АМПАРТАХ

25 июля 1945 года за несколько месяцев до этапа на "Ампартах", окончился срок моего заключения. Не дождавшись вызова в УРЧ, я сам обратился туда с просьбой объяснить, почему меня не освобождают. Ведь срок я отбыл. Мне ответили: "Никакого материала для вашего освобождения из лагеря мы не получали, а поэтому ждите, как только придет извещение, сразу сообщим". На этот раз долго ждать не пришлось. В июле или в августе стали вызывать в УРЧ товарищей по заключению, у которых окончился срок, в том числе и меня. Всем объявляли: "Поскольку продолжается война с Японией, вы задерживаетесь в лагере до особого распоряжения".

В лагере появилась очередная "параша": всех отбывших свой срок заключенных переведут на спецпоселение и разрешат им жить вместе со своими семьями. Ничего себе "радостная" перспектива! Оказывается, мало того, что сам столько лет мучился напрасно. Тебе еще предоставят возможность мучиться и дальше, только не в лагере, а на спецпоселении, и не одному, а вместе со своей семьей.

С такими мыслями прибыли мы на новый лагпункт "Ампартах", расположенный сравнительно недалеко от райцентра Сусуман. Лагпункт был огорожен несколькими рядами колючей проволоки с вышками по углам. На территории несколько обычных бараков.

Немного в стороне от лагеря — контора (в которой жили начальник лагпункта и прораб, бывший заключенный-"бытовик"), капитально отстроенный дом-казарма для "вохровцев" и большая конюшня для рабочих лошадей. Один день нам предоставили на обустройство: получение одеял, наволочек, заправку их соломой, мытье в бане. Наконец, долгожданный ужин — полная пайка хлеба (600 грамм) и селедочная баланда.

На вечерней поверке объявили о нормах выработки. Оказывается, чтоб заработать пайку хлеба в 600 грамм и три раза в день по черпаку баланды, нужно нарубить, самому стрелевать, разделать на трехметровые баланы и сжечь порубочные остатки — четыре кубометра леса, а чтоб заработать 800 грамм хлеба и к трем черпакам баланды добавить черпак овсяной каши, нужно эту норму выполнить на 125%, то есть поставить штабель в пять кубометров. После этого прораб объявил, что первые три дня, пока мы осваиваем новую специальность лесорубов, вне зависимости от выполнения нормы мы будем получать полную пайку. Затем дали команду: "Отбой!" В бараке была теплынь, о которой мы и не мечтали: две железные печки-бочки накалены докрасна, дров от пуза — ведь мы лесозаготовители!

На следующий день после утренней поверки и завтрака, получив канадские топоры на длинных черенках и лучковые пилы, мы около 30 человек в сопровождении шести вохровцев отправились за пять километров от лагеря в лес, росший на довольно крутых склонах сопок. Прораб выделил нам по участку, начальник караула предупредил: "Запретная зона огорожена красными флажками. Переход запретной зоны означает побег, оружие будет применяться без предупреждения".

Кто как мог приступил к освоению новой специальности. Мне работать лесорубом было не впервой: на прииске "Верхний Атурях" я почти целую зиму провел на лесоповале.

Отоптав снег вокруг деревьев, я наметил площадку метрах в тридцати ниже по склону, где будет уложен штабель, и начал валить деревья вершинами к этой площадке. Подняв вершину дерева на плечо, просто волоком стаскивал деревья одно за другим по склону сопки к намеченному месту, тут же обрубал

сучья. Закончив эту часть дела, разжег костер. Немного отдохнув и обсушившись, разделал хлысты лучковой пилой на трехметровые бараны и уложил их в штабель, закрепил его кольями. Прикинул метровой меркой — почти четыре кубометра. Немного погодя подошел прораб, осмотрел мою работу, сказал: "Видать, сноровистый" — и угостил меня табачком.

Смеркалось. Конвоиры повели нас в зону, приказав каждому захватить с собой по два полена. У вахты мы сдали дрова и инструмент. В бараке благодать, накаленные печки-бочки, вокруг них развешаны мокрые рукавицы, портянки, чуни. Нас ожидал обед и ужин: полная миска баланды, кое у кого оставался хлеб от полученной с утра 600-граммовой пайки. Мы вернулись в лагерь непривычно рано, в пять часов вечера. Ведь в темноте в лесу работать не будешь. Да и вохровцы категорически против. Ведь им отвечать, если кто-то из нас рванет в побег, хотя вряд ли можно было ожидать такой прыти от доходяг. Но это уже их забота. А мы сразу почувствовали преимущество работы в лесу перед забоем. Ведь на работе были всего одиннадцать часов, включая время на ходьбу до делянок и обратно в зону. Почти весь день не слышали окриков конвоя. Предоставлены были сами себе. Работай, когда хочешь, отдыхай у костра. Можешь себе позволить думать о чем хочешь, хотя, кроме мыслей как наполнить желудок-тогда в голову ничего и не приходило. Расположившись на нарах, радостные, хоть и уставшие и голодные, несмотря на набитые баландой животы, отдыхали до вечерней проверки и обменивались впечатлениями. Один из товарищей в первый же день умудрился в лесу из-под снега собрать немного брусники, он радовался ей, как ребенок.

Сосед по нарам сообщил мне "втихаря", что конюшня не охраняется, а там наверняка можно поживиться овсом, ведь лошадей баландой не накормишь. После отбоя мы решили эту возможность проверить. Конюшня находилась недалеко от уборной. Охраняли заключенных вохровцы. Желающий ночью попасть в уборную, должен был сказать вохровцу, стоящему на вышке: "Гражданин боец, разрешите оправиться?". Так мы и сделали. Наблюдая через щели уборной за конюшней, мы уви

дели горящий электрический свет. На этом первая разведка была окончена. Через два-три дня мы узнали, что там всю ночь находится конюх, заключенный-бытовик, а каждый день туда наряжают двух заключенных по очереди чистить стойла и вывозить навоз в тачках. Короче говоря, через неделю мы уже имели овес. Товарищи принесли его в специально сделанных длинных до колен карманах в ватных брюках. Из этого овса приготавливали замечательно вкусный кисель, густой как студень, заправленный брусникой, собранной нами в лесу во время работы. Технологию приготовления киселя разработали очень быстро: слегка подсушив овес на печке, толкли его в специально сделанном деревянном корыте, потом опускали в кипящую воду, слегка помешивали его в котелках. После всего этого горячую массу процеживали через кусок марли и давали немного остыть. И пока не заканчивалось кисельное пиршество, в тамбуре барака находился наш пост наблюдения — опасались внезапных "шмонов", которыми мы были сыты по самое горло в прежних лагерях.

Жизнь в "Ампартахе" постепенно налаживалась. Продукты и табачок мы приобретали за бруснику, на которую были очень охочи вохровцы, вольняги и их жены. Заготовить пять кубометров дров мог только здоровый, сытый, физически сильный человек — ни один из нас в то время таковым не был. Поэтому почти все, в том числе и я, "туфтили" при укладке штабеля — создавали в середине его пустоты, а торцы закладывали чурками. "Не обманешь — не протянешь".

Приближались первомайские праздники. Умудренные опытом лагерной жизни, мы знали, что для нас наступают невеселые деньки, и поэтому предприняли целый ряд предосторожностей в ожидании предпраздничных "шмонов". Производство овсяного киселя в бараке прекратили, и весь запас зерна понемногу перенесли на лесосеку и в котелках, сделанных из консервных банок, зарыли в землю. Все самодельные противни, ступы и другие приспособления потихоньку перекочевали в лес. Вскоре наши ожидания подтвердились. В ночь на 30 апреля, накануне праздника, в барак вошли вохровцы и по их команде всех нас

подняли, построили, а сами начали производить тщательный "шмон": перетряхнули матрасные и подушечные наволочки, каждого из нас ощупали с головы до ног. Против приисковых "шмонов", где царили произвол, матерщина и рукоприкладство, в "Ампартахе" ничего подобного не происходило. Молча, по-деловому, несколько вохровцев занимались "своим делом , и через два-три часа все было закончено. Изъяли несколько самодельных ножей и еще какую-то мелочь. Нам объявили, что 1 мая на работу нас не поведут и выходить из барака без разрешения охраны запрещается. "Завтра 1 мая, вы должны произвести генеральную уборку в бараке, после чего можете отдыхать".

Вохровцы удалились, а мы, подобрав свои шмотки, разошлись по своим нарам и несмотря на поздний час (было около четырех часов утра), в преддверии выходного дня (уборку мы не считали работой) быстро заснули.

Вскоре после первомайских праздников меня после работы вызвали на вахту и вручили "сидор" с передачей. Там оказалось много продуктов: горбуша, две буханки черного хлеба, два-три килограмма овсянки и две пачки махорки. На мой вопрос, откуда такое богатство, мне ответили: "Иди на десять минут за вахту—на "свиданку".

За вахтой меня ожидал молодой незнакомый парень, одетый в робу заключенного, с виду довольно опрятную. "Ты дядя Миня? — спросил он меня, — принес тебе передачу от "Полтора Ивана". Оказывается, после отправки нас на этап, в "Ампартах" "Полтора Ивана" со своей братией недолго оставался на прииске "Джелгала". Там сформировали еще несколько этапов в разные районы Колымы, так как на лагерный пункт "Джелгала" пригнали большую партию вояк. Все они бывшие военнопленные, освобожденные нашими войсками из фашистских лагерей. Их репатриировали из Германии, Польши и других бывших оккупированных фашистами стран на Родину — обещали домой, а повезли без остановок на Колыму, в так называемый проверочный лагерь, где они должны находиться в зоне на строгом режиме и работать как заключенные до тех пор, пока их дела рассматриваются. Вот что рассказал парень, принесший мне

передачу. А "Полтора Ивана" попал со всей своей "хеврой" в геологоразведочную партию и работает недалеко от Сусумана.

Еще одну новость узнал я от этого парня. Начали освобождать задержанных "до особого распоряжения". "Так что, — сказал он, — и тебя, дядя Миня, скоро вызовут".

От всей души поблагодарив посланца, а через него и "Полтора Ивана", я отправился с передачей к себе в барак, где на радостях устроил "сабантуй". Лежа на нарах, я обдумывал только что принесенные вести и впервые поверил, что это не очередная "параша", иначе чем же объяснить, что впервые за время пребывания в лагерях ко мне допустили посланца с передачей, ничего из нее не отобрали, да и выпустили меня одного за вахту. Конечно, они хорошо знали, что я один из тех, кто давно закончил свой срок и задержан в лагере до особого распоряжения.

Всю колымскую весну и лето я проработал на лесозаготовках в лагерном пункте "Ампартах".

Слухи о начавшемся освобождении "задержанных" до особого распоряжения довольно широко муссировались на лагпункте, и вот 14 сентября 1946 года, во время развода на работу, нарядчик объявил: "Миндлин, выйди из строя, на работу не пойдешь, тебя вызывают в УРЧ". Я почему-то почувствовал необычную слабость и головокружение. Неужели меня освободят?

В УРЧ мне зачитали приказ о моем освобождении из исправительно-трудового лагеря. Расписавшись на уведомлении, я получил справку об освобождении из ИТЛ, где вместо моей фотографии были отпечатки пальцев. Таким образом, уже вольным гражданином я снова "отыграл на рояле". Так как в моем лагерном формуляре значилось, что некоторое время я работал в бухгалтерии прииска, меня направили на Сусуманскую автобазу счетным работником. Туда я пришел 15 сентября, получил хлебную и продуктовую карточки, устроился в общежитии и приступил к работе. Я покинул лагерь в латанных телогрейке и брюках. В этой рванине мне долго ходить не пришлось. Меня посетил "полпред" от Полтора Ивана, который узнал о моем осво-

вождении и прислал мне, новоиспеченному вольняге, вещевую и продовольственную передачу от заключенного.

Отпраздновав день своего рождения вольным гражданином после девяти с лишним лет каторжной жизни, я послал Машеньке телеграмму о своем освобождении и мечтал теперь только об одном: как можно быстрее покинуть эту опостылевшую "дивную планету Колыму".

И двух месяцев не прошло, как я увидел на улице Сусумана группу людей в морской форме и среди них Петра Лазарева, бывшего заключенного, работавшего в моей бригаде на "Джелгале". Одетый в новенький командирский китель с нашитыми на рукавах широкими полосами, он выглядел молодо и представительно. Не успел я опомниться, как тут же очутился в объятьях Петра, который представил меня товарищам как своего спасителя. Затем он повел меня в свой гостиничный номер, где мы отпраздновали нашу встречу. Оказывается, Петро освободили из лагеря и с него сняли судимость. Он стал заместителем начальника Нагаевского порта. Моя дальнейшая судьба была решена. При содействии Лазарева я без особого труда уволился из сусуманской автобазы и уже через два дня отправился в Магадан — столицу Колымского края, где мне предстояло работать кладовщиком в Нагаевском порту. По указанию Лазарева я получил место в общежитии — бараке, стоявшем возле бухты Нагаево на склоне сопки. В комнате нас было шестеро, все бывшие заключенные.

Дня через два я позвонил на службу Зае (номер телефона дал мне Лазарев), и мы договорились о встрече. Голоса наши в телефонной трубке звучали радостно и одновременно тревожно. В тот же вечер я отправился к брату. Жил он на улице Сталина в двухкомнатной квартире. Дверь мне открыл Зая, и мы замерли в братских объятьях. Меня немного удивил его жест, прижатые к губам пальцы. Оказывается, сосед брата был руководящим работником местного отделения НКВД. Я сразу почувствовал, что эпидемия страха достает людей даже здесь, на Колыме. Меня очень тепло приняла Зина, жена Заи, угостила давно забытыми блюдами домашнего приготовления. Обо многом было перегово-

рено. Зая оказался членом КПСС и поэтому, чтоб не создавать ему лишних проблем, я решил у них не задерживаться. Зая уговорил меня взять его костюм, одет я был во все лагерное.

После свидания с братом я мечтал об одном: скорей уехать на "материк". Из писем мне было известно, что Толюшка живет в Башкирии у своей бабушки Ульяны, моей тещи, а Машенька работает после эвакуации в городе Куйбышеве на заводе "КАТЭК" бухгалтером цеха стартеров. Так как в моем паспорте была указана 37-я статья, что означало запрет жить в 37 крупнейших городах страны, передо мной встал вопрос, куда бросить якорь, где начинать совместную с семьей жизнь. Никакой работы я не страшился, но понимал, что денежных сбережений у меня и Маши нет. Продавать нечего. В стране после войны страшная разруха и карточная система. Один из моих новых товарищей по общежитию приглашал меня ехать вместе с ним в Киргизию на озеро Иссык-Куль, где у него в большом рыбном хозяйстве работают родные: "Жена пишет: мужчин нет, работы сколько хочешь. Хат свободных много, жить можно неплохо. Устроишься, а потом и семью вызовешь к себе". Петро Лазарев убеждал меня не уезжать с Колымы, пока в стране после войны все не утрясется. "Заключай договор на себя и жену, мы выделим тебе подъемные и проездные, дадим комнату. Послушайся меня и оставайся, тут ты среди своих, ведь большинство работающих в порту — бывшие заключенные, а на "материке" еще неизвестно, как тебя встретят".

Остаться на Колыме — ни за что! Лучше буду на "материке" землю копать, лес валить, что угодно делать, только бы покинуть эту проклятую Колыму. Я начал готовиться к отъезду. Продал костюм, подаренный братом, реализовал посылку с табаком-самосадом, полученную от Маши еще в лагере. Купил несколько буханок черного хлеба и начал сушить сухари. Материк, особенно зимой — на ближний свет. Зимой при благополучном плавании минимум семь-восемь суток пути. Вскоре я получил от Маши подробное письмо с советом ехать в Башкирию к теще. Толя там учится в школе, с мамой она обо всем договорилась.

Таких, как я, оказалось шестеро — все "контрики", все работники Нагаевского порта. Мы основательно готовились к предстоящему отъезду. Доставали продукты: консервы, мыло, табак, копченую горбушу и кету. Решили — перебьемся на сухарях, кипятке и селедке, остальное привезем домой — такие гостинцы родные наши давно не видели. Небось тоже наголодались за войну, да и теперь им несладко живется. Договорились держаться до "материка" одним "колхозом". Мы хорошо понимали, что "этап вольных" будет разношерстным, наверняка встретятся уголовники — "друзья народа", а с ними надо держать ухо востро. Чтобы доплыть на "Джурме" до бухты Находка целыми и необчищенными, нужно держаться дружно, уметь постоять за себя.