было доставлять в подсобное помещение и растапливать его, чистить и смазывать формы, вытаскивать готовый хлеб из печей, убирать помещение, вести учет выпечки и припека. Кроме того, приходилось таскать и греть воду, когда молодой хозяйке заблагорассудится помыться. Ел я от пуза и пил бражку, приготовленную на дрожжах. Полагающийся мне вечерний приварок и хлебную пайку отдавал товарищам. Через три недели я поправился так, что себя не узнавал. Частенько приходилось оставаться ночевать в пекарне, так как бухгалтерскую работу я делал только ночью, времени не было. Заведующий относился ко мне очень хорошо, он сумел договориться с лагерным начальством, и мне разрешили отсутствовать на утренних и вечерних поверках.

Заведующий пекарней зашибал большую деньгу, за булку хлеба давали 100 рублей, и за припеком контроля не было. В

 

- 66 -

общем, "своя рука — владыка". Тогда впервые стали осваивать выпечку хлеба из соевой муки — желтого, ноздреватого и очень вкусного.

Месяц моего пребывания в пекарне подходил к концу, и я с содроганием ожидал прихода нарядчика, который должен был отправить меня в забой. Нарядчик и ротный в последнее время косо поглядывали в мою сторону, ожидая, очевидно, от меня солидного куша. Они не могли себе представить, что, работая в пекарне, можно не воровать. От меня им на лапу ничего не досталось. Но заведующий, видимо, что-то подкинул, так как месяц уже прошел, а меня не тревожили.

Молодая хозяйка начала подбивать ко мне клинья, я же не хотел платить черной неблагодарностью заведующему пекарней, так хорошо относившемуся ко мне. Когда я уходил из пекарни, он взял с меня слово, что при первой необходимости я обращусь к нему за помощью.

Между тем в зоне начали формировать бригаду из "доходяг", выписанных из ОП. К моему удивлению, бригадиром назначили меня (очевидно, не без помощи моего благодетеля).

К этому времени лагерный режим значительно изменился. Второй год шла война, новые этапы на Колыму прекратились. Начали поступать продукты из Америки, овсяная крупа, белая мука и копченые свиные окорока. Впервые за все время заключения мы стали получать белый хлеб, а овсяная баланда отдавала запахом копченой свинины. Но главное, прекратились издевательства со стороны "придурков" и конвоиров. Очевидно, поступила директива — сохранить рабочую силу, нужную для добычи "металла".

Большинство заключенных тяжело переживало наши неудачи на фронтах, но были и такие, кто злорадствовал. Начались частые вызовы, в особенности, коммунистов, к "куму" на исповедь. Однажды к нам в барак зашел нарядчик: "Миндлин, одеться и быстро на вахту!" Оттуда повели меня к "куму", кажется, фамилия его была Федоров. Вежливо пригласив меня сесть и угостив папиросой, он начал со мной разговор как с бывшим командиром танковой роты запаса. Он намекнул, что

 

- 67 -

неплохо было бы, если бы имеющие военную специальность и звание согласились в тяжелую для Родины годину добровольно пойти на фронт. Изумленный этим предложением, я с радостью ответил ему: "Гражданин уполномоченный, если только мне доверят оружие, я готов хоть сегодня отправиться на фронт". Тут же, по предложению "кума", я написал заявление с просьбой отправить меня в действующую армию и вручил его уполномоченному. Но после вступления "за здравие" началась беседа "за упокой". Мне было предложено помочь администрации выявлять антисоветски настроенных заключенных и систематически информировать о них. Я категорически отказался от предложения стать сексотом и был отправлен обратно в зону с напутствием: "Понадобитесь — вызовем".

Долгое время я жил надеждой, что меня отправят на фронт. О вызове к "куму" я рассказал наиболее близким мне товарищам. В результате у "кума" появилось еще несколько заявлений с просьбой отправить добровольцами на фронт.

Большинство в моей бригаде составляли бывшие "доходяги", не годные к тяжелому физическому труду. Мне вручили скребки и лотки и на 30 человек дали план намыва золота вручную — 150 грамм в день. Выполнить план значило накормить бригаду. На этом поприще мне повезло. Приобретенный опыт работы в шурфах и забоях подсказал, за какие грунты браться. С первых же дней бригада стала перевыполнять план. Зная лагерные порядки, я не допускал значительного перевыполнения. План в таком случае пересмотрят в сторону увеличения, и тогда пайка станет меньше. Золотое счастье может от меня уйти с таким же успехом, как и пришло. Я стал хитрить и "заначивать" намытое золото в укромных местечках, чтобы добавлять из "заначки" в неудачные дни. Бригада быстро крепла, набиралась сил. Чувствуя заботу, люди работали безо всякого принуждения. Во время промывочного сезона все лагерные "придурки" были обязаны лично намыть три грамма золота в день. Но они не любили работать и искали возможности эти три грамма приобрести не трудясь.

Да простит мне это родной мой сын, внук и те, кому доведется читать мою рукопись! Не ради себя, а для облегчения жиз-

 

- 68 -

ни несчастных своих товарищей я стал "давать на лапу". Мною были "куплены" старший повар, хлеборез, нарядчик и "лепила", которые приходили в забой с лотками, но не промывали ни одного грамма грунта, чтобы выполнить свой личный план, а незаметно от конвоя получали от меня капсюлек с золотой мздой. За это бригада пользовалась большими благами. Прежде всего, когда в забой привозили обед, каждый чувствовал, что черпак не "гулял сверху", а черпал со дна котла, полученная каждым добавка доказывала, что старший повар недаром пользуется нашей поддержкой. Каждый товарищ в бригаде поочередно получал "выходной день", а когда нужно — от "лепилы" освобождение по "болезни". Правильность веса пайки, получаемой от хлебореза, больше не вызывала сомнений, так как благодаря прикрепленному щепкой довеску каждому были обеспечены лишние сто грамм хлеба. Нарядчик очень редко посещал нашу бригаду, чтобы выгнать ее после работы на сопку за дровами, и не отправлял на внутренние работы в зоне. А это два-три часа отдыха, в котором каждый из нас очень нуждался. Все это быстро отразилось на физическом состоянии моих подопечных.

Через некоторое время начальство решило перебросить нашу бригаду на промышленную добычу песков, поскольку из "доходяг" мы превратились в здоровых людей, которых пора использовать на более тяжелом производстве. За нами закрепили большой борт песков вечной мерзлоты. С помощью бойлера и прикрепленных к нему шлангов мы отпаривали мерзлый грунт, грузили его в тачки и отвозили на эстакаду, а оттуда — в бункер промывочного прибора. Добыча тут определялась не граммами. С прибора ежедневно снималось от трех до семи килограммов золота. Работая долгое время на промывке лотками, мы ухитрялись распознавать наиболее богатые золотом грунты и насыпали себе для лотошной промывки две-три тачки грунта, "случайно вываливая" его с тачки на эстакаду. К концу рабочего дня он промывался лотками и таким образом пополнялся "фонд заначки". За перевыполнение плана добычи песков и намыва золота мы частенько получали "премию" в виде трех-четырех пачек махорки, которую делили спичечными коробками между всеми

 

- 69 -

курящими, или 400—500 грамм спирта, не подлежавшего распределению. До него "придурки" — нормировщики, бухгалтера, старосты, ротные — были очень охочи. Короче, это была та же "лапа", только не "золотая", а "спиртная". Было мерзко "давать на лапу", и вместе с тем я оправдывал себя. Надо было выжить. Выжить во что бы то ни стало. Выжить не только самому, но сохранить и своих товарищей.

 

* * *

 

Перед весной многие в нашей бригаде заболели "куриной слепотой". Эта болезнь особенно проявляется при заходе солнца, тогда совершенно пропадает зрение, и ты ничего не видишь. Во время работы в ночную смену я замыкал колонну бригады. Двое товарищей, взяв меня под руки, приводили в забой, а так как он освещался сильными прожекторами, то на работе это не отражалось. Единственное спасение от "куриной слепоты" — рыбий жир. К сожалению, достать его в лагерных условиях было очень трудно. Выменивали "кровную" пайку хлеба на две-три ложки рыбьего жира у заключенных, получавших его в посылках. "Лепилы" и конвоиры подозревали многих из нас в симуляции.

"Слепенького", меня водили около двух недель. Конвойным, очевидно, надоело со мной возиться. В один из дней, когда я, ведомый товарищами под руки, следовал на работу, конвойный скомандовал: отцепитесь от него и следуйте с бригадой, я его сам поведу. Мне же он приказал идти вперед. Я не различал камней на дороге, спотыкался и часто падал. Вдруг слышу команду: "Бегом!" — и для подкрепления — удар прикладом в спину. Это заставило меня пуститься бегом. Пробежав всего несколько метров, я, конечно, упал. И вновь надо мной свирепая, матерная ругань конвоира, снова он бьет меня прикладом в спину. Сколько продолжалось это издевательство, не помню. Подгоняемый таким образом конвоиром, не ощущая под собой ног, я через некоторое время почувствовал, что поднимаюсь вверх и вдруг лечу вниз с обрыва. Оказывается, я попал в отводную канаву, пробил первый ледок и погрузился по шею в ледяную воду. На мой крик о помощи прибежали товарищи и вытащили

 

- 70 -

меня из канавы. Мою одежду тут же сковало морозом. Двое товарищей взяли меня за руки и под наблюдением конвоира пустились бегом в зону. Тут же отвели к "лепиле", с трудом раздели догола, растерли спиртом. После этого я улегся на нарах, набросив на себя все барахло, какое только у меня было, и быстро уснул.

Вам может показаться неправдоподобным, что я не только не заболел, но даже насморка не схватил. На второй день отправился на работу с диким желанием встретить того конвоира, который так издевался надо мной. В забое, при свете прожектора товарищи показали мне его — молодой, здоровенный, откормленный детина в романовском полушубке, вооруженный винтовкой-трехлинейкой. Меня охватило безумное желание отомстить этому бугаю. Болезнь проходила, но я решил продолжать "болеть", симулировал слепоту. И вот в один из дней по пути в забой я, отстав от бригады, неожиданно напал на конвоира, шагавшего со мной рядом, сбил его с ног, выхватил из его рук винтовку. Долбанул его прикладом, и резко скомандовал: "Поднимайся, сволочь! Руки вверх, не оглядывайся, вперед марш! Не ори, гад, а то пристрелю как собаку!" Выложив все ругательства, какие знал, я повел его с поднятыми руками на "вольный стан", в расположение ВОХРы. Подойдя к вахте, я крикнул бойцу, дежурившему на вышке, чтоб вызвал начальника. Выбежавшему начальнику ВОХР я как настоящий боец доложил обо всем случившемся и вручил оружие.' Тут же мне "подвесили" как следует и потащили в карцер. Просидел я несколько дней на "трехсотке" хлеба, один раз побывал у "кума", где рассказал все как было, а потом меня неожиданно выпустили в зону. Никакого дела "за подготовку террористического акта против бойца ВОХР" не завели. Бойца этого мы больше в лагере не видели. Долгое время я ожидал повторного вызова к уполномоченному. Думал, что схвачу дополнительный срок, но все обошлось.

В один из вечеров я был вызван к начальнику лагпункта, который приказал мне взять в бригаду семь человек "отказчиков", уголовников-рецидивистов, уже долго проживавших в БУРе, и

 

- 71 -

попытаться приобщить их к труду. Разговор велся в приказном тоне, мои возражения ни к чему ни привели. Единственное, чего я добился от начальника лагпункта — разрешения посетить камеру БУРа, где проживало нежелательное для бригады пополнение, и переговорить с ними. Выпросив у начальника лагпункта пачку махорки, я тут же отправился с пропуском в БУР. Передо мной открылось давно знакомое зрелище. Истощенные, в одних подштанниках "работнички" сидели на верхних нарах и резались в самодельные карты. В спертом, вонючем воздухе стоял мат. Беседа наша началась с распределения принесенной мною махорки. После долгих "дипломатических" переговоров мы пришли к следующему соглашению: семь уркачей согласились работать в моей бригаде отдельным звеном под командованием "Полтора Ивана", больше никто командовать ими не может и не должен. Работа не по часам и нормам, а только "на урок", пайка должна быть большой. В бараке обязуются никого не трогать, не обижать, не "шкодить", подчиняться установленному распорядку бригады. Что касается их поведения в зоне, то я как бригадир и сама бригада вмешиваться в их дела не должны. Последнее условие меня сильно обеспокоило, и я им сказал: "Что же вы, хлопцы, хотите — начнутся в зоне всякие мокрые дела, а мне за вас из "кондея" не вылезать, да еще и дело пришьют?" На это "Полтора Ивана" ответствовал: "Курвой буду, но этого не допущу. Мы тебя, дядя Миня, не подведем" (в лагере меня почему-то звали дядей Миней).

Распрощавшись с ними, я пошел докладывать начальнику лагпункта о результатах переговоров, заранее заявив, что в успех этого эксперимента не верю и за их поведение в зоне ответственность нести не могу. К моему удивлению, начальник лагпункта быстро согласился на все, добавив: "Если ты сумеешь заставить их хоть немного работать, то сделаешь большое дело. Сам знаешь, каждый работяга на вес золота".

Дальше мне предстояло решить не менее трудную задачу — подготовить бригаду к приему такого пополнения. Не обошлось без сомнений и недовольства. Только одним аргументом убедил я своих товарищей: попытка не пытка, если не удастся наш экс-

 

- 72 -

перимент, потребуем, вернее, попросим начальство избавить нас от такого контингента.

Через несколько дней при построении перед выходом на работу к нашей бригаде присоединили звено "Полтора Ивана", блатных, одетых в обмундирование военного времени: телогрейки, ватные брюки, пестревшие многочисленными заплатами, чуни, сделанные из отходов ватных телогреек, поверх них веревочные лапти. С одеждой и обувью стало очень трудно. Валенки, и то подшитые со всех сторон, доставались только "придуркам", а мы все носили чуни с лаптями или "чтз" — галоши из камер и корда. Наш конвой усилили двумя вохровцами, и бригада отправилась на работу в забой.

По дороге я решил поручить уркачам обеспечение бригады дровами. Они тут же в сопровождении двух конвоиров отправились на сопку для заготовки и транспортировки дров. В первый же день звено "Полтора Ивана" показало себя в работе изобретательным коллективом. На сопке они не разделывали хлыстов, а каждый взваливал себе на плечо вершину хлыста и волоком по проторенной тропе тащил вниз, в забой, где бревна и распиливали. К обеду они закончили свое дело и, нагруженные дровами, мной были направлены в зону, конечно, под конвоем. Вечером при возвращении бригады в лагерь я узнал, что с работы их встретил сам начальник лагеря, приказал хорошо накормить и выдал на звено восьмушку махорки. В бараке никаких эксцессов не наблюдалось. Мой помощник Семен расположил их в дальнем углу барака.

"Полтора Ивана", кличка вожака уркачей, подходила к нему целиком и полностью. Лет тридцати, ростом выше меня на целую голову, под два метра. По всем судимостям 80 лет срока, главным образом заработанные за побеги. Никогда не унывающий и считающий лагерь и тюрьму родным домом, "Полтора Ивана" пользовался среди уголовников неограниченным влиянием. Одного его слова было достаточно, чтобы прекратить любой "шухер". Поэтому свои переговоры со звеном уркачей я вел только через него.