АМАЗОНКИ
Дрова в лагере в эту лютую пору были проблемой номер один. Их катастрофически не хватало. Ледяные ветры яростно обрушивались на бараки, проникали
сквозь многочисленные щели, выдували тепло. Гудели, раскаляясь докрасна, железные печки, но стоило им чуть остыть, как стужа пробиралась в жилые секции. Все, что могло гореть, шло в ненасытные утробы печек. Крыши и стропила бараков, обналичка окон, обшивка и каркасы туалетов, ступени крыльца, перила, скамейки были содраны и отданы в обмен на сравнительное тепло. Лагерь стоял ободранный, как убогий нищий.
Топливо заготавливали на реке. Осенью, во время лесосплава, в Оби осталось немало бревен от разбитых плотов. Проваливаясь в ледяную воду, заключенные освобождали бревна от зимнего плена, подвозили их к лагерю на лошадях, распиливали на чурки, а начальство распределяло по баракам. Но печки требовали в два-три раза больше. Мы приносили с работы щепки, обрезки досок, чурбачки, но это были жалкие крохи. На объектах проводились в основном земляные работы и дров там не было. За горючим для костров охотилась охрана. Холод донимал всех.
Самым теплым в лагере по нраву считался женский барак № 4. Бригады, живущие в нем, работали на городской ТЭЦ на разгрузке угля. Работа была адской. За время пути уголь смерзался в вагонах в монолитные глыбы. Их разбивали кирками, ломами, кувалдами. Перекидывали тяжелыми совковыми лопатами.
Худые, изможденные, в уродливых кордовых обувках, грубых штанах, с грязными обмороженными лицами, на которых поблескивали только зубы да белки глаз, — все они казались старухами, удивительно похожими друг на друга. Надрывный кашель, хриплые, простуженные голоса, согнутые морозом и непосильным трудом спины дополняли жалкий облик представительниц прекрасного пола.
Возвращаясь с работы, женщины несли кусочки угля, старательно пряча их, — надзиратели безжалостно отбирали «добычу» для своих вахтовых печек, которые
яростно гудели ночь и день. Инструкция запрещала выносить «материальные ценности» из рабочих зон. Несмотря на обыск, кусочки размером с кулак женщинам удавалось пронести в жилую зону. И печи в их бараке исходили малиновым зноем. Этому бараку завидовал весь лагерь и особенно другие женщины, что вкалывали на общестроительных работах: долбили мерзлый грунт, гоняли тачки, штабелевали бревна, подносили кирпичи и раствор. Никаких скидок по сравнению с мужчинами для них не существовало.
Староста нашего барака узбек Алимжан с продолговатой, похожей на дыню головой, сообщил:
— Бабы сегодня угля приперли навалом! Скок надо замастырить. Расшуруем печки — Ташкент сделаем!
— Какой барак? — спросил долговязый уголовник с морщинистым лицом.
— Четвертый...
— Да там их сотни три!.. Глаза выцарапают, — засомневался его напарник. — Из двенадцатого мужики сунулись к ним... Уголька не добыли, а синяки да царапины и сейчас зализывают. Ваньке Шкоре шнифт начисто выбили. Теперь, как Кутузов, одноглазый... Не, я не пойду!..
— Так там фраера ходили, — усмехается староста.
— Как овцы без чабана, а у нас полковник командовать будет. Он на фронте немецкие доты, как орехи, щелкал. Женбарак ему, что коту мышь! А ну, покажись, Федот!
— Здесь я! — откликнулся от печки кряжистый мужчина средних лет с густыми бровями. Он был в шинели и пилотке. Стрельнув исподлобья прищуренными глазами, потер ладонью тяжелый подбородок.
— Нашел командира! Это же власовец, предатель!
— презрительно сплюнул нескладный большеголовый парень в гимнастерке со споротыми петлицами. — Ихняя ударная армия, что на Волховском фронте была,
Прямым ходом к немцам отправилась во главе с Командующим... Ему только женбараки и штурмовать... Он в штабе у Власова штаны протирал, стрелки на картах рисовал...
— Придержи язык, стерва, а то враз укорочу, — угрожающе произнес полковник и решительно двинулся к парню.
— Подходи, сука продажная! Уж я тебе накостыляю, век будешь помнить! — сжал тот кулаки.
— Кончай! — крикнул староста. — А то обоим ребра пересчитаю! Набирай войско, полковник. Подходи, мужики, не стесняйтесь. Тому, кто пойдет, — место у печки на всю ночь! Подходи!..
— Слушай мою команду! Становись! — рявкнул зычно полковник.
Загалдели, зашумели в бараке. Заманчиво, конечно, поспать в тепле. Но и связываться с женщинами не хотелось. Лежащий рядом со мной губастый мужик решительно произнес...
— Пойду! Я этих сук живьем бы жрал. Через них чалюсь... Всю жизнь под откос пустили... Жаль — не дорезал свою стервозу... Ух, гадина, все равно пришью... Вот оттяну срок, выйду и — ухайдакаю!..
Он яростно заскрежетал зубами и загнул трехэтажный мат.
Я смотрел на него и думал, что же надо сделать, чтобы такой злостью, такой ненавистью наполнить душу человека? Чем «насолила» ему представительница прекрасного пола? А может, и она где-то проклинает этого «рыцаря».
В бараке между тем собиралось «войско».
— Давай, мужики, подходи! — орал полковник.
— Постыдились бы, полковник, — прошамкал беззубым ртом высохший, как пергамент, старик. — Женщин грабить? Совесть где? Где офицерская честь? Я вас спрашиваю!..
— Заткнись, генерал задрипанный! У меня на... твоя честь! Понял? — грубо оборвал его похожий на обезьяну уголовник. Его маленькие глазки под нависшими надбровными дугами горели злобой. Короткопалые руки сжимались в кулаки. — Чтобы эти падлы в тепле кемарили, а я мерз, как пес шелудивый? Давить их надо! Командуй, полковник!
— Тебе ли, большевистский выкормыш, о чести и совести говорить. Ты еще в 17-м комиссарам и жидам Россию продал, — с яростью поддержал уголовника полковник.
— Становись! — прокатилось из конца в конец барака.
Я лежал на нарах и не знал, что предпринять. Очень хотелось живительного тепла. Это, с одной стороны. С другой — женщины! Был я когда-то влюблен в Наташу Ростову, мне нравилась пушкинская Татьяна, чеховская Мисюсь, я обожал Эсмеральду Гюго и свою учительницу истории Эмилию Ивановну. Я дрался за них на дуэлях и ристалищах, защищал от бандитов и пиратов. Дарил цветы... Образы прекрасных женщин постепенно сфокусировались для меня в единственной девушке — Лиде Овчаренко!..
Первая моя любовь! Где она сейчас? Что с ней?
Так идти или не идти за углем? Пойду! — решил я. Очень уж промерз и телом, и душой.
— Значит, так, мужики, — объяснял полковник, — разобьемся на четыре группы: отвлечения, нападения, прикрытия и транспортную. Сколько нас? Тридцать шесть... Значит, по девять человек. Самое главное —дисциплина. Чтобы без моей команды — ни-ни. Мешки взяли?
— Без мешков на скок не ходят, — загоготал один из уголовников.
— Действуйте кулаками... Никаких ножей и палок.
морды берегите — бабы они в первую очередь Когти в ход пускают...
— А если кипятком ошпарят? — засомневался кто-то. — Запросто могут, попадись им только...
— А ты рожу-то не подставляй, — заявил мой сосед. — Ежели заметишь, так локтем прикройся, а потом ребром ладони по шее врежь и порядок! Она сразу с катушек слетит.
— Приходилось, что ли? — усмехнулся полковник.
— Так дома постоянно с женой тренировался, уж такая досталась, не приведи господь!
— Что ж мы про Оймаму забыли? — воскликнул кто-то. — Старосту ихнюю. Она ж любого удушит, как курчонка.
— Уже обкакался? — усмехнулся рыжий парень с белесыми глазами.— Ты глянь на себя, бугай колхозный, Оймама супротив тебя — тьфу! Воробей!
— Она не весом — духом берет, как припадочная...
— Эта баба трех мужиков стоит, а если приморенных, так и всех пяти, — добавил мужик с выпирающим кадыком.
— Р-р-разговор-р-чики! — пророкотал полковник. — Кто трусит, может не ходить. Баю испугались?
— Оймамы сейчас в бараке нет,— заверил староста. — Шуруйте смело! Вперед, мужики!
По дороге полковник еще раз объяснил задачу: первой ворвется отвлекающая группа — все бабы кинутся на нее, завяжется драка. Следом проникнет группа нападения, проследует к центру барака, где сложен уголь, отрежет женщин. Заскочат транспортники, загрузят мешки и назад под охраной группы прикрытия. Вот и вся «операция».
Поскрипывая по снегу кордами, мы направляемся к длинному бараку с тускло светящимися окнами. Все мы знали старосту барака Оймаму, ленинградскую рецидивистку Верку Васильеву. Красивая, изящная жен
щина, черные жгучие глаза, брови с крутым изломом, маленькие пухлые губы, точеный носик, грива волнистых черных волос, слабая на вид, однако она обладала такой энергией, таким напором, яростным и неукротимым, что перед ней пасовали отпетые уголовники. У нее было несколько судимостей за кражи, аферы, убийства любовников. Любимое выражение «Ой, мама!» перешло в кличку рецидивистки. Железной рукой поддерживала она порядок в своем бараке. Кое-кто пробовал взбунтоваться, но это неизменно оканчивалось плачевно. Оймама была жестокой до крайности и никому никаких скидок не делала. И все же в этой исковерканной душе жило и свое понятие о справедливости. Жены и родственницы «врагов народа», «изменников Родины» находили у нее поддержку и защиту. К удивлению всего лагеря, отпетые воровки, прошедшие ад тюрем и лагерей, не издевались над контриками.
Когда в клубах морозного воздуха мы ввалились в барак, рослая баба с темными усиками на верхней губе, сидящая у печки, подозрительно уставилась на нас. Это была Машка Пухова по кличке Пищуля — правая рука и опора старосты. Была когда-то Машка Марьей Андреевной, директором школы. Поистине неисповедимы человеческие судьбы. Попала в лагерь за должностной проступок и не заметила, как увлек, засосал, потянул к себе преступный мир.
— Женихи пожаловали? — ехидно спросила Пищуля. — Двери быстрее закрывайте, холода напустите.
— Калым принесли? — захихикала ее шестерка, маленькая верткая девчонка Кроха.
— Принесли! — подхватил полковник, — сейчас раздавать начнем...
Перебрасываясь шутками, двигались к центру барака. Это насторожило женщин. Они замолкли, и вдруг отчаянный крик Пищули прорезал тишину:
— Бабы! Да они за углем. Бей их!
— Подонки! Сволочи!
— Спасай уголь, бабоньки! — раздался разноголосый визг.
Грузная женщина мешком свалилась с верхних нар на плечи полковника. Он покачнулся, но устоял. Прочно оседлав его, она с остервенением молотила его кулаками. Ему удалось развернуться и свалить «наездницу» на нары.
Я едва успел увернуться от увесистой глиняной чашки, что летела в лицо. Заметил, швырнула ее Кроха. «Промазала!» — злорадно подумал я и хотел кинуться к ней, но не заметил, как кто-то подкатился мне под ноги и я растянулся во весь рост.
Женщины дрались, как разъяренные фурии: царапались, кусались, визжали на все голоса. Худые, грязные, пропитанные угольной пылью, они были похожи на настоящих ведьм. Женщины скучились на половине барака, где кипела битва, чаша весов склонялась в их сторону, они уже торжествовали победу...
И в это время подоспела наша вторая группа, в которую полковник отобрал самых крепких мужиков. Женщины слишком поздно поняли свою ошибку: путь к углю был отрезан... Они дружно кинулись в атаку, не наткнулись на крепкие кулаки. А в барак уже ворвались транспортники, начали набивать мешки углем. Женщины растерялись... И в этот момент в бараке прозвенело:
— Держись, бабоньки!
Видимо, кто-то из женщин сообщил Оймаме о нападении, и она не замедлила явиться. Задыхаясь от ярости, клокоча гневом, ворвалась, как метеор.
— Бей козлов! Круши гадов! — кричала староста. — Вперед, бабы! За мной!
Заголосили, завизжали, завопили вдохновленные появлением своей предводительницы женщины. Более трехсот воровок и аферисток, проституток и наводчиц,
матершинниц и сводниц, перекупщиц и бандерш, продавщиц и буфетчиц, бухгалтеров и кассиров, немецких «шоколадниц» и шпионок, колхозниц и работниц, жен и дочерей «врагов народа», интеллигенток и домохозяек, объединенных общим порывом, сражались отчаянно. Дело было не только в том, что они защищали свой «очаг». Нападение мужчин послужило толчком, чтобы выплеснулись наружу долго сдерживаемые боль и негодование от пережитых унижений, несправедливости судов и тюрем, усталость и безысходность от тяжелого непосильного труда, смертельная тоска о родных и близких, горечь по загубленной жизни и любви, утрата всего, чем живет женщина, — дома, семьи, детей, близких.
Они прыгали на нас с верхних нар, валили на пол, били мисками и котелками, царапались, кусались, щипались, неумело били кулаками, награждали пинками. Оймама мыслила, как настоящий стратег: для победы необходимо лишить противника командира, обезглавить вражеское войско. Размахивая поленом, нанося удары направо и налево, она пробивалась к полковнику и никто не мог остановить ее. Вот полено опустилось на голову полковника и он, охнув, рухнул на пол. В лагере не существует правила: лежачего не бьют! Здесь бьют всех: лежачих и стоячих, молодых и старых, больных и здоровых. Жалость, сочувствие, милосердие — в лагере пустые слова.
Расчет Оймамы оказался правильным: потеряв командира, мы позорно оставили поле боя, забыв мешки с углем. С ними нам бы и не пробиться. Нас преследовали до самых дверей. Я не помнил, как выскочил из барака.
Избитые, расцарапанные, униженные, вернулись мы в свой барак. Нас встретили криками:
— Уголек где?
— Гляньте, братцы, как их разделали!
— Маршала где оставили? — усмехнулся Алимжан. — Или бабы в плен взяли?
Сочувствия мы не увидели. Наоборот, большинство обитателей барака открыто радовалось нашему позорному разгрому. Шутки и язвительный смех сыпались со всех сторон;
— Эй, Карьзубый, шишку растирай или снег прикладывай, а то к утру в дверь не пролезешь...
— Ай да бабы!
— Шуруп, хозяйство свое проверь, может, оторвали...
Смеялись долго, каждый потешался над нами, как хотел. Но неожиданно в бараке наступила тишина. Хлопнула дверь и из морозного тумана, как привидение, возникли Оймама и четверо женщин, что-то несущих в одеяле...
Все уставились на вошедших, они не спеша прошли в центр барака, к печке, где сидел, развалившись, староста.
— Давай!— подала команду Оймама, и женщины вывалили из одеяла полковника. Он лежал неподвижно, как груда старого тряпья.
Алимжан покачал головой, зацокал:
— Вах! Что ты сделала с мужчиной, женщина? Такой хороший, такой веселый был... Вах!
— Забери свою падаль, Алимжан, — не приняла шутку Оймама. — И запомни: если еще раз твои козлы появятся в моем бараке, я отправлю тебя к Аллаху! Прямым ходом... Ты меня знаешь!
— Да иди ты, — начал староста, но не закончил. Неуловимым, быстрым, как молния, движением Оймама выхватила из-за голенища сапога длинный узкий нож и, подставив его к горлу старосты, произнесла:
— Пришью! Понял?
Все замерли.
Алимжан отшатнулся, лицо его побелело. Он был не из трусливого десятка, наш староста, но хорошо знал Оймаму. В преступном мире ее слово имело значительный вес, своих слов она на ветер не бросала...
— Пошли, бабы! — спокойно сказала Оймама и неторопливо, чуть покачивая бедрами, направилась к выходу. Женщины сопровождали ее почетным экскортом, готовые в любую минуту кинуться на защиту своей предводительницы.
Я лежал на верхних нарах, свесив голову, наблюдал за происходящим. Когда они проходили мимо, Оймама, словно почувствовав мой взгляд, едва заметно повела головой и я близко-близко увидел ее черные бездонные глаза. Милая улыбка озарила ее лицо. То ли потому, что под глазом у меня красовался синяк, то ли еще что-то заинтересовало во мне, но ни злорадства, ни торжества в ее улыбке я не заметил.
— Амазонка! — восхищенно прошептал я. Такую красивую и смелую женщину можно только любить... А я — уголь у них... На какой-то миг кровь прилила к моим щекам.
Всех участников неудавшегося похода староста загнал в самый дальний угол барака. Но холода я в эту ночь не чувствовал, меня согревала ласковая улыбка лагерной амазонки по кличке Оймама.