Незабвенной памяти

Марии Дмитриевны Миндлиной

 

ПОДРУГА ДНЕЙ МОИХ СУРОВЫХ

 

Вскоре после того, как я закончил свою "Исповедь", возникла мысль написать о жизни Машеньки, чтоб дети, внуки, а, может быть, и правнуки, знали своих предков (так сейчас принято у молодежи называть своих родителей, дедов и бабушек). Может, когда-нибудь они заглянут в эту рукопись и извлекут для себя некоторые уроки жизни, лучше узнают о той эпохе, в которой мы жили, работали, страдали и любили.

Последние три-четыре года до кончины Машеньки мы с ней часто вспоминали свои детство и молодость, и все, что с нами происходило в страшные годы разлуки, во время войны и после ее окончания. Обо всем этом я и решил написать.

Прежде всего, о родословной Маши.

 

МВД — Верхне-Троицкое волостное правление

Белебеевского уезда Уфимской губернии.

 

20 октября 1915 года № 2974

 

УДОСТОВЕРЕНИЕ.

 

ВОЛОСТНОЕ ПРАВЛЕНИЕ СИМ УДОСТОВЕРЯЕТ, ЧТО ДОЧЬ КРЕСТЬЯНКИ-ВДОВЫ НИЖНЕ-ТРОИЦКОГО ЗАВОДА, СЕЙ ВОЛОСТИ, УЛЬЯНЫ ЛУКИНОЙ ШУМИЛОВОЙ - МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА ШУМИЛОВА РОЖДЕНА 30 ЯНВАРЯ 1910 ГОДА, ВЕРОИСПОВЕДАНИЯ СТАРООБРЯДЧЕСКОГО. УДОСТОВЕРЕНИЕ ЭТО ЗАМЕНЯЕТ СОБОЙ МЕТРИЧЕСКУЮ ВЫПИСКУ О РОЖДЕНИИ СТАРООБРЯДЦЕВ НЕ ВЕДУЩИХ МЕТРИЧЕСКИХ ВЫПИСЕЙ.

 

И. Д. волостного старшины — Белов

Писарь — Ларенков.

 

Отец Маши Арефьев Александр работал кассиром на суконной фабрике Алафузова в Нижне-Троицком. Крепко пил и "гулял". Умер рано, оставил молодую жену вдовой с четырьмя ребятами на руках: три дочери (Маша, Саша, Галя) и сын Борис. Матери — Ульяне Лукьяновне — пришлось после смерти мужа очень тяжело, и она отдала пятилетнюю Машеньку в семью Дмитрия Капитоновича Вялкинского — дворянина, который во время служебной командировки по Уфимской губернии в качестве землеустроителя побывал в Нижне-Троицком, где встретил малограмотную девушку Марию Степановну (родственницу Машиного отца), красавицу, влюбился в нее и увез с собой в Москву. Через некоторое время Дмитрий Капитонович и Мария Степановна удочерили Машу. И стала Машенька — Вялкинской Марией Дмитриевной. Своих детей у них не было.

После революции Дмитрий Капитонович продолжал работать по своей специальности землеустроителем. Дмитрий Капитонович был старше Марии Степановны чуть ли не на 25 лет, он к ней относился очень тепло, заботливо и уважительно и такое же отношение к ней он привил людям своего круга. Они любили бывать в гостях у Марии Степановны и всегда просили ее подавать к обеду испеченный ею самой ржаной хлеб, говоря, что ничего подобного им есть не приходилось. Ежедневно Дмитрий Капитонович занимался с женой русским, а потом и французским языком, прививал ей культурные навыки общения с окружающими. Немало усилий понадобилось Дмитрию Капитоновичу, чтобы добиться разрешения сочетаться законным церковным браком с Марией Степановной, ведь она была старообрядка, а церковь к таким бракам относилась отрицательно. Несмотря на то, что Машенька воспитывалась в довольно состоятельной семье, она мне рассказывала, как Мария Степановна приучала ее с восьмилетнего возраста к посильному домашнему труду, научила вышивать, вязать. Машенька очень тепло вспоминала о приемных родителях. Дмитрий Капитонович умер в

 

1921 году. Мария Степановна была из крестьян, поэтому к их приемной дочери новая власть отнеслась без предубеждений.

В 1926 году, в восьмом классе Маша вступила в комсомол и увлеклась военной работой — стала военоргом группы, а я с 1927 года был нештатным военоргом Бауманского райкома комсомола и видел Машеньку на различных мероприятиях. По окончании школы Маша работала в центральной библиотеке иностранной литературы (в школе изучала французский, была отличницей), а комсомольской работой занималась в Бауманском районе, и в это время (1928—1929 годы) мы с ней почти ежедневно встречались.

Летом 1929 года мы с товарищами организовали бытовую коммуну — сняли дачу у частника в Измайлово и прожили там все лето. После работы собирались в лесу у костров, у нас бывали там известные в то время поэты — Жаров, Уткин и Безыменский. Пели и очень весело проводили время. Жили мы небогато. Мне часто приходилось уступать своей единственный шевиотовый костюм товарищу, спешившему на свидание к своей девушке. В нашей коммуне жили ребята с разных предприятий: завода им. Лепсе, МИЗа, завода им. Фрунзе и других. Мне до сих пор помнится, как у костра пела наша общая любимица, комсомолка с завода Лепсе, звали мы ее Лялькой Черной.

В то время я уже стал замечать за собой, как скованно чувствую себя с Машенькой. Не позволял себе даже взять ее под руку, когда провожал домой или сидел рядом в кино, робел черт знает как, хотя с другими девушками вел себя довольно свободно, обнимался и целовался. И тогда я понял, что Машенька для меня не просто товарищ по комсомольской работе, а нечто гораздо большее, но внешне я никак этого не показывал. Мы очень часто бывали вместе: то в Кронштадте у подшефных моряков, то в походах, в кино, на молодежных вечеринках, и я замечал, что многие мои товарищи обращали на Машу внимание, пытались ухаживать за ней. Ревновать ее у меня не было никаких оснований. Со

 

всеми она вела себя скромно и ровно. Добрая улыбка с двумя ямочками на щеках редко покидала ее. Полюбив Машеньку, я почему-то чувствовал, что и я ей не безразличен.

Зимой 1929—1930 года в числе других комсомольцев я был мобилизован на село для проведения коллективизации. Меня направили в мордовскую деревню на Средней Волге. В письмах Машеньке я описывал быт этой деревни. В каждой семье — трахома. В каждой избе — сифилис. Грязь несусветная, прямо-таки фантастическая нищета, полуголодное существование. Тут же получаю от Машеньки посылку с тройным одеколоном, полотенцами, чашку, ложку, вилку и письменные указания, как себя вести, чтобы не заразиться всей этой поганью. Не буду описывать своей жизни в качестве уполномоченного райкома по коллективизации, но одного не сказать не могу. В связи с тем, что я отказался выполнить спущенную мне разверстку по раскулачиванию пятнадцати семейств в закрепленных за мной сельсоветах (кулаков в селах не было, за исключением одного владельца мелкой лавочки), а также за то, что у меня в колхозы было вовлечено только 63% населения, а не поголовно, как у других уполномоченных, меня вызвали на бюро райкома ВЛКСМ и исключили из комсомола. Но после появления статьи Сталина "Головокружение от успехов" решение бюро отменили, и я после окончания посевной благополучно возвратился в Москву.

При первой же встрече с Машенькой я понял, что так же ей дорог, как и она мне. Провожая ее домой из кино, я без всякого объяснения в любви предложил ей: "Давай жить вместе, переезжай ко мне". Вот тут-то мы, оглядываясь по сторонам, чтобы никто не заметил, впервые за все время нашей дружбы обнялись и поцеловались. На следующий день встретились около ее дома в Хохловском переулке, что возле Покровских ворот. Я взял у нее узелки с бельем и книгами и повел по бульварам к себе на Рождественку, где жил с мамой, тетей и дядей. Счастливые и веселые пришли мы ко мне. Дома были мама и тетя Люба. Я сказал: "Мама, знакомься — это Машенька, моя жена".

 

Так как раньше я о ней ничего не говорил, можете себе представить, какое впечатление все это произвело. Буквально гром среди ясного неба. Только гораздо позже, когда мы повзрослели и у нас уже был Толюшка, с горечью вспоминали мы, какими все же бестактными, я даже сказал бы черствыми были мы по отношению к своим родным. В те далекие времена молодежь чувствовала себя намного самостоятельней, чем современная. Молодые люди начинали работать сразу по окончании школы. Я поступил на работу неполных шестнадцати лет, Машенька — семнадцати. И это не являлось каким-то исключением. У нас с Машенькой, как и у многих других, не было пышной свадьбы. Не встречали нас с охапками цветов и бутылками шампанского, не дарили мы друг другу золотых колец, которые в то время считались мелкобуржуазным предрассудком... Мы с Машенькой даже не догадались оформить нашу совместную жизнь как положено в ЗАГСе — просто не придавали этому никакого значения.

Найдется немало молодых, которые, читая мою рукопись, с иронией скажут: "Подумаешь, чем хвалится — свадьбы не играли, в ЗАГСе не регистрировались, шампанского не пили, колец не надевали друг другу. А о чем вспоминать тогда будут на старости лет?" Поверьте, нам есть что вспомнить! Наша вера друг в друга и любовь не нуждались в подтверждении букетами цветов, шампанским и ЗАГСом. Просто нам было хорошо. Да, для нас это было время поистине бескорыстного труда и ничем не затуманенной веры в наше святое дело строительства новой жизни. И в этих воспоминаниях о своей юности, молодости, зрелых годах и даже старости верность и любовь друг к другу занимают далеко не последнее место.

В первый год нашей совместной жизни я работал на московском инструментальном заводе бригадиром фрезеровщиков, а Машенька по зову своего сердца перешла работать из библиотеки иностранной литературы на завод № 24 им. Фрунзе в револьверно-автоматный цех, где стала револьверщицей. Работали

 

мы очень часто в разных сменах. В наш "медовый месяц" случалось, что кто-нибудь из нас приходил с ночной смены домой, а другой в это время уходил на работу в дневную.

Вскоре Машенька забеременела и потихоньку начала меня готовить к тому, что сделает аборт. Я поделился этой новостью с мамой, и та решительно выступила против намерений Маши, приводя всевозможные доводы в пользу сохранения ребенка. К этому времени моя мать очень сблизилась с Машей и искренне ее полюбила. Позже мама просила меня простить ее за холодное отношение к Маше в первые дни нашей жизни. "А сейчас лучшей дочери мне не нужно", — говорила мама.

Незадолго до родов за ударную работу моей бригады я был награжден однокомнатной квартирой на Госпитальном валу. В 1930 году такое случалось не часто, строили тогда сравнительно немного, и получить отдельную однокомнатную квартиру было большой удачей. Заводские товарищи "скинулись" на новоселье и подарили нам самую необходимую мебель: кровать, стол, книжную этажерку и детскую кроватку. И зажили мы самостоятельно в отдельной квартире, дверь которой вечерами закрывалась редко — всегда после работы кто-нибудь из ребят нас посещал.

5 июля 1931 года Машенька родила сына Толюшку, я в это время уже работал ответственным секретарем Сталинского райсовета Осоавиахима. Перед нами встала проблема регистрации сына. В районном ЗАГСе мне на мою фамилию Толю регистрировать отказались, так как наш с Машей брак не был оформлен. Пришлось использовать свои связи и знакомства с работниками райисполкома, благодаря вмешательству которых сына записали на мою фамилию. Материально было трудно, но мы были счастливы и все трудности переживали легко. После рождения Толюшки Машенька перешла работать в заводской военно-учебный пункт Осовиахима, исполняла там обязанности секретаря-казначея.

Подходило время моего призыва в РККА, меня вызвали в райвоенкомат и предложили воспользоваться предоставленной

 

мне "бронью". Я отказался, считал своим долгом отслужить положенный срок в армии, хотя в дальнейшем понял, как тяжело было Машеньке оставаться вдвоем с ребенком. Провожая меня в армию, друзья устроили пирушку, где я впервые в своей жизни напился пьяным. Призвали меня как "одногодичника" в ОУТП (отдельный учебный танковый полк), который дислоцировался в Москве, в Лефортово, недалеко от нашей квартиры. Дома с увольнительной я бывал довольно часто. Потом многих из нас, коммунистов, по решению ЦК партии оставили служить в армии на сверхсрочной службе. Я был назначен командиром и политруком отдельной танковой роты.

У нас не было ссор. Что меня удивляло, так это Машенькин характер, ее выдержка и доброта. Я не слышал от нее ни одного упрека. Когда после демобилизации меня назначили председателем райсовета Осоавиахима, я чувствовал, что Машенька гордится мной.

Радостей было много, особенно когда на твоих глазах растет сын, как две капли воды похожий на мать. Машенька в это время перешла работать в библиотеку завода № 24 им. Фрунзе. Так мы жили дружно, любя друг друга. Часто к нам приходила Саша — сестра Машеньки, тоже работавшая на 24-м заводе в химлаборатории, и мой товарищ Хаймович Миша, почему-то все мы его звали "Мульком". Он был страстно влюблен в Сашу, но взаимности с ее стороны не чувствовалось. Но это уж их личное дело. Сами разберутся.

В яслях Толюшка очень часто болел, поэтому Машеньке приходилось просиживать дома на бюллетене. В это время мы подобрали изможденную женщину-украинку, которая добралась до Москвы с голодавшей тогда Украины (у нее от голода погибла вся семья: муж и двое детей). Эту женщину звали Дашей. Мы приютили ее, подкормили, и она осталась у нас в семье, оформили ее как домашнюю работницу, а по существу она стала членом семьи. Толюшку больше в ясли и детсад не водили. Бо-

 

ря, брат Маши, тоже приехал в Москву, поселился у нас и также работал на заводе № 24. Он очень любил Толюшку и уделял ему много времени. Но, к сожалению, связался с плохой компанией, стал пить и подворовывать. Мне с большим трудом удалось его выручить из милиции, и мы с Машенькой решили отправить его домой к матери в Нижне-Троицкое.

Машенька только в шестнадцать лет узнала, что Мария Степановна и Дмитрий Капитонович были ей приемными родителями. Тогда впервые она поехала к родной матери Ульяне Лукьяновне. Работая в библиотеке, в 1927 или 1928 году она выиграла по займу 60 рублей и послала их в деревню. На эти деньги мать приобрела лошадь, и с тех пор ежегодно летом в отпуск Машенька наезжала в деревню, сначала одна, потом с Толюшкой. Многие из наших товарищей и друзей по-хорошему завидовали нам с Машенькой... Но все время радоваться жизни и быть счастливыми не положено.

В 1937 году меня исключили из партии, сняли с работы председателя райсовета Осоавиахима и направили работать на МИЗ — диспетчером завода. Машенька, приходя домой, рассказывала, как у них на заводе арестовывали начальников цехов, парторгов, многих мастеров, бригадиров и вообще лучших людей завода. Видя мою озабоченность и тревогу, Машенька предложила: "Миша, что ты ждешь? Уезжай куда-нибудь, документы у тебя пока есть; смутное время пройдет, все образуется и мы снова будем вместе. За нас с Толей не беспокойся, мы проживем, а тебя ведь могут забрать и посадить в тюрьму, я же тебе говорила, каких хороших людей забрали". "Никуда бежать не собираюсь, я ни в чем не виноват, моя совесть чиста". Так я ей отвечал, а в то же время уже знал, что почти все председатели райсоветов Москвы исключены из партии и арестованы. Перетряхнули весь аппарат городского, областного и центрального совета Осоавиахима. Мало кто из ответственных товарищей остался на своих местах, люди исчезали ежедневно. И я, конечно, чувствовал, что очередь моя приближается.

 

25 июля 1937 года за мной приехали на завод работники НКВД. В это время дома находилась моя мать с Толюшкой, а Машенька была на работе. Обо всем, что произошло в дальнейшем с Машей, я узнавал из ее писем и после освобождения из лагеря. Постараюсь все это восстановить в памяти. Первая забота Маши была узнать, где я нахожусь. Начались мучительные хождения-поиски. Сначала выстояла более шести часов в очереди на Малой Лубянке в справочной НКВД, там ответили: "Сведений нет, куда помещен, сказать не можем". И тут к Машеньке подошла одна женщина и посоветовала: "Чтоб найти, обойди московские тюрьмы, и если примут передачу — деньги, значит, в этой тюрьме и находится".

Сначала сходила в Таганскую тюрьму, передачу не приняли, потом была на Матросской тишине, там также не приняли; и тогда Машенька пошла к Бутырской тюрьме. Сразу подступиться было невозможно, такая толпа, такая колоссальная очередь к окошку, где можно было узнать, здесь ли находится близкий человек. Одна женщина средних лет спросила Машеньку: "А ты, девочка, к кому пришла, о ком хочешь узнать, об отце, брате или дедушке?" И очень удивилась, когда узнала, что та ищет своего мужа. Тогда женщина, видно, очень опытная в таких делах, посоветовала Маше: "Приходи завтра пораньше, часов в шесть утра, и когда подойдет твоя очередь к окошку, передай дежурному для мужа 30 рублей из разрешенных 50 в месяц, через 10 дней придешь, еще 10 рублей передашь, а в последнюю декаду передашь остальные 10 рублей. Если у тебя все время будут принимать денежные передачи, значит твой в этой тюрьме и пока никуда не отправлен, если же после первой или второй передачи у тебя денег не взяли, значит, его отправили на этап или перевели в другую тюрьму".

Отпросившись на следующий день с работы, чуть свет побрела Машенька ко мне в Бутырскую тюрьму, и, как ни уговаривала Толюшку остаться и подождать ее возвращения, добить-

 

ся этого не удалось. Толюшка все время твердил: "Хочу посмотреть папу в больнице". Не могла же она шестилетнему ребенку объяснить, что его отец не в больнице, а в тюрьме и что папу ему не покажут. Машенька рассказала мне, какие мучения она приняла с ним в толчее возле Бутырок. Пришлось выстоять в очереди целый день, пока добралась к окошку, и работник тюрьмы принял от нее тридцатирублевую передачу для меня, а Толюшка разревелся: «посмотреть» отца так и не удалось.

Мучения Машеньки только начинались. Не прошло и нескольких дней, как ее вызвали в заводской отдел кадров, начальник которого объявил Маше, что ее увольняют по сокращению штатов. Затем было срочно созвано комсомольское собрание, где Машеньку исключили из комсомола "за притупление классовой революционной бдительности" — муж арестован как враг народа. Не успела закончиться эта позорная процедура, как начали вызывать в райотдел НКВД, и мой следователь Кошура стал запугивать Машеньку: "О чем вы думаете? У вас на руках малолетний сын, а вы продолжаете упорствовать и отрицать, что ваш муж устраивал на квартире тайные совещания комсостава, а вас в это время выпроваживал с ребенком на улицу "гулять". Почему вы не отказываетесь от мужа, который, как уже доказано, является врагом народа, связанным в своей преступной деятельности с врагами народа Эйдеманом и Ефимовым. Он осуществлял свою контрреволюционную деятельность в осоавиа-химовских подразделениях района, привлек для этого работающую в районе бригаду жен высшего начсостава Красной Армии, оказавшихся врагами народа, — Тухачевскую, Егорову и Ефимову. Причем вы даже не реагируете на имеющиеся у нас сведения о том, что ваш муж жил с женой начальника Артуправления Ефимовой Марией Александровной. Мы вам предлагаем ничего от нас не скрывать, отказаться поддерживать своего мужа и официально порвать с ним как с врагом народа: это никаких трудностей не представит, ведь вы формально с Миндлиным в

 

браке не состоите". На все это Машенька неизменно отвечала: "Я своего мужа знаю лучше вас всех и поэтому, что бы вы ни говорили, я никогда не поверю, что он способен совершить преступление. А от мужа своего, хотя мы и не расписаны и не состоим, как вы утверждаете, в законном браке, я отказываться не собираюсь и помогать ему буду столько, сколько смогу". Тогда Кошура пригрозил ей, что если она в ближайшее время не пересмотрит своего отношения ко мне, то ее как жену врага народа придется изолировать, и сынишка наш останется сиротой.

Кошура на время оставил Машеньку в покое, не вызывал ее на допросы, а она стала хлопотать об устройстве на какую-нибудь работу. Началось ежедневное хождение по мукам. Решила поступить на завод АТЭ в цех обмотки якорей. При прохождении медкомиссии в заводской поликлинике женщина-врач обратила внимание на то, что такую молодую женщину, как Маша, по состоянию здоровья можно немедленно отправить в больницу — сильная дистрофия. На вопрос врача, что с ней происходит, Машенька, почувствовав впервые за последнее время человеческое отношение, разрыдалась и все ей рассказала. И эта женщина под свою ответственность (а в то время далеко не каждый мог на это решиться) устроила ее на свой автозавод табельщицей.

Так началась борьба за существование. Она уже знала, что я осужден тройкой НКВД на восемь лет за КРТД (контрреволюционную троцкистскую деятельность). Получила от меня первую весточку с этапа, знала, что я нахожусь в Бамлаге и работаю в забое около станции Тахтамыгда. Ощутимой помощи со стороны моей матери, братьев, а также Машиной родни не было, только сестра ее Саша помогала ей после работы с Толюшкой. Мулек, как мы все звали Мишу Хаймовича, моего друга и товарища по комсомолу, бывал у Маши очень редко, и то поздними вечерами, жалуясь при этом, что за ним все время следят, поэтому он не может навещать ее чаще. Вскоре моя мама нашла квартирантку, которая поселилась у Маши, звали ее Стефа — жена

 

польского коммуниста, работника Коминтерна, который так же, как и я, был арестован НКВД, осужден и находился в лагере. Общность судьбы сблизила их. Стефа оказалась большим мастером художественной вышивки, была завалена заказами от известных актрис и привлекла Машу к этой работе. Маша еще в детстве любила вышивать. Это было большим материальным подспорьем, за работу актрисы платили много, не скупясь и рекомендовали новых заказчиц из своего круга. Благодаря такому приработку Машенька смогла освободиться от мытья полов в подъездах, чем она занималась, чтобы заработать лишнюю десятку.

Начав работать табельщицей на заводе, она поступила на вечерние курсы бухгалтеров. Толюшку пришлось отправить в деревню к бабушке Ульяне. С утра завод, вечером — курсы, и до поздней ночи — вышиванье для актрис. Вскоре Стефа была вынуждена уехать, "органы" предложили ей покинуть Москву. Все свои заказы она передала Маше. что значительно пополнило Машенькин бюджет, но в то же время серьезно сказалось на зрении. Нужно иметь в виду, что к тому времени Машенька со мной регулярно переписывалась, посылала мне в ИТЛ деньги и посылки, помимо того, в деревню, где воспитывался Толюшка, тоже отправлялись деньги. Можно только изумляться, откуда у Маши, при ее слабом здоровье, хватало на все это сил и энергии. Не нужно забывать и того, что все наши товарищи по работе и комсомолу, знавшие о Машиной трагедии, не только не стремились оказать ей внимание и моральную поддержку, а наоборот, при случайных встречах с ней старались обходить ее стороной, как прокаженную.

Окончив бухгалтерские курсы, Машенька получила возможность работать по специальности, и ее вскоре назначили старшим бухгалтером цеха обмотки якорей. Этому способствовали ее деловые качества, добросовестность и не в последнюю очередь то, что она везде проходила под фамилией Вялкинская.

 

В 1940 году тяжело заболела моя мама — рак почек, и Машенька почти ежедневно после работы приходила на Рождественку, ночевала там и ухаживала за ней. Мама страдала ужасными болями и вскоре умерла в страшных мучениях на руках у моего брата Заи и Машеньки. Ее похоронили на Востряковском кладбище.

Начавшаяся война заставила весь наш народ и даже подростков трудиться на оборону. Снова появилась хорошо знакомая нашим людям карточная система с ее многочасовыми очередями. После напряженного рабочего дня Машеньке частенько приходилось дежурить на крышах домов, гасить "зажигалки", сбрасываемые фашистскими самолетами над Сталинским (теперь Первомайским) районом Москвы, где были расположены оборонные предприятия. И в годы войны Машенька продолжала отправлять деньги Толюшке в деревню и мне в лагерь. Все мои просьбы не посылать денег, так как этими переводами я все равно воспользоваться не могу, никакого действия не возымели, и поступавшие от нее деньги зачислялись в лагере на мой лицевой счет. Сколько все это стоило Машеньке здоровья!

В октябре месяце немцы оказались на подступах к Москве. Многие предприятия спешно эвакуировались на восток. Электрокомбинат им. Куйбышева, где Маша работала старшим бухгалтером цеха, форсированно начал готовиться к отправке в Куйбышев. Поговаривали, что все цеха заминированы. Маша договорилась с администрацией завода, что заберет в эвакуацию моих дядю и тетю, у которых в Москве не осталось никого из родных. Дядя с тетей эвакуироваться отказались, они были очень слабы и предпочитали умереть в Москве. Перед самой отправкой заводского эшелона Маше поручили выдать рабочим зарплату и командировочные. Скопилась большая очередь; каждый требовал, чтобы ему выдали деньги срочно. Поднялся такой шум, что Маша растерялась. Тогда один из рабочих крикнул: "Как вам не стыдно, прекратите базарить! Маруся не уйдет с завода, пока всем не выдаст зарплату. Не лезьте без очереди,

 

скорей получите". Толпа немного успокоилась. Правда, всем выдать деньги не удалось, многие не явились за ними, и Маша около 170 тысяч рублей завернула в тряпку и привязала себе на живот. Только через три недели под Куйбышевом ей удалось сдать их в бухгалтерию завода. Многие, узнав об этом, смотрели на нее с удивлением, как могла она сохранить их, не воспользоваться ими. Ведь никаких ведомостей и документов в этот "панический" период не сохранилось.

Эвакуированных москвичей поместили в летних пионерских лагерях недалеко от Куйбышева — "Сад-город", так называлась эта местность. Скученность и ее постоянный спутник вшивость, холод, очереди вокруг железных бочек для уничтожения вшей! Суровая зима с сорокоградусными морозами. Появилось много обмороженных и больных. На заводе во время работы обогреться тоже не было возможности — в цехах не достроили стены и крышу. Единственное место, где было тепло — сушильная камера цеха, построенная в первую очередь, как того требовала производственная технология. Там частенько оставались ночевать рабочие, настолько измученные, что не в силах были добраться к себе. На заводе работало много заключенных, осужденных по бытовым и уголовным статьям. К ним в цех можно было попасть только по спецпропуску.

Через полтора месяца благодаря усилиям руководства завода и местных властей жителей летних пионерских лагерей удалось расселить среди местного населения, в порядке необходимого в военное время уплотнения. Машеньку поселили к тете Матреше, в пяти километрах от завода. Сын тети Матреши Семен прибыл раненый с. фронта и находился в отпуске на излечении. Свою рану он так "содержал", что она не заживала, и благодаря этой симуляции отпуск его был довольно продолжительным. Оказывается, тетя Матреша предупреждала Машеньку: "Смотри, Маруся, старайся приходить пораньше, а то тут ребята по вечерам промышляют, могут обидеть. Я, правда, Семену сказала, чтоб

 

он лучше приглядывал за своими дружками и не давал тебя в обиду, но все же поберегись". Тогда Маша поняла, что Семен сам принимает участие в ночных грабежах. Она же возвращалась очень поздно — помимо бухгалтерских, ей часто приходилось исполнять обязанности начальника цеха и кроме того выдавать продовольственные карточки, талоны на дополнительное питание и промтовары. В цеху не было даже сейфа, чтобы запирать все эти карточки и талоны, и Машеньке приходилось их носить с собой. Зима была морозной и снежной, дороги не расчищались, даже сады вымерзли по всей округе. Закутанная в большой шерстяной платок (только глаза видны), возвращалась поздно вечером с работы и всегда с ужасом ожидала внезапного нападения. Больше всего Маша опасалась за продкарточки. Неоднократно просила начальника цеха освободить ее от этих обязанностей, но он все время отказывал: "Некому такую работу доверить, а тебя домой будут провожать, об этом я сам позабочусь". Конечно, с провожатым было намного спокойнее, но его не всегда выделяли.

Местное население относилось к москвичам не особенно доброжелательно. Подростки подкарауливали поздно возвращавшихся с работы женщин и пожилых людей и забрасывали их снежками, норовя попасть в лицо. Связываться с ними опасались — могли неожиданно появиться взрослые "защитники", встреча с которыми была особенно нежелательна.

Однажды около 11 часов вечера Машеньку встретили три (человека и, обращаясь к ней, сказали: "Бабушка, ты что, дорогу к дому потеряла? А ну-ка, раздевайся и глаза разуй, сразу дорогу найдешь, да поскорей и не пищи". Кругом тьма кромешная, хоть глаз выколи, ни один уличный фонарь не светил. И когда Маша начала развязывать платок, один из "кавалеров" узнал ее и тут же бросил своим дружкам: "Братва, не трогать ее, это моя знакомая, а ты закутывайся побыстрей и мотай отсюда домой". Машенька помчалась бегом. В избе, чуть отдышавшись, все

 

рассказала тете Матреше, а та в ответ: "Это мой изверг тебя узнал. Ну, слава Богу, все обошлось. Раздевайся, Маруся, да садись, чаевничать будем для "сугрева". О тете Матреше Машенька отзывалась с большой теплотой и благодарностью, она вспоминала: "Валенками натерла ногу, сначала был небольшой нарыв, потом его пришлось вскрывать. Больничного листа мне не давали, а до завода 5 километров по колено в снегу, в результате небольшой нарыв превратился в громадный фурункул, вся нога распухла как бревно, покраснела, и я не только ходить, повернуться на койке не могла. Такие боли мучили меня, что я трое суток не могла заснуть, и только тогда дали больничный лист. Тетя Матреша увидела мою ногу, руками всплеснула: "Ты что, хочешь без ноги остаться? А ну давай, буду лечить тебя по-своему". Достала из погреба кислой капусты, приложила к нарыву и, сделав компресс, обмотала ногу шерстяной кофтой. Не помню, как заснула, а разбудила меня тетя Матреша больше, чем через сутки и только потому, что в комнате дышать было невозможно от гноя, который промочил кофту и всю постель. Ты себе не можешь представить, сколько дряни вытекло из ноги. И сразу дело пошло на поправку, через три дня я уже ходила по комнате, а через пять вышла на работу". Так прошли осень и зима, а потом Машу и нескольких девушек поселили недалеко от завода в женском общежитии. "Тетя Матреша так привязалась ко мне, что не хотела отпускать, и я сердечно поблагодарила ее за все хорошее, что она сделала для меня", — рассказывала Машенька.

Каждый год Маша ездила в Нижне-Троицкое навестить Толюшку, нагруженная по самую макушку. Она долго моталась по вагонам и тамбурам, набитым мешочниками, отпускниками, ранеными и всяким другим людом. Вши заедали всех подряд. Путь от Куйбышева до станции Белебей, прежде занимавший несколько часов, длился трое-четверо суток — дорога одноколейная, то и дело пропускали воинские эшелоны, санитарные и товарные поезда.

 

В один из таких приездов в Нижне-Троицкое тетя Анюта уговорила Машу устроить работать на заводе свою дочь Нону. Маша приютила ее на своей койке, долгое время они спали вдвоем. К тому же Нона ухитрилась потерять справку для получения продовольственной карточки. И пришлось на одну Машину карточку кормиться вдвоем. Спасибо девочкам из общежития, которые ежедневно выделяли Маше из своего скудного пайка почти 400 грамм хлеба. Нона очень скоро познакомилась с механиком машинно-счетной станции, молодым и хорошим парнем, который в нее влюбился. Часто Маша приходила усталой с работы, а прилечь на койку не могла, -все приходилось ждать, когда влюбленные уйдут из комнаты и освободят койку, на которой просиживали вдвоем допоздна. Так продолжалось до тех пор, пока Нона не вышла за него замуж.

Весной всем желающим рабочим и служащим в шести километрах от завода нарезали участки под огороды. Прибавилось заботы и работы, после смены пешком с лопатами и тяпками отправлялись на свои участки. Картошка уродилась хорошая. Тогда же, в 1943—1944 году, на заводе было организовано подсобное хозяйство, благодаря которому улучшилось питание в заводской столовой. В то время Машенька сдружилась с работавшей то ли в бухгалтерии, то ли в производственно-экономическом отделе Марией Владимировной — родственницей поэта Бориса Пастернака, та была замужем за видным военным специалистом, Она не имела от него ни единой весточки с начала войны. С Машенькой они сошлись довольно близко и по вполне понятным причинам: объединяла их общая тревога за своих мужей. Мария Владимировна через год после начала войны получила извещение о том, что ее муж пропал без вести. Вот тогда Машенька рассказала Марии Владимировне об одном случае, который произошел с ней в конце 1937 года. После того, как меня арестовали, Маша от кого-то прослышала, что на Цветном бульваре очень часто прохаживается пожилая цыганка, хорошо гадающая по руке, и отправилась туда с

 

моей мамой. Нашли ее быстро. Цыганка пристально взглянула на Машу, взяла ее руку и сказала: "Твой человек живет в казенном доме, сейчас он в дороге, едет далеко-далеко. Ты, голубушка, переживешь очень долгую и тяжелую разлуку. Твой человек будет не один раз на краю смерти, но не отчаивайся, он вернется, вы с ним будете жить радостно и счастливо". Маша тут же пошла с очередной денежной передачей в Бутырскую тюрьму, но ее не приняли, заявив, что меня в тюрьме нет. Вот и первое подтверждение предсказаний цыганки. Я действительно в это время был в зарешеченном вагоне. Меня везли в лагерь. Рассказав об этом Марии Владимировне, Маша посоветовала ей ждать и надеяться.

Руководство цеха и рабочие относились к Маше уважительно, с большой теплотой. Отчаянные матерщинники, не только мужчины, но и женщины, умолкали, завидев Машу. Очень немногие на заводе знали, что у Маши муж отбывает срок как "враг народа". Это были близкие подруги по общежитию и начальник цеха Михаил Григорьевич.

С конца 1943 года жить в эвакуации стало заметно легче. Сказывалась высокая продуктивность подсобного хозяйства завода, хорошим подспорьем были и огороды рабочих и служащих. Победы наших войск вселяли надежду на скорое окончание войны и встречу с родными и близкими. Некоторым удалось добиться разрешения возвратиться в Москву и Ленинград. Уехала в Ленинград и Мария Владимировна. (После войны она написала Машеньке, что муж ее был в плену, прошел все муки фашистских лагерей и после освобождения из плена был направлен в проверочный фильтрационный лагерь, где пробыл около года и вернулся в Ленинград к семье). Машенька начала хлопотать о возращении в Москву, писала всем, вплоть до Калинина, но получала отказ за отказом.

В 1946 году незадолго до моего освобождения из лагеря в стране началась подготовка к выборам в Верховный Совет СССР. Машу выдвинули в состав окружной избирательной комиссии,

 

тогда она добилась приема у первого секретаря Куйбышевского горкома партии. В разговоре с ним Маша сказала, что все время поддерживает связь с мужем, репрессированным как "враг народа" и даже по возможности помогает ему материально, поэтому считает свое выдвижение в комиссию ошибочным. В результате Машеньку оставили в покое. Списавшись со мной и узнав, что после освобождения из лагеря мне вряд ли разрешат проживать в Москве, Куйбышеве и других крупных городах. Маша прекратила хлопоты о возвращении в Москву, списалась со своей матерью Ульяной Лукьяновной (приемная мать Мария Степановна умерла в 1940 году), та дала согласие, чтобы мы с Машей переехали к ней. В октябре 1946 года я освободился из лагеря и работал вольнонаемным в Нагаевском порту...

О том, как я добрался в Башкирию после долгих мытарств, а Машеньке удалось уволиться с завода и выехать в Нижне-Троицкое, о нашей встрече и жизни в селе я уже рассказал.

Как и большинство вернувшихся из лагеря политзаключенных, на свободе я пробыл недолго. Снова арест, следствие и ссылка в Богучанский район Красноярского края.

Жизнь нашу с Машей в ссылке описывать не буду. Самые светлые дни там связаны с приездом Толюшки на каникулы. Наши друзья по ссылке очень полюбили его.

После моей реабилитации мы с Машенькой в январе 1956 года вернулись в Москву. Первое время до получения комнаты мы жили у дяди на улице Жданова. Единственное, что меня беспокоило, это состояние здоровья Машеньки: подымаясь по лестнице на второй этаж, она сильно задыхалась. После моих настойчивых уговоров и требований прошла медицинское обследование. Врачебное заключение: болезненный процесс адаптации организма после смены климата. Затем здоровье Машеньки улучшилось.

Начались хлопоты по нашему с Машей трудоустройству, надо было спешить, так как накопленные нами в ссылке деньги кончались. После долгих хождений я устроился на Московском

 

инструментальном заводе, где проходила моя комсомольская юность. Туда же поступила работать и Маша. Вскоре мы получили комнату и переехали от дяди на 1-ю улицу Строителей, куда с большим трудом удалось прописать и Толюшку. Соседи по квартире — люди хорошие, семья Снопп, тоже из реабилитированных (старый венгерский коммунист), с ними мы сдружились. Правда, проживала еще одна семья, мать и сын-пьяница.

Время шло, сын наш заканчивал институт, женился на своей сверстнице Вере Волчковой. Она выросла в рабочей семье, отец ее — старый полиграфист. На "медовый месяц" мы с Машенькой ушли жить к дяде на Рождественку, а молодоженам оставили в полное распоряжение свою комнату. Вскоре Толя окончил институт, и его по распределению направили работать в город Брянск на металлургический завод, а Верочка заканчивала институт и частенько ездила к нему.

В 1959 году у нас появился внук Игорек, мы в нем души не чаяли. Забот у Машеньки прибавилось, но с какой радостью она все это делала, иногда говорила мне: "Знаешь, Миша, мне порой кажется, что я Игорька больше люблю, чем любила маленького Толю".

Через несколько лет я добился для нашей семьи дополнительной жилплощади. Мы с Машей получили однокомнатную квартиру. Машенька чуть ли не каждый день ездила к детям. На дачном участке ни одно дело не проходило без нее. Доброта ее сердца распространялась не только на своих. Несколько лет она заботилась о двух осиротевших Вериных племянницах — Стелле и Анджеле. Иногда я вскипал и требовал от Машеньки хотя бы минимального внимания к своему здоровью. На словах соглашаясь со мной, она все делала по-своему. А ругаться с ней у меня не хватало решимости. Машенька все время говорила мне: "Миша, что ты беспокоишься, поверь мне, когда я работаю, стираю, копаюсь в огороде, мою полы, я чувствую себя здоровой и сильной, а бездельничать нельзя".

 

Чего я только не пробовал. Начинал курить и бросал по просьбе Маши, в обмен на ее обещание обратиться к врачу, не стирать постельное белье, а сдавать в прачечную. Пробовал даже тайком от Маши нашить номерки на постельное белье, но вскоре был разоблачен. На даче Маша тоже не жалела себя, несмотря на мои и Толины протесты и запреты.

Жили мы с Машенькой на садовом участке в отдельном домике, построенном для нас сыном. Частенько, на ночь глядя, вели с ней задушевные разговоры. В один из таких поздних летних вечеров 1979 года Машенька мне и говорит: "Миша, нам уже по 70 лет и мы, наверно, приближаемся к той жизненной черте, когда нужно подумать, как покинуть этот мир. В общем, имей в виду, я хочу, чтоб меня не сжигали в крематории, а захоронили в землю, а в гроб под голову положили все твои письма за всю нашу с тобой совместную жизнь. Где они хранятся, ты знаешь, прошу, не забудь выполнить мою просьбу. Ведь эти письма я хранила и возила с собой всюду, куда меня ни бросала судьба, и благодаря этому всегда чувствовала, что нахожусь рядом с тобой". Я Машеньке отвечал примерно так: "Что ты говоришь о смерти, кто ее знает, когда она к нам подступится и за кем первым из нас пожалует? Ведь вон Кириленко и Брежнев утверждают, что 70 лет — это еще средний возраст, и они еще полны желания и энергии в дальнейшем работать и бороться за строительство коммунизма в нашей стране". Все это я говорил с усмешкой и понятной иронией, а что касается нашей жизненной перспективы, то я Машеньке сказал так: "Конечно, мы уже старики и дело подходит к жизненному концу, но к этому печальному финишу торопиться не следует". Что касается захоронения, то я с Машенькой согласился полностью и такое же желание выразил о своем погребении. К сожалению, Машенькиных писем ко мне не сохранилось: в лагере я их использовал на закрутку цигарок. Да и все равно сберечь их не удалось бы, при первом "шмоне" изъяли бы. Так что под голову мне в гроб класть нечего будет. "И тут, —

 

продолжал я, — справедливость требует, чтоб ты меня первым схоронила, ты намного нужней Толе и Игорьку, да и мечту твою — понянчить правнука — тоже не мешало бы осуществить". Вот примерно такими были задушевные, но печальные разговоры. В одном пришли мы к единому мнению: хорошо бы умереть так, чтобы не быть в тягость своим родным, да и самим не мучиться. Кроме того, Машенька одобрила мой план в отношении наших сбережений. Не трогать их, сохранить для необходимых расходов по нашему погребению. "Мишенька, — говорила мне Маша, — в разных и очень часто тяжелых условиях мы никому не были должны. Было бы хорошо так же и закончить жизнь, чтоб похоронили нас на наши деньги".

17 июня 1981 года Машенька скончалась от болезни сердца. Мы как будто сделали все возможное для оказания ей необходимой медицинской помощи, но все равно я до конца своей жизни буду чувствовать за собой вину за преждевременный уход Машеньки. Был в медицине профаном, таким и остался. Серьезных признаков ухудшения Машенькиного здоровья не замечал, а подсказать некому было.

Она скончалась, и сутки не пробыв в больнице. Как выяснилось позже, ее погубило преступное невежество медиков.

Утром 17 июня медсестра велела ей подняться и повела на электрокардиограмму. Минут через сорок вернулись они в палату, где, не доходя до своей койки, Машенька упала и скончалась. Все мы, к сожалению, сильны "задним умом". Жалеем других, даем различные советы, как беречь здоровье и строить свою жизнь. Одного только не делаем — не проявляем настоящей чуткости и внимания к самым близким и дорогим нам людям. Иначе наверняка непоправимое можно было бы отдалить.

На девятый день мы с Толюшкой, не находя себе места, решили поехать на дачу и побыть со своим горем одни, но это не удалось — наши соседи по даче уже знали о кончине Машеньки и спешили кто как мог выразить нам свое сочувствие и

 

соболезнование. На следующий день к нам зашла соседка Ира Бычкова, поплакала с нами и рассказала: "17 июня часов в 12 приходит к Ивану Петровичу Иванову ваша соседка Дарья Ивановна и говорит: "Я не знаю, что происходит у Толи на участке — куры сбесились, орут как оглашенные, взлетают и грудью бьются о стекла, петух не поет, пчелы отроились и улетели". Тогда Анна Максимовна, жена Ивана Петровича, говорит: "Наверно Толя позабыл оставить курам корм и воду". А Иван Петрович тут же обращается к жене: "Возьми с собой Марию Яновну и Иру Бычкову, сходите на участок к Толе и посмотрите, что с курами, я не верю, чтоб Толя оставил птицу без корма и воды. Боюсь, что наша Мария Дмитриевна скончалась, она ведь святая женщина, а птица это чувствует и дает об этом знать". Тут мы все накинулись на Ивана Петровича: "Что ты, старый, с ума сошел, такое говоришь?" И пошли на ваш участок. Убедились, что корма и воды достаточно. С этим и вернулись к Ивану Петровичу. Тогда он, старый коммунист, снял шапку, перекрестился и сказал: "Нету нашей дорогой Марии Дмитриевны, царствие ей небесное", — и заплакал". Слушая обо всем этом, мы с Толей сидели как оглушенные, наконец, Толя сказал: "В том, что пчелы отроились, ничего удивительного нет — время их подошло, они всегда в середине июня начинают роиться, а в то, что с курами происходило, не верю". Вечером кое-как к нам приплелся Иван Петрович (он очень больной человек), вместе с нами поплакал и сказал: "Я родился и вырос в деревне и такие случаи, правда, очень редко, видел: когда умирали очень хорошие и уважаемые люди". Мы с Толюшкой вынуждены были всему этому поверить, ну а петух запел при нас только на вторые сутки.

Машенькину просьбу я выполнил и всю пачку писем, а их сохранилось начиная с 1930 года очень много, положил под ее голову в гроб. Одно сожалею, что не снял с них копию. Ведь, читая эти письма, можно было бы восстановить все, что с нами

 

было в различные периоды жизни и приоткрыть завесу над многим происходившим в стране. Мне лично этого не нужно. Все это сохранилось у меня, если не целиком в памяти, то в сердце моем, а нашему потомству не мешало бы иногда и заглянуть в семейные письма, там, где они сохранились, чтоб узнали не только о своих родных, но и о минувших событиях. Ничего подобного они не встретят ни в каких учебниках истории, которая пишется под определенным углом зрения и по специальному заказу находящихся у власти.

Дорогие мои! Несмотря на тяжелое горе, застигшее нас врасплох, скажу вам все. Жили мы с Машенькой 51 год, долгие годы в разлуке, не по своей вине, и 40 лет были вместе. Жили душа в душу, в полном согласии и любви. И были по-настоящему счастливы. Я твердо убежден, что обязан этим счастьем ее мягкому характеру, душевной широте, доброте и терпению. Дай вам Бог всем хоть небольшой части такой же доброты и душевной чуткости, терпенья и любви к своим близким, и вы тогда будете счастливыми людьми, несмотря ни на что.