- 264 -

ПРАВДА И МИЛОСЕРДИЕ

 

— Ты раствора поменьше клади, — поучает мой «хозяин» Борисов, — а то прижмешь кирпичом, он и полезет из шва. Следи, чтобы на 2—3 сантиметра до края не доходил...

— Почему? — интересуюсь я, старательно осаживая уложенный кирпич ручкой мастерка.

— Мы «пустошовку» кладем, она потом штукатуриться будет, вот раствор и уцепится за незаполненные швы. А если под «расшивку» — там обязательно весь шов надо заполнять. Понял?

 

- 265 -

— Ага, — подтверждаю я.

— Вникай. Каменщик — специальность что надо! И почет, и уважение...

— То-то вы здесь и оказались, — засмеялся я.

— Нечистый попутал, — добродушно улыбается каменщик.

Я знаю, что «нечистый» имеет русую косу и милое лицо. Ушло красавица от законного мужа к плечистому каменщику. Муж за ней — силой хотел вернуть, каменщик, конечно, вступился; а рука тяжелая: статья 142, пять лет...

Борисов — каменщик высшего класса, по его рассказам — лучший в Саратове, я верю.

Я — подручный. Мое дело подавать кирпичи, носить раствор, натягивать шнур, ставить угловые рейки. Раствор и кирпичи нам на десятиметровую высоту подносят подсобники по широким трапам. Работа тяжеленная. Ребята быстро выматываются.

Лопатой-совком я подаю раствор на стену. Разравниваю его, делаю так называемую «постель». Борисов ловко и быстро укладывает кирпичи, подрезает мастерком раствор. Стена растет на глазах.

Время идет медленно. Говорят, счастливые часов не наблюдают. А я постоянно смотрю на солнце, жду сигналов то на обед, то конца работы и не могу дождаться.

— Геннадий Павлович, — спрашиваю я в один из редких перекуров, — куда так опешите? Для начальника стараетесь? Срок все равно не сократят. Другие-то...

— Ну и что? — прервал Борисов. — Я, Сережка, рабочий человек, и плохо работать не люблю. Работой только и спасаюсь от своих дум, и время быстрее идет, иначе с тоски подохнуть можно. Вник?

Без этого «вник» он просто не может.

— 23, — заявляю я.

— Заговариваешься? — прищуривается Борисов.

 

- 266 -

— Не, — улыбаюсь я. — Сегодня уже двадцать три «вник» было...

— Тьфу ты!.. Подмечаешь? — расплывается в добродушной улыбке мастер. — Привык как-то... Вник?

Смеемся оба.

— Влади-ади-ров, Се-реж-ка-а-а! — доносится бархатный левитановский баритон.

— Лапша орет. Кореш твой, — сообщает Борисов.

С Иваном Щелковским, по кличке Лапша, мы на этапе познакомились, в одном вагоне ехали. Хитрый, продувной парень, каким-то снабженцем работал: покупал, продавал, доставал, выколачивал, себя не забывал. На этом и погорел, срок дали небольшой. Здесь быстро втерся в доверие к начальству, был расконвоирован. Работу получил, как говорят, не пыльную, но выгодную — контролер-замерщик. Вся задача: замерить, сколько каждая бригада сделала. Бугры с Иваном ладить стараются, «подмазывают», чем удастся. Иван соглашается. «А что? Кому хуже?» — спрашивает он.

Среднего роста, худощавый, деловито ходит он по рабочим объектам, перекидывается шутками, но дело свое знает четко. В большой полевой сумке, с которой он никогда не расстается, не только журналы с объемом работ, но и все лагерные новости. Любимое занятие Ивана Лапши — первым узнавать о любом событии, большом и малом, и первым сообщать о нем. Очень нравилось ему удивлять людей. И удавалось это отменно, обладал Иван удивительным голосом, мог так точно скопировать знаменитого диктора Левитана, что и не отличишь.

Помню, как на стоянке в Чите Иван включил свое «радио», и на весь вокзал прогремело:

— От советского Информбюро. После упорных, ожесточенных боев гитлеровские войска заняли город Иркутск.


Что тут поднялось, трудно описать. Люди забегали, закричали, конвой растерялся. Начальство, ничего не понимая, пыталось унять панику, успокоить людей. Не сразу выяснилось, что «радио» было местного значения. А Ивану пришлось поплатиться карцером за «невинную» шутку.

Перегнувшись через перила лесов, я спрашиваю:

— Чего ты там, Иван?

Лапша «включает Левитана», и на всю зону гремит его мощный голос:

— Жалоба Владимирова Сергей получена и Дело его пересмотрено. Враг будет разбит, победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам!

Он замолк, наслаждаясь произведенным эффектом. И хорошо сделал, что смотрел вверх — лопата вырвалась из моих рук и чуть не свалилась ему на голову, он едва успел отскочить.

— Ты что, обалдел? — возмущенно закричал он уже своим голосом. — Так угробить можно...

Я не помню — сбежал ли я вниз по трапу или шмякнулся на кучу песка.

— Иван, повтори! — потребовал я. — На какую жалобу ответ?

— На бумажную, — усмехнулся Лапша. — Начальник спецчасти сказал, что дело твое пересмотрено... Нас окружили все, кто был поблизости.

— Поздравляю, Сергей, — схватил мою руку Женька Брагин, технолог из Магнитогорска. — На свободу собирайся...

— А как пересмотрено? — опросил кто-то Ивана Лапшу. — Что написано?

— Не говорят, — ответил Лапша. — Уж я и так, и этак, а капитан заладил, как попка, дело пересмотре

 

- 267 -

но, дело пересмотрено...

— Сколько тебе осталось, Серега? - спросил Бори

— Четыре года с гаком, — выдохнул я.

— Вот и оставишь их начальнику, — подытожил он. Считай, повезло. Нашлись и скептики:

— Могут так пересмотреть, что года два еще подкинут.

— Пересмотр он разный бывает...

— Сейчас не война, проще стало. Да еще по такой статье... Не, мужики, пересмотр — это всегда хорошо, добиться его трудно. Держись, Серега, — подбодрил меня кто-то.

— Дядя Сережа, а меня научите жалобу написать самому Сталину! — раздался ломкий голос Костика Серова.

Мы знали, что четырнадцатилетнего мальчишку народный суд приговорил к пяти годам лишения свободы за то, что Костик накопал на колхозном поле несколько килограммов картошки, которую у него тут же отобрали.

В инструменталке работал Мишаня Баранов, ровесник Костика. Судья у Мишани оказался куда «щедрее». За то, что мальчик взял на Егорьевской ткацкой фабрике 500 граммов крахмала стоимостью 1 руб. 65 коп., он получил 7 лет лишения свободы.

Радуясь полученному известию о пересмотре дела, имея за плечами горький опыт разочарований и глядя на Костика Серова, я не мог отделаться от червячка сомнения и недоверия, он грыз и грыз меня, не давал покоя. Я давно понял, что в лагере нельзя предугадывать события, какими бы они не были. Не верь тому, что сегодня будет ужин — его может не быть, не верь, что тебе говорят, — это может быть ложь. Не верь, что завтра взойдет солнце, — тебя могут запросто пришить ночью и ты уже ничего не увидишь...

Жалоба? Какая сработала? Я писал Сталину, Калинину, Ворошилову, Главному маршалу авиации, пат-

 

- 268 -

риарху всея Руси, в Верховный Совет, Главную военную прокуратуру... Я писал часто, во все концы.

Какая же из моих жалоб прорвалась? Та, в которой требовал? Или та, в которой просил? Чем могли помочь мне главный маршал авиации или патриарх всея Руси? Но я надеялся, я верил...

И когда зазвенел рельс, единственная мысль пронзила все мое существо: «Может, слышу в последний раз? Может, завтра я выскочу, как черт из пекла?» Так в лагере говорили о тех, кому приходила нечаянная радость — внезапное освобождение!.. Неужели попал я под твердую руку правды или мягкую ладонь милосердия?..

Слухи в лагере всегда обрастают подробностями. Не прошло и часа, как вся рабочая зона только и говорила о том, что жалоба Сережки Владимирова из двадцать седьмой бригады на имя Сталина сработала, как часы, что дело его пересмотрено, он завтра «выпуливается из зоны» на свободу!

В нашу бригаду началось паломничество. Меня поздравляли, расспрашивали, что писал в жалобе, по каким каналам передавал, просили заехать к родным, если, конечно, это будет по пути, и передать письма и записки...

У проходной, привычно обыскав меня, надзиратель, улыбаясь, сообщил:

— Поздравляю! Дело твое пересмотрели... Дуй к начальнику.

— Здравствуйте, гражданин начальник! — остановившись у дверей, почтительно произнес я.

Майор был безвредным человеком. Мот кричать, орать, материться, но никогда не пускал в ход кулаки. Кто не знал его, мог подумать — гроза! Шкуру спустит! Но это был только фон — пустая бочка, катящаяся с горы. Подход к нему был прост: не возражать, признавать свои ошибки. «Виноват, гражданин начальник!»,

 

- 269 -

«Сделаю, гражданин начальник», «Правильно, гражданин майор», «Хорошо, что подсказали, спасибо, гражданин начальник». Когда майор накричится, можно было объяснить ему, что к чему.

Он встал из-за стола, протянул руку:

— Здравствуй, Владимиров! Поздравляю тебя! Пухлой влажной ладонью он пожал мою сухую твердую руку, заглянув в глаза.

Он вновь прошел к столу, удобно расположился в мягком кресле:

— Ты жалобу на имя Верховного главнокомандующего писал?

— Писал, — утвердительно кивнул я.

— Так вот, Сергей Владимиров... Военная коллегия Верховного суда пересмотрела твое дело...

— Гражданин майор! — невольно вырвалось у меня.

— Не спеши, — мотнул он головой, — значит, пересмотрела и постановила... — Он чуть помолчал и торжественно закончил: — обвинение по статье 58-16, то есть измену родине, снять за отсутствием состава преступления! Теперь ты не изменник, с чем тебя и поздравляю.

— Спасибо, гражданин майор!..

«Не изменник! Не изменник! Не изменник! — вихрем неслось в голове. — Есть все-таки правда на свете, сумел я доказать... Умные люди в Военной коллегии разобрались... Шесть лет? Да бог с ними... Бывают же просчеты... Шла война!..»

—Значит, на свободу собираться, гражданин майор, — задохнувшись от радости, опросил я, когда немного сумел справиться с волнением. — Дня за два оформите... Ну, за три... Я понимаю, пока то да се... — Я говорил что-то еще, не мог придти в себя, опомниться, осознать до конца случившееся...

Кормилицын перебирал какие-то бумаги на столе, как будто искал что-то и не мог найти.

 

- 270 -

— Заковыка, Владимиров, получается, — вымолвил он, когда я на секунду умолк. — Самую страшную статью с тебя сняли, а меру наказания оставили прежней — 10 лет лишения свободы и пять поражения в правах... Все как было...

Свет померк в глазах. Это было невероятно, непонятно...

— Вот, читай сам, — протянул он сиреневую бумагу с красным грифом и лиловой печатью...

«...Военная коллегия Верховного суда СССР, рассмотрев дело по обвинению гражданина Владимирова, осужденного Военным трибуналом 5-й запасной авиабригады по статьям 58-1 б и 58-10, постановила: обвинение по статье 58-16 — измена родине снять за отсутствием состава преступления, обвинение по статье 58-10 оставить. Меру наказания: десять лет лишения свободы и пять лет поражения в правах оставить без изменения...».

Из небытия меня вернул голос майора:

— Ничего не понимаю. Должны были сроки скостить. Обязательно! Ведь самое главное обвинение сняли, чего же еще... Ну, допустим, сболтнул ты что-то лишнее, так ведь шесть лет отсидел. Война кончилась. Германия разгромлена. Вину или ошибку, называй как хочешь, ты давно понял... Так что же они? Не пойму... Не укладывается...

Разводя руками, майор всем своим видом выражал искреннее недоумение решением Военной коллегии и посоветовал:

— Ты не очень отчаивайся, Владимиров. Теперь тебе легче будет.

— Почему? — удивился я. — Еще сидеть и сидеть...

— Но ты теперь не изменник, разве этого мало?

— Не был я изменником, не был, вот и судьи сказали, нет. Так что же теперь выходит, — продолжал я думать вслух, — к примеру, человека обвинили в убий-

 

- 271 -

стве, а потом оказалось, что убийца не он, человек виноват лишь в том, что кошелек прихватил. Но ему все равно говорят, что и за разнесчастный кошелек он должен нести такое же наказание, как и за убийство! Где же тут справедливость? И что это за законы такие, гражданин майор?

— Ну вот что, Владимиров, моя обязанность — исполнять законы, а не обсуждать их с тобой. Так решили судьи, им виднее... Согласен я с тобой, но что я сделаю? Я — не Бог!

Из кабинета начальника лагеря я вышел другим человеком, вернее существом без души и сердца, существом без любви, веры и надежды, существом, для которого не нашлось ни правды, ни милосердия...

Еще долгих четыре года после «пересмотра» моего дела Верховным судом СССР пришлось мне быть в заключении.

От звонка до, звонка... День в день... 26 августа 1942 года — 26 августа 1952 года!..