Ты спроси у моих современниц:

Каторжанок, стопятниц, пленниц,

И тебе перескажем мы,

Как в беспамятном жили страхе,

Как растили детей для плахи,

Для застенок и для тюрьмы.

А.А.Ахматова

 

Сын за отца не отвечает –

Пять слов по счету, ровно пять,

Но что они в себе вмещают,

Вам, молодым, не вдруг понять.

А. Т. Твардовский

 

ДОМ ПРАВИТЕЛЬСТВА

 

Дом правительства. Прожила я в нем шесть лет. Стоит он на улице Серафимовича между Большим и Малым Каменными мостами. Недалеко от Кремля. Построен дом в 31 году. А когда-то здесь были царские сады, потом Петр вешал стрельцов, а Екатерина четвертовала Пугачева. Теперь этот дом известен больше как "Дом на Набережной". А еще его называли "Домом предварительного заключения", и еще - "Домом расстрелянных".

Но родилась я не там, а в общежитии Института Красной профессуры. Я была у мамы третьим ребенком. Двое умерли при родах. К тому же папа только недавно оправился от тяжелой болезни - у него была тяжелейшая чахотка. Никто не думал, что он выживет. Время было трудное, питались плохо. Мама тяжело переносила беременность, была очень истощена, и пала делал все возможное, чтобы роды прошли благополучно. Принимал меня известный в Москве детский врач профессор Архангельский, которого папа сумел пригласить.

А родилась я большой, толстой, с длинными волосами. Весила пять килограммов. Это было 30 августа 1925 года. Где родилась? Нет, не в роддоме, а прямо в этом общежитии. А потом в этом здании разместится МИМО - Московский институт международных отношений. Это рядом с Крымским мостом. Папа только что кончил Институт Красной профессуры и был оставлен там преподавателем, а мама училась на рабфаке Плехановского института.

Через две недели после моего рождения кто-то к нам привел Наташу. Домработницей. Наташу Овчинникову. Это по мужу, он погиб во время войны. Ее девичья фамилия была Сидорина. Родители договорились с ней, и она уехала к себе в деревню Караулово закруглить свои дела. Это в 150 километрах от Рязани. Через две недели, когда у мамы кончился декрет, и она начала ходить на занятия, Наташа заступила на работу, вошла в наш дом. Было тогда ей 26 лет. Не знаю, что бы со мной стало,

 

если бы не она. После мамы и палы она была самым близким мне человеком. Все мои горести и радости прошли через нее. Наташа воспитывала не только меня, но и моих дочерей, дожила до моих внуков, для нее ставших правнуками. Умерла она в 87 лет у меня на руках в моем доме.

Пала и мама познакомились в Гомеле. В 19-ом году папа работал там редактором газеты "Полесская Правда", а мама из Москвы приехала туда в командировку на губернскую конференцию швейников. На следующий год папа перебрался в Москву, поступив учиться в Институт Красной профессуры на исторический факультет. Одновременно он работал в газете "Труд". Мама тогда работала в ЦК профсоюза швейной промышленности. С тех пор они стали жить вместе.

Себя я помню уже на Палихе. Где-то в 28-м году мы переехали туда. Это рядом с Бутырками, после Лубянки самой знаменитой тюрьмы страны Советов. Про нее я еще расскажу. Папа тогда уже работал в Госплане, и ему дали двухкомнатную квартиру. Как видно, он был очень способным человеком, так как после окончания института стал быстро подниматься по научной и административной лестнице. В квартире было две больших комнаты, каждая по 26 квадратных метра. В солнечной комнате разместились я и Наташа.

Я- плохо помню тот период жизни на Палихе. Хорошо запомнился только детский сад. Он находился на Спиридоновке, куда ехать надо было на двух трамваях. Сначала до Страстной площади, а там пересаживаться на трамвай до Никитской. Утром меня отвозил кто-нибудь из родителей, а вечером забирала Наташа. Детсад на Спиридоновке размещался на десятом этаже в одной комнате. Большая комната, и в четырех углах сидело четыре группы ребятишек. В каждом углу своя группа. Когда днем надо было ложиться спать, столы сдвигали к стене и ставили раскладушки. Такие деревянные раскладушки с парусиновым ложем. В передней части от этой длиннющей комнаты был отгорожен кусочек для кабинета заведующей и общей раздевалки. Ощущение чего-то радостного и счастливого осталось у меня от этого детского сада. Были изумительные воспитательницы и заведующая. Воспитательницу моей группы звали Глафира Ивановна, а как звали заведующую, к сожалению, забыла. Помню, как папа в первый день завел меня к ней, и она посадила меня на табурет около своего стола. И я целый день просидела довольная у нее в кабинете.

В 30-м году родилась моя сестренка Наталка. Мама, как и меня, ро-

 

жала ее дома. Принимал Наталку тот же профессор Архангельский. После рождения Наталки за мной в детсад приезжали уже только родители. Они вечно опаздывали. Всех детей заберут, воспитательницы уйдут, а я одна со сторожем сижу в раздевалке. Ему спать охота, а родителей все нет и нет. До сих пор помню одну и ту же его фразу: "Когда же тебя заберут?" Фраза оказалась пророческой! А дома Наташа ворчала на родителей, что поздно привозят ребенка.

Вот из этого детского сада возникла Зина. Зинаида Самойловна Михайлова. Ее сын Юра ходил в этот детский сад, а муж Михаил был связан с папой по работе, дружил с ним и был частым гостем в нашем доме. Когда Михаил ссорился с Зиной, то приходил к нам ночевать. Там же в детском саду я познакомилась с Андреем и Ириной Воробьевыми. Они были племянниками Зинаиды Самойловны. Андрей был в младшей группе, а Ирина в старшей.

Летом, пока не родилась Наталка, меня отправляли с детским садом в I колонию. В Акуловку по Северной дороге, в Звенигород по Белорусской дороге. Так как Наталка много болела, то после ее рождения стали снижать дачу. В 32-м году летом мы жили на даче в Красково. Папа тогда работал уже в Госплане заместителем у Куйбышева по сельскому хозяйству. Куйбышев жил на государственной даче в Красково, а папа снял дачу рядом и ходил к нему работать. Я несколько раз туда ходила с папой. В Красково я первый раз тонула. Там течет маленькая речка Пехорка. С нами на даче жила семья Каплинских - наши папы работали вместе. У них было двое детей: Мая и Иветта. Мая была моложе меня, а Иветта года на три старше. Однажды их домработница повела нас всех купаться на речку. Иветта решила научить меня плавать. Я согласилась и храбро полезла за ней в воду. А там течение очень быстрое, меня закрутило и потянуло под воду. Но было не глубоко, и няня тут же вытащила меня на берег. Но я все-таки нахлебалась. Запомнилось.

Осенью прямо с дачи мы переехали жить в знаменитый "Дом правительства", построенный специально для высшего эшелона партийной и государственной власти. Огромный серый многоэтажный дом с прекрасными по тем временам квартирами располагался между Большим и Малым каменными мостами рядом с кинотеатром "Ударник". Нам дали квартиру на 9-м этаже в 8-м подъезде. Квартиру номер 162. Она была из четырех комнат. Две были небольшие. Одна, метров шесть-восемь, была моя. Там стояла кровать с тумбочкой и мой письменный стол.

 

Книжный шкаф туда уже не влезал. В другой, где было метров двенадцать, была спальня родителей и стояла кровать Наталки. В больших комнатах были папин кабинет и столовая. В кухне стояла кровать Наташи. Это было ее жилище. Там никогда не кушали, для этого была столовая. Только меня после школы кормила обедом Наташа в кухне.

Когда мы выезжали с Палихи, то папа отхлопотал одну комнату для своих родителей. Ту, в которой жили я, Наталка и Наташа, на солнечную сторону. А до этого дедушка Сруль и бабушка Софья жили где-то на Садово-Триумфальной в проходной комнате. С ними жил самый младший брат папы Изя. Ему было 18 лет. Все втроем они переехали на Палиху. Папа где-то в двадцатых годах перетянул их в Москву из Елизаветграда. Недалеко от него в местечке Златополь в 1899 году родился папа. Дедушка был ремесленником, закройщиком по коже. Как он с гордостью говорил - 9 разряда. По моему, таких разрядов вообще не бывает. Но дедушка говорил, что девятого. Семья была большая. Кроме папы и Изи были еще два сына Сюня и Юра м две дочери Фаня и Бетя. Итого шестеро детей. Жили бедно, но папе, как старшему, сумели дать образование. Он окончил реальное училище, куда легче было поступить еврею. По окончании его он уехал в Петроград. Октябрь застал его на втором курсе юридического факультета Тартуского университета. Папа бросил учебу и с головой ушел в революционную деятельность. В партию он вступил в 19-м году.

Одновременно с нами в Дом правительства, только в пятый подъезд, переехал жить брат папы Сюня с женой Фаиной Сауловной и сыном Игорем. Игорь был старше меня ровно на два месяца. Сюня работал начальником управления грузовых перевозок в НКПС у Кагановича.

Той же осенью 32-го года меня определили в новый детский сад, а папа поехал в США. Поехал он на Международный конгресс генетиков в составе делегации, возглавляемой академиком Вавиловым, Николаем Ивановичем. Эта поездка папы не осталась бы в моей памяти, если бы не единственный подарок, который он привез мне из Америки. Белый сарафанчик. Когда мама стала его мне примерять, то обнаружила пришитую бирку, на которой было написано "Made in USSR". Нет, не Made..., а знак какой-то советской фабрики. Мама очень возмущалась: "Не мог разглядеть при покупке. Куда он смотрел? Надо было за этим ездить в Америку!" Как видно, сарафанчик папа купил в магазине при нашем посольстве.

 

А детсад, куда я пошла, находился прямо в нашем доме на 11-м этаже в 7-м подъезде. Этот был на порядок выше прежнего. Каждая группа имела свою детскую комнату. Но с самого начала я возненавидела этот детский сад. Ходить туда для меня была пытка. Я считала, что все мальчишки там хулиганы. Даже не нравилось то, что каждая группа имела свою отдельную комнату. В общем было плохо. Наверное, мне не повезло с воспитательницей. Не знаю. Ходила в детсад уже одна, надо было только пройти внутренним двором. Но каждый раз я что-нибудь придумывала, чтобы только не пойти. Помню, что когда взрывали храм Христа спасителя, я твердо заявила, что боюсь и не пойду в детсад, хотя детсадовские окна выходили во внутренний двор, а наша столовая в квартире на Москва-реку - прямо на храм. До сих пор у меня почему-то сохранилось самое жуткое воспоминание об этом детском саде. Я рыдала, устраивала скандалы, в конце-концов Наташа смилостивилась и стала оставлять меня дома вместе с Наталкой. К тому же мне до школы оставалось всего полгода. Я была счастлива и носилась по двору со своими подружками. А Наталку в детский сад не водили. Она много болела, у нее года в три открылся туберкулез.

Осенью 33-го года я пошла в школу. Возник вопрос, в какую школу меня отдавать. Рядом было несколько школ. Одна была на Остоженке, к ней дорога шла через Москва-реку по Большому Каменному мосту. МОПШ - знаменитая Московская образцово-показательная школа. Школа, о которой пишет Рыбаков в своем романе "Дети Арбата". Она считалась самой лучшей в Москве. Попасть в нее было трудно. Высокопоставленные родители стремились устроить туда своих детей. Из моих друзей и знакомых по дому там учились Марина Милютина, Светлана Тухачевская, Алина, Светлана, Оксана и Тимур Бройдо...

Папа с мамой сказали, что им не нужна такая престижная школа, и поэтому я буду учиться в простой 19-ой школе. Она была близко, и Наташе будет проще водить меня в школу. Она находилась на Софийской набережной, прямо напротив Кремля. Это было рядом с домом, надо было только перейти через трамвайную линию мимо Большого Каменного моста. Она считалась самой плохой из окружающих школ, но лучше моей девятнадцатой школы ничего на свете не было! Первых классов было несколько, но на какую букву был мой первый класс, я не помню. В этот класс вместе со мной пришел мой двоюродный брат Игорь. Мы с ним очень дружили. Хотя я была на два месяца моложе, но я всегда бы-

 

ла за старшую. Он мне все рассказывал и прислушивался к моим командам. Все проблемы решала я. Это была моя прерогатива. Может быть потому, что лучше училась, а может быть потому, что была высокая и толстая. Он всегда был меньше меня ростом. Только в последний год перед его смертью, когда нам было по семнадцать лет, он обогнал меня в росте. Но все годы мы очень дружили.

Через месяц классы перетасовали и нас перевели в 1"Б". Почему? Не знаю. Может быть, сделали сильный класс для нашей учительницы Муни Израилевны, а может быть, и по какой-то другой причине. Класс был удивительно хорош - школа за него держалась. А Муня Израилевна, моя первая учительница, была удивительный человек. Мне сейчас трудно сказать, чем она была хороша. Я только сейчас понимаю это, сравнивая с отношением моих внуков к своим учителям. Моя подруга Инна Вайсер до сих пор вспоминает, как Муня Израиловна играла с нами в "Баба сеяла горох...".

В первом классе я не была отличницей. По чтению в дневнике у меня стояло "удовлетворительно", и папа презрительно говорил: "В твоем возрасте я столько читал, а у тебя одни "удочки". Стыд какой - только одни "удочки"!" В нашем классе круглой отличницей с самого начала была Инна моя подруга до сегодняшнего дня, хотя теперь мы живем на разных континентах. Это сколько же получается? Около шестидесяти лет! Мы не сразу с ней сошлись, сначала были просто в хороших отношениях, но не больше. По-настоящему сдружились в 5-м классе, в 37-м году. Среди моих многочисленных друзей Инна всегда была первой. А из мальчишек класса, с кем я осталась в больших друзьях до сих пор - это Вова Пятницкий. Вова появился у нас в третьем классе. Мы с ним за одной партой просидели в третьем, четвертом и пятом, а в шестом... Ну, об этом я расскажу потом.

А когда я выбилась в отличницы, я не знаю. Помню только, что в третьем классе к нам пришла совсем молодая учительница Галина Владимировна. И вскоре объявила, что теперь утром, перед первым уроком, кто-нибудь из нас будет сдавать рапорт - сколько народа в классе, кто отсутствует и еще что-то. Я уже подробности не помню. А рапорт сдавать будет лучшей на сегодняшний день ученик. Завтра начнем. И все, конечно, обернулись к Инне. И вдруг Галина Владимировна назвала меня. Тут и началось мое возвышение. После этого я уже неизменно шла в этих самых передовых. Галина Владимировна меня сделала.

 

Класс был очень дружный, сплоченный, хотя и не обходилось без конфликтов. Мне, например, доставалось за мою полноту. Нина Акимова, Роза Баринова называли меня "графиней", дергали за косы, говорили, что со мной нельзя играть в "казаки-разбойники" - не могу быстро бегать. Что и правда - быстро бегать я не могла. Но это не был классовый антагонизм. Нина сама была из Дома правительства. Это скорее была внутренняя неосознанная зависть к отличникам. Нина старалась стать отличницей, но у нее не получалось. Инну они задирали меньше меня. Но это были мелочи, которые не портили жизнь.

До революции в нашей школе была гимназия. Большие классы, большие залы для перемен - по два на каждом этаже. На втором был еще актовый зал. В середине нашего зала стоял колоссальный аквариум и две пальмы, вокруг которых мы курсировали на переменках. В школе в основном учились ребята из трех ближайших больших домов. Из нашего Дома правительства, потом из огромного буквой "П" дома 29 по Софийской набережной, он же дом 3 по Фалеевскому переулку и еще из дома номер 34 по Софийской набережной, что рядом с колокольней. Там было общежитие военных. Так как наши дома были рядом с школой, то мы все торчали в ней допоздна. Даже если бегали обедать домой, то потом возвращались обратно в школу. Было много кружков, проводились различные мероприятия. Нам в школе было интересно. Я была совершенно прикипевшая к школе. Помню, делали в третьем классе с Галиной Владимировной стенгазету. Вдруг в класс врывается моя разгневанная Наташа и кричит на учительницу: "Девчонка, разве можно до пяти часов детей держать без еды!" Хватает меня и тащит домой. На следующий день я извинялась за Наташу перед Галиной Владимировной.

В пятом классе мы из "Б" стали "А". Построили недалеко новую школу, часть классов перевели в нее.

Но не только в школе я была занята. В нашем доме был детский клуб. Тогда их называли "форпостами". Туда я ходила в драмкружок, потом на ритмику. Мама хотела, чтобы я похудела. Я на ритмике - представляю, как это выглядело! Но маме это было мало, она устроила меня еще на занятия по ритмике в квартиру Тухачевских. Для Светланы Тухачевской ее мама устроила эти занятия. Я умирала от страха, но добросовестно ходила. Правда, на моей полноте это не отражалось. Ну, а какая еврейская семья может существовать без своего музыкального вундеркинда? И мама с помощью Зинаиды Самойловны решила учить меня

музыке. Мама, наверное, вспомнила про своего папу, который в молодости играл на трубе, когда служил в армии. Меня же решили учить на фортепьяно. Зина преподавала в Гнесинском музыкальном училище. С ее помощью мама купила какой-то очень хороший рояль. Зина сказала, что если учиться, то только у хорошего преподавателя. И учил меня не более, не менее как Абраша Дьяков! Он с отличием кончил консерваторию, был в то время очень известен как исполнитель. Я от этого Абраши бегала и пряталась в нашем дворе. Разгневанная Наташа бегала и искала меня, а девчонки предупреждали меня о том, куда она направляется: "Идет, идет, идет!" И Наташа не всегда могла меня найти. В конце концов Наташе надоело это и она заявила маме, что она больше бегать и искать меня не будет - пусть хозяйка сама этим занимается. У нее характер еще тот был. Кончилось тем, что мама кланяясь и извиняясь перед Дьяковым, отказалась от занятий. Мое музыкальное образование на этом закончилось. Еще меня учили иностранному языку. Немецкому.

Читала я очень много - дома, на уроках, в любую свободную минуту. Запоем читала, все подряд. Тургенева, Гоголя, Пушкина, Бальзака, Золя. У Пушкина читала только прозу, а поэзию не читала. Читала не только классику, но и всякую белиберду. Помню, какой-то советский роман про боксеров пользовался у нас в классе огромным успехом. Ерунда какая-то, но вырывали друг у друга из рук. Класс был очень читающий. На уроках почти все читали. На парту вместо учебника положишь книгу и читаешь. А если учитель строгий и следит за нами, то книгу держишь под партой. В старой парте часть крышки стола, которая ближе к тебе, откидывалась вперед и вверх, чтобы удобно было стоять при ответе, не вылезая из-за парты в строну. Между откидной и неоткидной частями крышки стола была щель во всю длину. Вот книжку снизу к крышке прижмешь и читаешь через щель. Строчку прочтешь, и дальше книжку продвинешь. В классе почти все читали. А брата Игоря от книжки невозможно было оторвать. Но ему было все равно, что читать. Придет к нам в дом делать уроки, разложит на полу газету и читает. Уроки не делал, а только читал. Потом, когда мы с ним жили у бабушки на Палихе, то если бабушка видела, что Игорь направляется в уборную, она обязательно обыскивала его и изымала книгу. Если она прозевает устроить ему шмон, то в уборную потом не попадешь. Я сама всегда по ночам украдкой читала. Уложат тебя спать, выключат свет, а ты слегка приоткроешь дверь, чтобы свет из коридора через щель падал на постель.

 

Приспособишь книжку под этот лучик света и читаешь. Но тут всегда надо было быть на страже - успеть спрятать книгу, если папа или мама войдут. Без книги мы тогда не жили. В доме было много книг. У папы была библиотека в несколько тысяч томов.

Если у папы выдавался свободный выходной, то он заявлял: "Пойдем в Третьяковку". Или в Музей изобразительных искусств. Они были рядом с нашим домом. Возьмет меня и Игоря, и мы идем в Третьяковку. Он особенно любил смотреть стенды с рисунками. Те, что вертикально висели на стенах в виде книжечек, которые надо перелистывать. Папа мог часами стоять около этих стендов, а я совершенно не могла понять, что здесь хорошего, когда все нарисовано только карандашом. Я любила смотреть Куинджи, Левитана, Репина. Мы часто с ним ходили в Третьяковку. Вот и теперь я своих внуков чуть ли не каждую неделю таскаю по музеям и выставкам. Но папа моим воспитанием не занимался. Он, конечно, понимал, что если хочет нас развить, то должен приложить к этому руку. Но времени у него не было. Когда он приходил домой, я уже давно спала. Наш вождь и учитель страдал же бессонницей. И все работали по ночам. Нашим воспитание занималась мама. Это была ее забота. Она была в курсе всех моих школьных дел.

Ходила ли в театр? Ходила с папой и мамой, но мало. У папы был пропуск в царскую ложу Большого театра. Помню ходила с ним на "Конек-горбунок". Пропуск был именной, и передавать его маме он не мог. Иногда в театр меня водила Наташа Керженцева. Ее папа был председателем Комитета по делам искусства, доступ в театр был ей всегда открыт. И часто она брала меня с собой.

Куда ходили бесконечно, так это в кино. Два кинотеатра было по бокам Дома правительства. Один "Ударник", а второй "Детский". Ни одного фильма не пропускали, по несколько раз смотрели одну и ту же картину. Тот же "Чапаев". Новых фильмов на экран выходило тогда мало -не больше одного в месяц. Помню, "Кукарача" пошла, а детей до 16-ти лет не пускают. Уговорила Наташу пойти вместе. С нами еще Ева Марковна Шелькрут была, папина секретарша. Она была невысокого роста, поджарая, а я была крупная, по росту ей не уступала. Да еще на цыпочках шла через контроль. Прошла. Дело зимой было, а я в валенках на цыпочках. Счастлива была безмерно. С деньгами на кино проблем не было. Давала Наташа. Все деньги были у Наташи. Мама свою зарплату отдавала Наташе, и она вела все хозяйство. Но в кино ходила, конечно, не

 

с Наташей, а с девочками из нашего двора. Со Светланой Халатовой, Таней Самсоновой, Маришей Усиевич, Расмой Филлер - только жили мы в разных подъездах. В доме было три внутренних двора. Дружили дворами, в них и собирались или около церквушки за домом. Красивая церквушка. Но, как и все церкви в это время, она не была действующая.

Около церквушки был проход к домам рабочих с фабрики "Красный Октябрь". Конфетная фабрика была. В жутких условиях там жили. Двухэтажные дома, комнаты плотно набиты большими семьями. Хорошие клоповники. Контраст с нашим домом был разительный. Я его конечно замечала, но это проходило мимо меня. Мне все-таки было десять лет. Вот в одной из таких маленьких комнатушек жила семья моей подруги и одноклассницы Томы Кузиной. Я у нее дома часто бывала, но еще чаще она у меня. Наташа ее из моих подруг особо выделяла и всегда усиленно подкармливала. Там на самой "Стрелке", где раздваивалась Москва-река и была плотина, жили родственники Наташи. Ее сестра Маша с семейством. В Москву они перебрались из деревни где-то в конце двадцатых годов. Наверное, бежали из деревни во время раскулачивания. Наташа рассказывала, что в деревни у них было крепкое хозяйство. Муж тети Маши работал сторожем на плотине. Хорошо пил. Тетя Маша не работала, обслуживала семью. Семья была большая: два взрослых сына, старшая дочь с семьей, и еще две дочери, одна из которых была моя ровесница. Тетя Маня с дочками часто приходила к Наташе, а я нередко бегала к ним. Но по сравнению с другими семьями из их дома они еще сносно жили - у них было две комнаты. Мы, девчонки из Дома правительства и этих домов рабочих, между собой жили дружно, но мальчишки нередко дрались стенка на стенку.

В отпуск родители брали меня с собой. Летом ездили на юг. Первый раз повезли в Крым. Жили в Доме отдыха в Фаросе, где с папой ходили ловить крабов. Запомнился там почему-то военный, крупный начальник Кулик с молодой женой. Тогда у ответственных работников было такое поветрие - менять жен на своих молоденьких секретарш. В Доме правительства таких жен-секретарш было много. Потом мы ездили в Кисловодск. Там я родителям испортила отпуск. У меня был острый приступ аппендицита. Две недели я пролежала, но когда зимой он повторился, то меня резали. Если родители отдыхали зимой, то проводили его где-нибудь в Подмосковье. Отдыхали в Доме отдыха в Астафьеве, в имении Вязем-

 

ского. Я с удовольствием ездила с родителями, и до сих пор люблю путешествовать.

С 35-го года летом мы стали жить на даче на Николиной Горе. Где-то в конце двадцатых годов академик Отто Юльевич Шмидт выбрал это место для строительства дачного поселка для работников науки и искусств. "РАНИС" - так назвали поселок. Он расположился в прекрасном сосновом лесу на высокой горе в излучине Москва-реки. Место изумительное по красоте, одно из лучших в Подмосковье. Чтобы добраться тогда до него, надо было сначала доехать по Белорусской железной дороге до станции Перхушково, а затем еще 13-ть километров на попутном транспорте. Или прямо из Москвы на автомашине.

К этому времени у папы была служебная персональная машина. В у 35-м году его назначили заместителем наркома земледелия СССР и вице-президентом ВАСХНИЛ СССР. Папа вступил в дачный кооператив еще в 32-м году, но сумел купить дачу только в 34-м году. Участок был прямо над рекой на высоком берегу. Дача была большая, двухэтажная, шесть комнат. Брат мамы Вениамин не без тайной зависти называл ее виллой. Три больших комнаты внизу и три наверху. Огромная веранда. Комнаты всегда были заполнены. Обычно жили кто-то из многочисленных родственников папы и мамы, главным образом, мои двоюродные братья и сестра Елочка, Нина, Игорь, Витя. Приезжали на выходной день из Москвы друзья папы и мамы. Часто я у нас видела поэта Безыменского, с которым папа очень дружил. Здесь же на Николиной Горе были дачи родителей Ирины и Андрея Воробьевых, многочисленного семейства Бройдо. У меня была своя компания из ребят с ближайших от нас дач: Вера Толмачевская, Наташа Керженцова, девочки Бройдо. Все основное время мы проводили на Москва-реке. От нашей дачи вниз к реке папа построил лестницу, чтобы бабушке было легче спускаться к воде. Она шла серпантином - берег здесь был очень крутой. Ступенек сто, не меньше. Еще долго после нас ее называли лестницей Гайстера. Около некоторых дач на реке были сделаны деревянные мостки для купанья. У наших мостков было глубоко. Здесь я купалась только с папой. Мы, девчонки любили собираться у мостков под дачей Керженцова. Там было мелко и Удобно купаться.

На Николиной Горе я тонула второй раз. Уже всерьез. Несколько ниже по течению от нашей лестницы из горы сочился родник и был омут. Я уже умела плавать, но в омуте были круговороты, меня закру-

 

тило и я начала взаправду тонуть. Фьють-фьють, верх-вниз... Девчонки на берегу растерялись, и дело кончилось бы плохо, если бы мимо не проходил какой-то дядька. В чем был, он прыгнул за мной в воду. Я уже успела хорошо нахлебаться воды. Но об этом никто из взрослых не узнал. Я запретила девчонкам рассказывать о случившемся - Наташа меня бы больше не пустила одну на речку.

Через две дачи от нас, у Львовского спуска к Москва-реке, жила семья Фохт. Глава семьи был историк, папа учился у него в институте Красной профессуры. Звали его Савич, но, наверное, это было его отчество. Когда-то он был в оппозиции, исключен из партии. В 36-м году его еще не забрали. Думая, что судьба его не миновала. Аресты уже коснулись Николиной Горы. Недалеко от нас арестовали двух моих подружек. Не помню их фамилию. Мама мне намекнула, чтобы я поменьше с ними встречалась. Я продолжала дружить с этими девочками. Но я отвлеклась от семейства Фохт. У них был сын Уникум. Да, да - такое уникальное имя. Вот с этим Уникум я дружила, он был на год старше меня. В войну он погиб на фронте, а мать его сошла с ума. А в том году у них на даче отдыхал завуч той знаменитой школы "МОПШ" Роберт Мартынович. Он был замечательный человек. Он научил меня внимательно вглядываться в окружающий меня мир природы. Уникума и меня он постоянно таскал по всем окрестным местам Николиной Горы. Мы целыми днями со специально изготовленными сачками морилками ходили по лесам, лугам и болотам. Роберт Мартынович учил нас тому, как надо правильно расправлять крылышки бабочек и стрекоз, собирать гербарии. У нас было много различных баночек и скляночек для хранения всей этой живности. Все эти знания о растениях и насекомых пригодятся мне потом, когда я стану матерью и бабушкой. Но если сказать честно, то тогда мне это было немного поперек. Из-за моей толщины и неповоротливости руки и ноги были все в ссадинах, обожжены крапивой, но все это я героически переносила ради палы, которого очень любила. Дело в том, что папа всем этим тоже серьезно увлекался. Но ходил он с нами не часто, только в выходные дни. В будни он приезжал на дачу редко, да и то очень поздно. Но всегда он каждый раз с интересом расспрашивал меня: "Ну, что новенького? Что вы еще поймали?" И ради этого я добросовестно лазила по этим болотам, где крапива была выше моего роста.

И еще папа любил заниматься огородом и садом. С сельскохозяйственной выставки он привез и посадил саженцы яблонь, вишен и груш,

 

вскопал огород. В кадке росло лимонное дерево, на котором даже выросли плоды. От нас он требовал, чтобы мы следили за садом, поливали огород. Нужно было опылять цветочки, навешивать какие-то бирочки. У меня это не вызывало большого восторга. Но папа старался, как теперь говорят, приучить нас к полезному труду. Но ему это в самом деле нравилось. Он еще кур развел. Сколотил специальный сарай и привез какую-то особую породу кур - Ленгорн. Белых-пребелых. И надо было их тоже кормить.

Жизнь на даче была прекрасной. Мешала только Наталка. Уйти с участка без нее не было никакой возможности. Она как репей привязывалась. Среди нас, девчонок, она была как тот чеховский мальчик. Противная была сестренка. Я из нее душу вытряхивала, но ничего не помогало. Она была очень балованным ребенком. Но она все время болела. Все болячки к ней липли. Но главное - она болела туберкулезом. Туберкулез - не грипп! Так что ей многое прощалось. Она это прекрасно понимала и пользовалась этим. Папа иногда не выдерживал и просто выволакивал ее из-за стола. Возьмет за шкирку и вытащит. Мама пыталась ее защищать, но не очень успешно. Кто защищал Наталку в доме, так это Наташа. Грудью защищала. Она ее очень любила. Это был ее ребенок. Наташа и меня очень любила, но меня не надо было особенно защищать - я была более сговорчивая. Но иногда, чтобы подстегнуть мою неповоротливость, Наташа довольно своеобразно вдохновляла меня: "Ты, губошлепка, что губы распустила! Ничего не можешь, вон тебя все перегнали и обогнали. Была губошлепка и осталась губошлепкой! А вот Наталкааа, - Наташа от удовольствия тянула букву а, - У нее голова, адвокат будет!"

Я тоже была не сахар. Балованная, наверно, не меньше, чем Наталка. От папы мне тоже иногда доставалось. Помню историю с часами. У меня были часы, папин подарок. Дело было осенью 36-го года, уже начались школьные занятия. Перед выходным папа меня и Игоря должен был отвезти на дачу, куда раньше уехал мама. Мы с Игорем стали собираться. Папа из кармана достал и показал мне новенькую записную книжечку. Красивую записную книжечку, на обложке которой было написано по немецки "Der Luft".

- Смотри, - сказал папа, - какую красивую книжечку я купил маме в подарок.

- А я ее себе заберу. Дай мне.

 

- Нет, это маме.

- Нет, мне.

- Нет, это подарок маме, - твердо сказал папа. Диалог стал накаляться. Я же любимая папина дочка. У меня вожжа попала под хвост. Кончилось тем, что я швырнула записную книжку на стол: "На возьми!" Папа взял книжечку, спокойно подошел ко мне и снял у меня с руки часы: "Месяц ты часы не увидишь. Игорь, одевайся, мы едем". Забрал Игоря и уехал с ним на Николину Гору. Оставил меня дома. А я... я просто задохнулась. Для меня это был дикой трагедией. Как же я в понедельник приду в школу без часов. В классе только три-четыре человека носили часы. Все же знают, что у меня часы, а я появлюсь без них. Что я буду говорить. Ужас какой-то!

Утром в выходной за мной приехала машина и отвезла меня на дачу. Папа встретил меня как ни в чем не бывало. И мама делала вид, что ничего не знает. В понедельник пошла в школу без часов. Что я там наплела ребятам, я не помню. И вот проходит месяц. Я начинаю волноваться, помнит ли папа или нет, ведь у него столько дел. Но молчу. И ровно через месяц, день в день, папа вечером пришел с работы, зашел ко мне в комнату и молча одел мне на руку часы. Ровно через месяц. Инцидент был исчерпан.

Летом 36-го года на Николиной Горе Роберт Мартынович уговорил папу отдать меня к нему в "МОПШ", в четвертый класс. Не знаю, что повлияло на папу, но он решил перевести меня в эту школу. А я очень любила свою девятнадцатую и отказалась переходить. Папа настоял, и я 1 сентября, обливаясь слезами, пошла в эту проклятую "МОПШ". Мне она сразу ужасно не понравилась. А убила меня произошедшая в первый же день маленькая неприятность на лестнице, где я стала поправлять сползший чулок. Я была толстая, а тут ко мне подошла какая-то необъятных размеров родительница из нашего дома, кажется, мама Светы Каминской. Очень, видно, умная женщина, и громка сказала: "Девочка, на лестнице не поправляют чулки. Чулки поправляют в уборной". Эта первая же капля переполнила чашу моего нежелания идти в эту школу. Я отсидела с трудом день, не запомнила даже, где размещался класс, какой он был, что за ребята были в классе. Помню только, что сидела со своей подругой Светой Бройдо. И на следующее утро сказала, что в школу не пойду, так как у меня болят ноги. Я уже рассказывала, что за лето из-за своей толщины я успела посшибать себе коленки, ноги были все в ссади-

 

нах и царапинах. Все гнило, нагнаивалось, было замазано йодом. Папа уже ушел на работу, но мама сразу поняла в чем дело - я же всегда рвалась в школу - и разрешила мне остаться дома.

А через два дня папа, мама с грудной Валюшкой, Наталка и Наташа уезжали в Кисловодск. К тому времени у меня уже была новая сестренка. О предстоящем ее рождении мне сообщила Наташа. Однажды еще зимой она мне сказала:

- Скоро у нас будет ребенок.

- Откуда ты знаешь?

- Я знаю!

- Ну, откуда ты знаешь? Живота же нет у мамы. Откуда у нас будет ребенок?

- Я все знаю, скоро у нас будет ребенок!

Валюшка родилась 27 мая 1936 года. Традиция рожать дома была нарушена. Профессор Архангельский был уже совсем старенький, и Валюшку мама рожала в роддоме.

Так вот, 3 сентября они уезжали в Кисловодск. Кто-то из местных папиных знакомых ехал отдыхать к морю, а папе отдавал свой домик. На время их отпуска, чтобы следить за мной, к нам с Палихи переехали бабушка и дедушка. Я с дедушкой и бабушкой поехала провожать родителей на вокзал. На вокзале я закатила сцену: "В новую школу я не пойду!" Поезд должен отходить, а я вся в слезах: "Я в эту школу не пойду. Не пойду!" Мама уже стоит на площадке вагона и безнадежно кивает головой: "Доченька, иди в школу в какую хочешь!" А папа стоит за мамой и говорит: "Ну, ты не сделаешь, что я не хочу. Ты не вернешься в свою школу!" Я еще неделю сижу дома и раздумываю, куда мне идти. И пошла обратно в свою девятнадцатую, свою любимою.

Тогда я не понимала, что в школе был очень сильный состав преподавателей. Вначале был директор Васин. С нами он мало общался. Наверное потому, что мы были маленькие. Вскоре его забрали в Гороно, а потом и совсем забрали. В 37-м году. После него директором сделали математика Валентина Ивановича, Тараканиусом мы его звали. У него были такие же усы, как у учителя в "Кондуите" Льва Кассиля. Это был спокойный, интеллигентный человек, который никогда на нас не кричал. В нашей школе был известный на всю Москву физик Василий Тихонович Усачев. Литературу преподавал Давид Яковлевич Райхин, по учебнику которого мы учились в 8 и 9 классах. Помню двух историчек:

 

Александру Федоровну - представительную даму та старых дворян, и Анастасию Ивановну - пламенную женщину, всем своим обликом напоминавшую истинных революционерок. Нам они, конечно, казались ископаемыми, но это были настоящие учителя, которые давали нам прекрасные знания. И что было главным - это доброжелательное отношение к нам, желание сделать из нас порядочных людей. А мы были совсем не паиньки. Можно сказать - оторви и брось. Помню, в пятом классе мы решили устроить забастовку. Здание было старое, отопление плохо работало и в нашем классе было холодно сидеть. И однажды мы пришли в класс все одетые в пальто и шубы. Страшно довольные, сидим, ждем, что будет дальше. Приходит Сергей Никитович Симонов, наш завуч. Он был сухорукий. Сейчас считается, что чем крикливее завуч, тем он лучше. А Сергей Никитович никогда голоса на нас не повышал, чтобы мы ни вытворяли. Вошел и спрашивает: "Что холодно? Очень холодно? Ну что же, пошли искать другой класс"? Выстроил нас и повел потихоньку по всей школе. Но все-то классы заняты. Водил, водил, наконец, нашел пустой класс. Наверное, он с самого начала знал о нем, но специально протащил по всей школе. Завел, посадил и сказал: "Как видите, другого больше нет". И ушел. А в этом классе холодрыга хуже, чем в нашем классе. Руки из карманов нельзя было вынуть из-за холода. Что делать? Досидели уроки в этот день здесь, а на следующий день пошли опять в свой класс. Забастовка провалилась.

Сейчас вот думаю, что главной фигурой в школе был именно Сергей Никитович. Он же подбирал, учителей. В шестом классе математику у нас стала вести Анна Зиновьевна Клинцова. Она же была у нас классным руководителем. У нас и раньше были прекрасные учителя, но Анна Зиновьевна нас всех поразила. Она пришла и стала нам всем говорить "Вы". Это в шестом классе! Мы просто обалдели и ходили за ней хвостом. Она делала с нами все что хотела, а мы безумно ее любили. Ко мне она очень нежно относилась. Но со мной она выкидывала еще те номера. Помню 8 марта. Естественно, мы девчонки в этот день ни по одному предмету ничего не приготовили.

На первых уроках мальчишки отдувались за нас у доски, а мы кейфовали. Где-то на третьем уроке приходит Анна Зиновьевна. Мальчики ей мимозу преподносят, а девчонки: "Анна Зиновьевна, поздравляем с праздником... - в общем всякие там ля-ля-ля щебечем, - Между прочим, сегодня у нас только мальчики отвечают..." И тому подобное... Анна Зи-

 

новьевна улыбается и вдруг говорит: "Ну, девочки, покажем мальчишкам, что мы можем. Кто из девочек пойдет к доске?" Тишина. Гробовая тишина. Даже мальчишки опешили и молчат. Никто из девчонок сам к доске идти не хочет, и все смотрят на меня. Я сижу как идиотка. "Боже, - думаю, - ну хоть знать бы про что нам отвечать. Я же ни фига не знаю, что нам задали, я же не открывала вчера даже тетрадки и учебник". Иду к доске на ватных ногах. Но, наверно, у ребенка на лице все написано. Когда подошла к доске, Анна Зиновьевна говорит: "Я вам дам задачу, которую вам всем самим не решить. На, посмотри, как она решается". И протягивает мне карточку. У нее все задачи были на карточках. Задолго до того, что сейчас называют методом Шаталина. С меня как ком свалился. Задачи я не боялась решать. Я быстро решила какую-то задачу на треугольники. Анна Зиновьевна говорит: "Ну, вот как приятно тебя слушать. Ты всегда готова отвечать! Она уже говорила мне "ты". От радости я еле доскакала до своей парты.

По окончании седьмого класса нам должны были выдать табель с оценками за семилетку. На классном собрании. Анна Зиновьевна, зная нас, предупредила, чтобы не было никаких подарков. Мы понимали, что это не были просто слова. И все-таки собрали деньги, и меня с Инной послали покупать подарок. Купили красивую вазу, на которой выгравировали: "Анне Зиновьевне от 7"А". И колоссальный букет роз. Мы появились в классе, когда закончилась раздача табелей. Впереди я с вазой, полной цветов, сзади Инна. И первое, что Анна Зиновьевна делает - это начинает на меня шуметь: "Где ты была? Вот ты вечно не можешь вовремя придти...", и что-то еще в этом роде. На меня, а на Инну она никогда не шумела. Шумела только на меня. У меня с ней сложились особые отношения. Она отличала меня и нежно ко мне относилась. Поэтому она разрешала себе на меня шуметь, а я разрешала ей шуметь на меня. Но шумела она очень интеллигентно, не повышая голоса, и поэтому всегда было очень страшно. И вот мы влезаем в класс с этой вазой, а она говорит, что ничего не возьмет. Мы прямо в слезы: "Анна Зиновьевна, ну почему? Ведь это цветы!" "Ну ладно, так уж и быть цветы я возьму". А что с вазой делать? На наше счастье в класс зашла какая-то учительница. "Вот посмотрите, что они придумали!" Но учительница стала нас поддерживать: "Анна Зиновьевна, они же так старались!" Общими усилиями уговорили. Много-много лет спустя, когда Анна Зиновьевна была уже старенькая, навещая ее, я видела нашу вазу у нее на столе.

 

У папы с мамой было очень много друзей и знакомых. Еще на Палихе в доме всегда было много гостей. В Доме правительства их стало еще больше. Наташа всегда ворчала, что не поймешь? сколько народа будет обедать. То-ли десять, то-ли двое. В доме всегда кто-то был. Постоянно бывали Михаил и Зина Михайловы, очень милый папин сослуживец Борис Троицкий, закадычная мамина подруга Наташа Кузнецова. С ее сыном Гарриком я очень дружила. Много было друзей, но взрослые меня тогда не очень интересовали, так что многих я не запомнила. Бывал в доме и Куйбышев. Папа его очень любил и уважал. И дело было не в том, что он был начальником папы. Моя сестра Валюшка родилась уже после смерти Куйбышева, и настоящее ее имя было Валерия. В память о Валериане Владимировиче. Помню как в первый раз папа меня, сонную, знакомил с ним. Постоянными гостями были папины и мамины братья и сестры со своими женами и мужьями и многочисленными нашими двоюродными братьями и сестрами. Даже свадьба маминого брата Вениамина проходила у нас. А еще папа регулярно из своих командировок привозил новых знакомых.

От обилия гостей в доме больше всего доставалось Наташе. В какой-то момент она не выдерживала и начинала цапаться с мамой. Однажды, когда мне было десять лет, она ушла от нас: "Я не могу вынести ваш дом, вечно тут все ходят, не знаешь, сколько человек надо каждый раз кормить, не знаешь, сколько останется ночевать. И почему хозяин сам пошел в магазин и сам принес сосиски?"

А хозяин обожал сам пойти в магазин и купить какие-нибудь соевые сосиски или соевые конфеты или еще какие-нибудь новинки в этом роде, которые никто в рот брать не мог. Принесет эти соевые сосиски и говорит, что в Китае едят только сою. Папа любил делать такие покупки.

- Это он за мной пошел смотреть, меня проверять!

- Да что вы, Наташа, Вы же его хорошо знаете, - пыталась мама заступиться за папу.

Наташа очень хорошо относилась r папе и очень его уважала. Но от маминой защиты еще больше распалялась. В таких случаях перечить ей было бесполезно. Характер у нее был еще тот:

- Нет, я знаю, я больше не могу выдержать. Вот Наташа Кузнецова вообще дома не обедает, кушает только у нас. Все, хватит, ухожу к Алкснисам. У них только один ребенок, а здесь их вон сколько! А у нас мать с утра ушла, о детях не думает, хозяин вообще дома не ночует,

 

приходит в три часа ночи. Все на мне, все на мне! Все, ухожу к Алкснисам.

И ушла к генералу Алкснису, главнокомандующему авиацией. Ее туда Надя, домработница у брата папы Сюни, пристроила. Алкснисы жили в том же подъезде, где жил Сюня. Через месяц Наташа вернулась. В нашем доме она была полной хозяйкой, а не мама. А потом, наверное, главным было то, что мы для Наташи были не столько мамины дети, сколько ее. Ведь в наш дом она пришла, когда мне было всего две недели.

Об одной семье, с которой лично меня и Наталку навсегда связала судьба, я расскажу особо. Когда папу в 18-м году послали на подпольную работу в Одессу, то он там скрывался в семье учителя чистописания еврейского сиротского дома Мирона Ильича Лопшица. Семья была большая - четыре сына и четыре дочери. Очень дружная семья. Дети стали педагогами, музыкантами, врачами. Обычная интеллигентная семья. Они не были революционерами, но, наверное, их можно отнести к сочувствующим, раз они прятали папу в своем доме. Папа там очень сдружился с младшим поколением, своими погодками: Идочкой, Саррочкой и Абрамом. Существует семейная легенда - что у папы с Саррочкой намечался роман. Но он не имел продолжения, так как папа месяца через два внезапно исчез. Наверное, его партия направила куда-то в другое место. Дружба с этой семьей возобновилась вновь уже в Москве, куда в начале двадцатых годов перебрались Настя, Ида, Саррочка и Абрам. Все они уже имели свои семьи, папа тоже был женат. Абрам был женат на Марии Григорьевне Шестопал.. Оба они были математики. У них была дочь Хиля, старше меня на три месяца.

Когда она пошла в школу, ее стали звать Галя. Галя Шестопал. Их я еще помню на Палихе. А жили они у Покровских ворот, куда мы тоже ездили в гости. Саррочка была замужем за Николаем Александровичем Шихеевым. Он работал токарем на Московском автозаводе "Амо", а Саррочка в заводской поликлинике зубным врачом. У них был сын старше меня на полгода. Володя - будущий мой муж. С Галей я дружила, а вот Володю маленьким совсем не помню. Но и он меня тех лет совсем не запомнил. Как видно, мы тогда друг для друга не представляли интереса. Известно только, что в один из приездов в наш дом Володя сломал мою любимую куклу. Познакомились мы с ним вновь только в 53-м году. А в конце двадцатых и в начале тридцатых годов наши родители, как видно,

 

часто встречались. Помню, что первомайские праздники встречали у Идочки в доме на Таганке, куда приходили после демонстрации.

Но в середине 30-х годов дружба стала таять. Первыми перестали к нам приходить Шихеевы. Николай Александрович не одобрял папу за то, как папа с удовольствием принимал сталинские подачки: прекрасную квартиру в Доме правительства, служебную автомашину, на которой ездила и моя мама, дачу на Николиной Горе. Николай Александрович был твердый сталинец. Твердокаменный энтузиаст пятилеток, борьбы с "врагами народа", строительства Дворцов Культуры и уничтожения монастырей. Но он был прекрасный человек, прямой, честный до щепетильности. Он, например, отказался от денежного конверта - партийного довеска к зарплате. В середине тридцатых годов у него тоже была служебная машина, но, как потом вспоминала свекровь, она ни разу на ней не прокатилась. Жили они в Тюфелевой Роще рядом с автозаводом. В одноэтажном, барачного типа доме с длиннющим коридором на полторы сотни комнат, общими кухнями на двадцать семейств. Правда, сам дом был каменный с большими венецианскими окнами и высокими потолками - бывшая текстильная фабрика. Но в нем не было никаких удобств, в любую погоду приходилось бежать стометровку до деревянной общественной уборной. Когда в начале 30-х годов директор автозавода Лихачев построил несколько десятков благоустроенных пятиэтажек, то он предложил Николаю Александровичу квартиру в этих домах. Николай Александрович был тогда членом парткома и редактором заводской многотиражки с хорошим названием - "Догнать и перегнать". Догнать и перегнать Америку! С тех пор мы все догоняем, а о перегнать не может быть и речи. Но я отвлеклась. Николай Александрович отказался переезжать на новую квартиру, сказав Лихачеву, что не может этого сделать, так как в половине комнат их дома живут по две-три семьи в одной комнате как же он им будет после переезда смотреть в глаза. Он так и умер в этом доме в конце 53-го года. Когда его хоронили, все население этого дома вышло его провожать. Через пять лет после его смерти в память о Николае Александровиче завод дал Саррочке две комнаты в коммунальной квартире. Я уже тогда жила с ней, была замужем за Володей, и у нас было две дочери.

Так вот, дружба между папой и Николаем Александровичем стала сходить на нет еще тогда, когда мы стали жить в Доме правительства. Как я уже говорила, Николай Александрович упрекал папу за то мате-

 

риальное благополучие, которое он получал, поднимаясь по служебной лестнице. Здесь я должна защитить папу от упреков Николая Александровича. Он не совсем прав. Папа принимал блага, но работал он не ради этих благ. Вот наша квартира в Доме правительства не отличалась какой-либо изысканной мебелью. На всей мебели, за исключением, может быть, только книжных шкафов, были прибиты железные бирки с инвентарными номерами. То есть, вся мебель была не наша, а государственная. И самая обычная. Может быть, только две веши имели особую ценность в доме - хороший рояль, купленный мамой для меня, и холодильник, редчайшая и неизвестная тогда вещь для рядовых людей. Его из Америки привез муж маминой сестры Липы. Нюма целый год был в командировке в Америке, работал там на заводах Форда. Так что культа вещей в нашем доме не было. На что папа много тратил денег, так это на покупку книг.

А Абрам с папой перестали встречаться где-то в 37-ом году. У Абрама арестовали его лучшего друга Осю Ройтерщтейна. Абрам прибежал к папе просить его заступиться за Осю. Папа отказался помочь. Думаю, что не только страх за себя и семью, но и безнадежность просьбы повлияли на папин отказ. Папа был достаточно близок к самым верхним эшелонам власти, чтобы не понимать происходящего вокруг. Ну, если не понимать всего до конца, то по крайней мере, видеть эту беспринципную драку за власть. Много лет спустя я расспрашивала Марию Григорьевну про моих родителей. Она сказала, что папа был, безусловно, очень способным и интересным человеком. Прекрасный собеседник, но характер был у него довольно тяжелый. Только моя мама могла его вынести. А у мамы был необыкновенно добрый характер, мама была на редкость добрейшая женщина.

А обстановка вокруг в 36-37-м годах становилась все напряженнее и напряженнее. Прошли процессы "Антисоветского лево-троцкистского блока", затем "Параллельного антисоветского троцкистского блока". Расстреляли Каменева, Зиновьева, Пятакова, Сокольникова ... Все это не прошло мимо меня. Мне уже было одиннадцать лет. Но я всему этому верила. Только вот арест Тухачевского меня смутил. Я же не раз видела Тухачевского, когда приходила в их дом на ритмику. Я дружила с его дочерью Светой. Как же так, один из первых маршалов, легендарный командир Красной армии, такой большой человек и вдруг шпион и враг народа. Меня это потрясло. Это было в мае 37-го года. Я спросила маму,

 

почему до сих пор никто не видел, что он враг народа? Мама начала мне говорить что-то невразумительное: "Наверное, он сам ничего не делала плохого... Но он создавал у людей настроение... А вот люди под этим настроением могли сделать что-то плохое...". Я ничего не поняла: "Что за настроение? Настроение расстреливать?" - "Ну, знаешь, если у многих людей создать такое настроение, да еще в армии, то это уже плохо". В общем, мама запуталась, и я окончательно ничего не поняла.

В мае 37-го года из Полыни приехала бабушка Гита, мамина мама. Жила она в маленьком городишке Зельва со своей младшей дочерью Таней. Поехала в гости одна, навестить своих старших детей. А было их много - семь сыновей и дочек. Дедушки уже не было, он умер в 31-м году. Семья бабушки и дедушки была очень бедной. По семейным преданиям дедушка был мало приспособленным к жизни. До свадьбы он отслужил в армии, играя на трубе в полковом оркестре. В гражданке умение играть на трубе ему не пригодилось - Армстронг из него не вышел. И торговать он не умел. Был наемный рабочий. Одно время перед Первой мировой войной он работал весовщиком на мельнице. За шестнадцать рублей в месяц. Как приварок к зарплате, мельник разрешал ему собирать для себя мучную пыль, оседавшую толстым слоем на бревенчатых стенах мельницы. В семье Каплан этот период вспоминали как о лучших годах детства. Все хозяйство вела бабушка Гита. Основным источником жизни были огород и корова. Масло от коровы шло на рынок. Картошка, овощи, простокваша - вот основное питание детей. Баба Гита сама пекла ржаной хлеб на половину с картошкой. Раз в неделю она баловала детей - готовила оладьи из тертой сырой картошки, поджаривая их на постном масле.

Мама была старшей в семье. Родилась она под самый новый год - 31 декабря 1897 года. Еще подростком она уехала в Варшаву работать на швейной фабрике. По 14-16 часов в день мама крутила швейную машинку по изготовлению соломенных шляп. Приезжая домой на Пасху, она привозила каждый раз деду по 25 рублей. Наверное, это для них было очень много, если ее младший брат теперь, семьдесят лет спустя, помнит эту цифру. Во время Первой мировой войны, когда немцы наступали на Варшаву, вместе с фабрикой мама эвакуировалась на восток. После Октябрьской революции она оказалась в Москве, поступила работать на швейную фабрику. В 18-м году вступила в партию. Теперь она работала экономистом в Наркомтяжпроме.

 

Вслед за мамой в Москву перебрались почти все ее братья и сестры. Конечно, не все сразу. На год моложе мамы был Хаим. Вслед за мамой пошел работать чернорабочим на фабрику. В Гражданскую войну вступил добровольцем в Красную армию, а после войны закончил Военно-химическую академию. Несколько лет служил помощником по химической защите у командарма Якира в Киевском военном округе. В 37-м году его назначили помощником начальника

Военно-химической академии в Москве. В петличке носил три шпалы - по нынешнему полковник. Женат был на Фекле Игнатьевне Гонджуро. Мы все ее звали Фена, переделав ее русское имя несколько на еврейский лад. У них было трое детей - Нина, Нелла и Леня.

Второму маминому брату Вениамину в юности тоже досталось. Поработав чернорабочим на лесопильном заводе и на строительстве железных дорог, он в 16 лет решил бежать в Америку. В 18-м году, когда Зельва еще не отошла к Польше, приехавшая туда мама уговорила брата ехать с ней в Москву. В Москве он закончил рабфак и институт, был призван в армию, потом демобилизовался и стал работать научным сотрудником в Институте мирового хозяйства и мировой политики. В 37-м году он уже был доктором исторических наук. О его свадьбе в нашем доме я уже упоминала. Его жена Сарра Иосифовна очень красиво пела. У них росла дочка Нина.

Все женщины в семье Каплан были красивые, но самой красивой и умной из сестер была Липа. Веселая, жизнерадостная, с ярким румянцем на щеках. В нашем доме она познакомилась с венгерским коммунистом Белла Ландером и вышла за него замуж. Родила дочку Елочку, а в 26-м году Ландера послали на подпольную работу в Венгрию. Там его быстро арестовали и он получил пять лет тюрьмы. В конце срока ему добавили еще, и стало ясно, что в Россию он уже не вернется. У Липы было полно ухажеров. В их числе папин аспирант, будущий наш "черный кардинал" Долговязый Миша Суслов. Но Липа второй раз вышла за инженера Московского автозавода Наума Яковлевича Рабиновича. Сама она работала инженером на небольшой кожевенной фабрике. В 32-м году у них родился сын Алик, будущий кинорежиссер Митта.

Среди маминых братьев особенно выделялся Пиня. Все остальные мамины братья были невысокого роста, приземистые, довольно стандартной внешности, молчаливые, а Хаим даже очень замкнутый. Пиня же был полной противоположностью: высокий, стройный, широкоплечий, в кра-

 

сивой летной форме, которая ему очень шла. На лице всегда улыбка. Доброты необычайной, как мама и Липа.

Под стать ему была его жена Муся. Настоящая русская красавица. Наша Наташа, видя их в нашем доме, всегда говорила: "Какая пара, какая пара!" Пиня кончил рабфак и в 23-м году поступил в Московский университет. После первого курса, когда комсомольцев набирали во флот, попал он в Ленинградское военно-морское училище. Потом его направили служить в Черноморский флот. Там он стал морским летчиком. В какой-то спасательной операции он отличился. В 37-м году он учился в Военно-воздушной академии. Как и Хаим он уже был полковником. Его друзьями были Чкалов, Каманин - первые герои Советского Союза. Когда у Пини родился сын, он назвал его Валерием. В честь Валерия Павловича Чкалова.

В 23-м году мамина сестра Адасса со своими подружками нелегально из Польши перешла границу и тоже очутилась в Москве. Кончила институт и работала инженером-химиком. Была замужем за Костей Воробьевым, и у них был маленький сын Витя.

В 32-м году самые младшие из Капланов - Таня и Лева выхлопотали разрешение навестить родственников в Москве. Лева остался работать в Московском автозаводе и стал заочно учиться в Бауманском училище. Таня же вернулась к себе в Польшу, сказав, что не может бросить одну бабушку Гиту.

Бабушка Гита не знала русского языка. Встречать ее на пограничную станцию Негорелое поехала Адасса. С Белорусского вокзала бабушку Гиту на папиной машине отвезли к Липе. Вечером все семеро детей с женами и мужьями пришли к ней. Много лет прошло с тех пор, как они молодые один за другим покинули родной дом. Можно только догадываться, о чем она думала. Интересно, какую судьбу она молила у бога для своих еврейских детей без всякого образования из захудалого местечка? А теперь перед ней были взрослые преуспевающие люди. Все они с высшим образованием. Инженеры, полковники, доктора наук. А моя мама, по ее понятиям, была "госпожа министерша!" Все довольны работой, полно внуков. А она всю жизнь была привязана к этому проклятому огороду и корове. Но может быть огород и корова не были проклятыми? Не знаю. Мой прапрадедушка - дедушка бабушки Гиты был раввином, написавшим какие-то известные комментарии к Талмуду под названием "Взгляд Ильи", а вся ее грамотность сводилась к умению читать молитвы

 

на древнееврейском языке и с трудом сочинять письма к детям на местечковом жаргоне.

Я была на этой встрече. Бабушка по еврейскому обычаю была в парике. Меня также удивило, что ела она только из посуды, которую специально привезла с собой из Польши. Запомнилась ее темная юбка колоколом до самого пола. В тот день она, наверное, впервые в жизни была по-настоящему счастлива. Как потом вспоминал Вениамин, никогда раньше никто из детей не видел ее такой веселой. Пожив какое-то время у Липы, она поехала на дачу к Вениамину на 42 километр по Казанской дороге. В конце июня она вернулась к Липе и собиралась ехать к нам на дачу на Николину Гору.

На Николиной Горе вместе с Наташей жили Валюшка, Наталка, я и наша двоюродная сестра Нина, дочь маминого брата Хаима. Хотя она была на два года старше меня, но мы с ней очень дружили. Мы шатались вдоль реки, купались или валялись на одеяле в нашем саду. Вслух читали друг другу книжки. Нина любила жить на нашей даче. Погода была в это время чудесная.

Папа и мама вечером приезжали на дачу. Жили они на первом этаже, а мы, дети, занимали второй этаж. У меня и Нины были отдельные комнаты. Если мы знали, что папа с мамой не приедут ночевать на дачу, то Нина приходила ко мне в комнату, мы ложились валетом на кровать и читали или трепались до полуночи. Нина любила и знала много стихов, даже сама пыталась сочинять стихи. Все было замечательно.

В тот день, 27 июня 37-го года папа и мама утром были на даче. Еще перед отъездом папа успел ловко вынуть из моей ноги очередную занозу и замазать ранку йодом. Садясь в машину, он сказал Наташе: "Наташа, вы последите за Валюшкой!" Валюшка была совсем еще маленькой, она все время падала и набивала себе шишки. С двух сторон на лбу у нее светились два огромных синяка. Вечером родители обещали приехать, и папа еще раз повторил: "Наташа, берегите Валюшку". Наташа даже вспылила: "А что я делаю!" И потом всю жизнь вспоминала эту папину фразу. Валюшке было ровно год и один месяц, Наталке - семь лет, а мне через два месяца должно было исполниться двенадцать.