ПОДНОЖНЫЙ КОРМ

 

Наш вагон идет в голове состава. Рядом пыхтит паровоз, преодолевает подъемы, отдувается паром на спусках, оглушительно свистит. Состав отвечает ему лязганьем буферов, скрежетом и перестуком колес. Вагон поскрипывает всеми суставами, словно жалуется на тяжелую жизнь, постукивает колесами, наматывает бесконечные километры. Пахнет свежими сосновыми досками от новых нар, паровозным дымом, смолистыми шпалами.

Нас в вагоне сорок человек. По десять на каждый ярус нар, расположенных по обе стороны откатных дверей. Бачок с водой, неизменная тряска. Печки нет,

 

 

считают, что в конце апреля в Сибири уже тепло. Зарешеченные окна без стекол, в вагоне гуляют сквозняки. Особенно по ночам. Мерзнем отчаянно, но что делать?

Сидя на верхних нарах, я целыми днями смотрю в окно', впитываю в себя все, что вижу. Будто снова возвращаюсь к жизни. Поезд неторопливо катит по рельсам. Тайга подступает к самому полотну. Через пару дней — 1 Мая, праздник, весна... Но в распадках еще лежит снег. Яркое солнце превратило его в кристаллическую массу, пропитанную талой водой. На косогорах между темно-зелеными елями и высокими кедрами толпятся стайки белокорых берез. Весенний ветер нежно гладит молодые еще клейкие листочки. Шумливые сороки осматривают в вершинах осин прошлогодние гнезда, наполняют тайгу оживленным стрекотанием. Превратиться бы в птицу! Не в гордого орла или быстрого сокола — в простого воробья... Чик-чирик! Прыг-скок... Чик-чирик! Прыг-скок... Побродить бы по тайге, вздохнуть полной грудью хвойный запах, послушать тишину, напиться березового сока. Я ощущаю во рту его нежный вкус, недоумеваю, почему примешивается к нему полынная горечь?..

Едем уже третьи сутки, а по сторонам все тайга и тайга. Без конца, без края. Изредка станции, небольшие разъезды, на которых стоим часами. Мы не знаем, куда нас везут, да особенно и не интересуемся. Не все ли равно? Хуже не будет, хуже некуда...

Начальник лагеря капитан Стрельникова сумела сбагрить доходяг и прочую шушваль, не «давших дуба», из своего лагеря на этап. А вместо нас получить из тюрем еще не вымотанных непосильным трудом и голодом заключенных. Выжмет из них все, а кто уцелеет, опять — на этап... Так и крутится конвейер... Перемалывает тела и души...

Более четырехсот обессиленных, покалеченных, больных заключенных погрузили в вагоны с зарешеченными

 

окнами, прицепили к товарному поезду и повезли в неведомые края...

От станции Тайга наш поезд сворачивает с Транссибирской магистрали на север.

Загалдели, зашумели в вагоне:

— В Томск везут!

— Хорошо, что не на Дальний Восток!

— Тайги и здесь хватит...

— Сибирь, братцы, она большая!..

До Томска де доехали. Дорога сделала крутой поворот, и впереди показались домики, выкрашенные в традиционный для железнодорожных строений желтый цвет. Закричал, запыхтел паровоз, лязгнув буферами, остановился.

Над одним из домиков надпись: «Разъезд 31 километра». Значит, это и есть конец маршрута.

Маневровый паровозик быстро отцепляет наши вагоны от состава и, деловито попыхивая, гонит в тупик.

— Приехали, мужики...

Тайга кругом — не иначе, лесоповал...

— Брось хныкать!..

Конвой с собаками оцепили вагоны. Забегали, заголосили надзиратели:

— Выходи!

— Высыпайся, мазурики!

— По одному стройся!

От слабости и долгого лежания ноги подгибаются и мы вываливаемся, как мешки. Нас поднимают пинками и затрещинами. Кому это не помогает, укладывают в ряд, пересчитывают. Остальные стоят в неровном арестантском строю, покачиваясь под весенним ветром.

— Привезли работничков! — зло смеется рыжий, как огонь, надзиратель — У нас своих доходяг девать некуда!

— Ничего, — отвечают наши конвоиры, — подкормите — они вам горы свернут! Пахать сможете!

 

 

Наш конвой озабочен сейчас одним — сдать нас побыстрее, оформить документы — ив обратный путь, Дел у них много. Конвоя всегда нехватка!

Новый лагерь находится от разъезда километрах в четырех. Почти сразу начинается марь, через которую проложена лежневка из поперечных бревен. Бревна скользкие, расползаются, то и дело уходят в коричнево-черную жижу. Идти трудно. Мы падаем, проваливаем-. ся ногами между бревен. Пытаемся ухватиться за ельничек, что растет по обочинам. Тайга оглашается окриками конвоя, лаем собак, руганью, стонами.

Десятка два подвод тянутся следом, везут тех, кто совершенно обессилел. Я шагаю в середине колонны, вдыхаю хвойный аромат тайги, глазею по сторонам. Новое всегда интересно. Радует то, что морозы миновали. Весна — вот она. А до следующей зимы далеко. Может, скоро придет положительный ответ на мои жалобы и я попаду на фронт, пусть в штрафную роту... Рука еще забинтована, но рана почти заросла... Неона— «дал бы я дуба» в лагере капитана Стрельниковой, Овчарки проклятой!..

Четыре километра мы одолели часов за пять, если не больше. То и дело привалы — совсем обессилели.

Вот и новое пристанище. Лагерь стоит на крутом косогоре, сбегающем в распадок, где громко журчит большой ручей. 0,н впадает в пруд, по берегам которого стоят удобные домики. Это для начальства. Лагерь обнесен высоким забором из бревен, заостренных вверху. Поверх них — ряды колючей проволоки на кронштейнах, загнутых внутрь.

Лагерь старый, все постройки серо-черного цвета. Видно немало потрудились над ними затяжные осенние дожди, свирепые февральские метели. Сколько ему лет? Жаль, что никто не ведет летопись лагерей, хронику событий. Наоборот, всеми способами стараются запутать, замаскировать, замести следы... Дальновид-

 

ные. Знают, что возмездие рано или поздно настанет.

Как говорил отец Василий: «Азм воздается.»

«Что же уготовил мне Межаниновский ИТЛ № 7 СИБЛАГа? Каким будет для меня? — думаю я, узнав официальное название нового местожительства.

— Сколько предстоит сменить их за десять лет? Любой из них может оказаться последним...»

Живописным цыганским табором расположился наш этап на бревнах у ворот лагеря. Сидеть приятно — отдыхает тело, пригревает весеннее солнышко, пахнет тайгой. Надзиратели заняты работой: проверяют формуляры, тщательно обыскивают. А что могут найти, если во время пути делали несколько шмонов? В одном кармане — вошь на аркане, в другом — блоха нацепи! Хорошо, когда у человека нет никаких вещей! И руки свободны, и то, что обворуют, не страшно. Котелок и ложка, что еще нужно человеку?

Жилистый носатый майор, сутулясь, прохаживается между нами. Приглядывается, прислушивается. Это наш новый бог и царь. Начальник Межаниновского лагеря с емкой и смешной фамилией Херлов. Звучит, как короткий матерок. Может, поэтому и клички нет — фамилия заменяет... Форма на нем сидит неряшливо, не пижонится, никакого сравнения с майором Званцевым или капитаном Стрельниковой. Может, потому, что там город, а здесь — тайга?

Рядом с Херловым — старший лейтенант, начальник нашего конвоя. Он молод, плечист, полон сил. До меня доносится их разговор:

— Что же ты, старший лейтенант, людей теряешь? Принял 396, а привез 374... А где еще 22, а?

— Слабаками оказались... Не хотел брать — упросили. Капитана Стрельникову знаете?

— Да кто ж ее не знает, — сплевывает начальник лагеря, — передком перед начальством работает... Если бы не ее передок — хрена лысого я бы доходяг от нее

 

принял. А так приказ — куда, денешься!.. Так где же еще 22 гаврика?..

— Акты на списание оформлены... — отвечает начальник конвоя.

— Может, побег?

— У меня еще ни один не ушел. Сколько и на Дальний Восток перевез, и в Казахстан... Попытки были, но ...эти 22 — своей смертью... Дистрофики — что с них взять, мрут, как мухи!

— Мне что прикажете с ними делать? — вскидывается майор. — У меня не богадельня. С кем план выполнять? Возьму вот и не приму — вези обратно стервозе этой...

— Да мне один черт, — вздыхает начальник конвоя. — Прикажут — хоть к черту на рога повезу! Мне завтра из Томской тюрьмы этап брать на Воркуту... Шахты, как мельницы, людей перемалывают...

— Знаю, — соглашается майор.

Новый лагерь ничем не отличается от тех, где я уже побывал. Понравились жилые бараки, не каркасно-засыпные, не утепленные палатки, а добротные, срубленные из толстых лиственниц, дерева прочного и надежного. Наверное, и дров здесь хватит, тайга вокруг... Внутри бараков, как и везде, — двухъярусные нары, маленькие окна, никаких постельных принадлежностей.

С нетерпением ожидаем обеда — чем же угостит нас начальник Херлов? Угостил мучной болтушкой на первое и гороховой кашей на второе. Хорошая каша, да только порции микроскопические, не более двух ложек!.. Слону — дробина...

Я опьянел от весеннего ветра, таежных запахов, яркого солнца. Настроение хорошее. После обеда пошел знакомиться с лагерем.

Зона здесь не делилась на рабочую и жилую. Производственные помещения и жилые бараки не были разгорожены колючей проволокой. За зоной работало

 

 

 

несколько бригад из здоровых заключенных, они выходили в тайгу на заготовку леса. Разделанные на кряжи деревья на лошадях доставлялись в лагерь. Кряжи вкатывались на огромные козлы и заключенные распиливали их на пиломатериал. Пильщиками, как и лесозаготовителями, были наиболее здоровые заключенные. В основном лагерь состоял из доходяг, инвалидов, дистрофиков. В производственных цехах изготавливалась самая различная продукция: бочки, кадушки; деревянные подошвы, игрушки, ложки, табуретки. На токарных станках вытачивались солонки, пепельницы, шахматы. Делали отличную полированную мебель.

Когда я зашел в основной производственный цех — высокое Т-образное помещение, меня поразила песня. Тягучая, заунывная, она билась в запыленные окна, взлетала к потолку. Я пошел на ее звук.

В нескольких местах цеха на специальных помостах возвышались огромные деревянные колеса. Диаметром с телеграфный столб. С колес тянулись ременные передачи на маленькие шкивы циркульных пил, токарных и фрезерных станков. С обеих сторон колес крепились ручки с длинными рукоятками. Ухватившись за них, колесо крутили однорукие инвалиды. По три—пять человек с каждой стороны...

Одно из колес вращали однорукие женщины. Заунывная песня принадлежала им. Вероятно, она помогала в работе, может, скрашивала отупляющую монотонность, напоминала далекие, светлые дни. Поскрипывало колесо, и этот скрип служил своеобразным аккомпанементом песни. Лица женщин ничего не выражали, это были застывшие маски без малейшего проблеска мысли. Особенно выделялась одна женщина: рослая, широкоплечая, лет тридцати, настоящая Ярославна. У нее не было правой руки, ручку она вращала левой... Кто она? Где потеряла руку? За что сидит?..

Вот пожилой мужчина, стоящий за фрезерным стан-

 

ком, протяжно свистнул, и женщины тотчас бросили ручки, привычно опустились на чурбаки. Фрезеровщик принялся менять заготовку.

Я словно попал в средневековье... Казалось, что не существует мощных двигателей, электричества, самолетов, механизации. Ничего этого нет. Есть поскрипывание огромных деревянных колес, заунывная песня, удары молотков. Глаза невольно искали надсмотрщиков с кнутами. Но разве их не заменяли надзиратели?..

В лагере отсутствовала самая простейшая механизация. Всё выполнялось вручную. Работали однорукие и одноногие... Бараки освещались керосиновыми лампами. Энергии крохотного локомобиля, вращающего динамо, хватало только на освещение караульного помещения и запретной зоны.

На улице веселее, чем в производственном корпусе. Здесь — весна, там ее нет.

Поднимаюсь на самую верхнюю точку зоны и останавливаюсь, пораженный чудесным видом, открывшимся передо мной. Забор из крепких бревен, колючая проволока, вышки с часовыми остались внизу, я был выше их. Передо мной расстилалась безбрежная тайга. Зелеными волнами она уходила далеко за горизонт, тонула в сиреневой дымке. Она была, как океан. Вблизи он был виден отчетливо, чуть покачивался и рябил зеленью, вдали лежал неподвижно, залитый щедрым весенним солнцем. Казалось, что я лечу на самолете и вижу неповторимую красоту родного края.

Я долго сидел здесь, предавался мечтам. Где я только не побывал! С кем только не встречался... Хорошо, что у человека не могут отнять мечту, что она неподвластна никакому контролю, никакому насилию!..

Возле одного из бараков я увидел двух мужчин из нашего этапа. Один — высокий, горбоносый, похожий на кавказца, второй — щуплый, напоминал голенастого цыпленка: на длинной шее круглая головка, по-

 

крытая каким-то белесым пухом. Они старательно рвали молодую траву, растущую на склоне, и набивали котелки. Делали все молча и сосредоточенно. Особеняо старался Дыпленок, как я назвал паренька.

Еще в тюрьме я слышал, что траву можно есть, но травоедов видел впервые. Я приблизился к ним, они покосились, но ничего не сказали. Я снял свой неразлучный котелок...

— Что, кацо, попробовать решил?— улыбнувшись, спросил кавказец.

«Раз сказал «кацо», значит, грузин», — подумал я и ответил одним словом:

— Решил!..

— Мне дед рассказывал, — вмешался в разговор Цыпленок, — трава — продукт питательный. Только варить ее надо долго. Вреда в ней никакого нет. И овцы, и коровы ее едят...

— И ишаки, — мрачно добавил я.

— Представляй, что шашлык ешь, — усмехнулся грузин. — Соли я достал. Здесь ее полно...

— Хорошо живут: трава, соль, — замечаю я. — У Кабана и Овчарки — ни хрена не было...

— Суки они, — зло сплюнул Цыпленок, — давно веревка по ним тоскует... И в карты никто не проиграет... Ничего, дождутся, падлы!..

Пламя костра жадно лижет закопченные бока котелков. Трава пузырится, исходит желто-зеленой пеной, клубится.

— Пену не снимай, — поучает Цыпленок. — Прошлый год я уже пробовал...

— Ну, раз до сих нор жив-здоров, значит, полезная эта травка-муравка! — восклицает грузин. — А почему пену не снимать?

— В ней все и дело, в ней витамины, а соли побольше надо... — объясняет Цыпленок, — чтобы горечь снять.

 

Мы засыпаем в котелки соль, старательно размешиваем густое варево.

Я хочу уже попробовать, но грузин останавливает:

— Не торопись! Надо, чтобы упрела...

— Это тебе не каша гречневая, — заявляет Цыпленок. — Чем ее закрывать? Задницей?..

— Вах, — восклицает грузин. — Зачем такие слова говоришь? Смотри, как надо!

Он ловко прикрывает котелок ватной шапкой. Вероятно, поэтому вся она в пятнах сажи...

Мы следуем примеру. Весенний ветер обдувает наши обнаженные головы. Ласковое, нежное прикосновение заставляет вздохнуть. Хоть природа нас жалеет....

Но вот грузин приподнимает шапку, принюхивается и торжественно объявляет:

— Вах! Совсем готово...

— Его пригласи, — просит Цыпленок.

— Кого его? — недоумевает грузин.

— Земляка...

Грузин что-то резко произносит по-грузински. В смысле его восклицаний можно не сомневаться.

Вкус переваренной, круто посоленной травы, пропахшей дымом, трудно передать. Нужно хоть однажды попробовать.

— Ядовитая трава тоже есть, — дуя на ложку, говорит Цыпленок. — Но мы ее хорошо пропарили, кипяток любых микробов берет...

— Вах! Отравиться — не отравиться, какая разница, — философски замечает грузин.— Боишься умереть: умрешь, не боишься — не умрешь... Диалектика!..

Подняв грязный палец, он смотрит на нас. Занятые дегустацией необычного блюда мы молчим.

Меня слегка подташнивает, но я ложка за ложкой глотаю горячую зеленую массу. Чувствую, как она свинцом ложится в желудок, распирает его.

 

— Вах, — восклицает грузин, — много нельзя. Хватит!

— До вечера еще далеко, — беспечно говорит Цыпленок, — успеем доесть... Ну, как? — спрашивает он меня.

— Нормально... Вот если бы сала туда чуток...

— Вах! Зачем тебе сало? С салом и дурак будет есть!.. — горячится грузин.

С высоты косогора за забором тонет в весенней дымке тайга. Сколько в ней дичи, рыбы, грибов и ягод, дикого меда и кедровых орехов! Бери, человек, пользуйся!

Но человек свободный...

Угли в костре покрываются серым налетом пепла, сизый дымок стелется над травой.

Ее много на этом крошечном пятачке, отгороженном от всего мира колючей проволокой.

Жить еще можно!..