ВОЙНА

В Акмолинск выехали 19 июня карагандинским поездом. До Акмолинска было трое суток езды. Ехали плацкартным вагоном. Настроение было прекрасное. Мы же молодые были все. Тетя Катя пыталась нас сдерживать, но мы веселились во всю. Возможно так мы старались снять психологическое напряжение - мы же к мамам ехали. Я везла маме небольшую посылку: немного масла, сухую колбасу, чеснок, сгущенное молоко и еще что-то. Очень довольна была, что везу маме сгущенку. Сама ее очень любила, а в доме бабушки ее никогда не было. У Володи тоже была небольшая посылка - у нас у обоих денег было мало.

Приехали в Акмолинск утром. Лагерь находился в степи, в сорока километрах от города. Сейчас он хорошо известен под названием "АЛЖИР" - Акмолинский лагерь жен изменников родины. А тогда он назывался просто - "Почтовый лагерь N 10". Добираться до него надо было на машине. Мамы нам написали, что на окраине города имеется домик от лагеря, в котором ночуют шоферы, приезжающие по делам в город. Там всегда можно договориться с шоферами, и они довезут нас до лагеря. Это был как бы постоялый двор от лагеря, перевалочный пункт для едущих в лагерь. Домик в самом деле стоял на окраине города, рядом с дорогой ведущей в лагерь. Дальше расстилалась степь. Домик был небольшой, две маленьких комнаты. В одной жила хозяйка, другая была для шоферов и приезжих. Машин в этот день не было. Хозяйка сказала:

"Располагайтесь, подождите машину. Приедут, не сегодня, так завтра-послезавтра". Хозяйка пошла в город, тетя Катя осталась в домике, а мы втроем пошли в степь. Следили за дорогой, но ни одна машина не показалась.

Когда мы вернулись, на тете Кате лица не было - "Война!" Было 22 июня 1941 года. Хозяйка пришла из города и рассказала, что по радио выступал Молотов, фашисты начали войну. Было около 6 часов вечера там время сдвинуто на два часа. Тетю Катю всю трясло: "Собирайтесь.

Сейчас же идем в город договариваться о машине". Мы, уставшие после прогулки, в город идти не хотели. К тому же завтра нас до лагеря довезут бесплатно, а сегодня надо будет платить. А денег у меня и Володи было в обрез. Я никак не могла понять, почему тетя Катя волнуется. И я и Володя и Яша. "Если завтра война, если завтра в поход... будь сегодня к походу готов". Ну сколько может продлиться война - неделю, две и все кончиться нашей победой. В этом мы были твердо убеждены. Тетя Катя с хозяйкой ушли в город, а мы втроем остались и весело проводили время.

Часа через полтора они вернулись, и тетя Катя сказала, что заказала автобус, завтра утром он за нами заедет. Она готова была ехать тут же, но было уже поздно. Эти сорок километров стоили двести рублей, по 50 рублей с человека. А это практически были все наши деньги, которые мы везли мамам. Мы с Володей стали что-то вякать о деньгах, но тетя Катя твердо сказала: "Я за вас отвечаю, мы едем завтра в 6 часов утра". Так рано нас тоже не устраивало, но делать нечего, легли спать.

В 6 часов утра был автобус. В лагерь мы приехали ни свет, ни заря. Лагерь стоял в голой степи. Не просто голая, а выжженная степь. Колючая проволока с вышками, а за ними длинные мрачные бараки. Саманный домик для свиданий стоял прямо за вахтой. Внутри домика только скамейки. Там уже были ребята, приехавшие на свидание накануне, утром 22 июня. Две рыжих девчушки, мои ровесницы. Близнецы. Одну звали Алла, а вторую не помню. Такие тихие, нежные, головы в кудряшках. И еще девочка поменьше, наверное пятиклассница. Дочь Нины Стрижевской. Стрижевская работала в Наркомпросе, была правой рукой

Крупской. Привезла девочку сестра Нины Стрижевской, пожилая" женщина.

В 8 часов утра конвоир привел наших мам на свидание. Но свидания нам всем уполовинили. У Володи было разрешение на 16 часов, а оставили 8. У меня было 24 часа, оставили 12. У Яши было что-то побольше. У девочек, которые приехали раньше нас, тоже урезали время свиданий. Помню, я тогда у мамы спросила, почему у всех разное время свиданий. Она сказала, что это никому не понятно, они как-то не углублялись в эти больше-меньше, рады были тому, что вообще что-то дали.

Всем нам разрешили каждому по-своему разделить эти часы на два свидания.

Мы с мамой были вместе подряд по 6 часов каждый день. Так как у Володи было меньше всех часов, то его мама придет, посидит часок и уйдет, а потом опять придет на часок - старалась растянуть время, чтобы Володе не было так одиноко. Ей так разрешали, так как она была расконвоированная.

Когда появились наши мамы, мы все разместились в этом домике. Можно было сидеть на улице, но на дворе стояла дикая жара, а в саманном домике было не так душно. Разговаривали, старались кормить мам привезенными продуктами, а мамы старались что-то дать нам. Приходило несколько женщин знакомиться с нами. Те, которые имели выход за зону. Стояли, смотрели на нас, молча уходили.

Мама в первую очередь расспрашивала про Наталку и Валюшку, повторяя и повторяя вопросы про них. Как они, как нам живется у бабушки. Требовала подробности о всех родных - я же не могла ей обо всех подробно писать в письмах. Говорили про войну, что она нам всем сулит. Говорили о том, что будет, когда кончится у мамы срок. Что мы куда-нибудь уедем, вернется папа, и мы все будем вместе. Уедем из Москвы, снимем маленький домик. Мама даже знала куда - Боровое. Есть в Казахстане очень хорошее место: прекрасные леса, озера, а не так как здесь - голая степь. Там курортное место, в глуши, далеко от больших городов. Название "курорт Боровое" запало в моем мозгу. А еще мама робко говорила мне, не столько спрашивая, сколько пытаясь не погасить в себе надежду: "Доченька, а если у папы будет новая семья, мы с тобой это переживем? Правда, доченька?" У нее была навязчивая идея, что если папа выживет, то благодаря какой-то женщине. Пусть у него будет новая семья, новая любимая женщина. Мы переживем это - лишь бы он выжил. Наверное, эта тема не раз обсуждалась среди женщин в лагере.

Ночью мы спали все на полу вповалку. На следующий день никто из новых на свидание не приехал. Наверное, перестали пускать. На третий день мы уезжали. Утром. Пришла попрощаться с нами только мама Володи Любченко. Другие мамы уже выбрали свои часы, еще вчера вечером попрощались с нами. Любченко сказала, что накануне на вечерней поверке объявили об отмене свиданий, переписки, посылок, об отмене газет. Посылки, слава богу, наши мамы унесли в первый день. Все отменили. Наше счастье, что мы успели проскочить до запрета. Любченко попрощалась с Володей. Попрощалась с нами. Володю она видела в последний раз - он погиб на фронте.

В город мы возвращались на лагерной грузовой машине. Везли в поликлинику вохровских детей на рентген, человек десять маленьких ребятишек. Сопровождала их врач из заключенных, а врача сопровождал конвоир. Детишек посадили ближе к кабине, мы же разместились сзади. Я оказалась рядом с врачом. Это была очень красивая женщина средних лет в шляпе с огромными полями. В соломенной шляпе. Конвоир с ружьем сидел где-то сбоку от нас. Когда завели мотор, и машина поехала, сидящая рядом со мной женщина в соломенной шляпе опустила голову вниз и, не глядя на меня, четко прошептала: "Кузнецкий мост 20, комната 5. Я жива и здорова. Кузнецкий мост 20, комната 5. Я жива и здорова". И больше ничего. Я тогда не знала, что это была Ханна Самойловна Мартинсон, известный детский врач в Москве, и что она меня знает. А она меня видела пару раз на даче в Барвихе у Чернова. Отец несколько раз брал меня с собой, когда ездил к нему по делам. Пока они разговаривали, я обычно сидела на скамейке во дворе.

Довезли нас до перевалочного домика в Акмолинске. Там застали детей из Смоленщины и с Украины. Но их уже не пустили в лагерь. Пошли все на станцию добывать билеты. Тетя Катя была в невменяемом состоянии. Поезда проходящие, неизвестно, достанем ли сразу билеты на всех. Она же за нас отвечала перед нашими мамами. Но мы уехали все вместе. С нами уехали и рыжие близнецы. В поезде тетя Катя продолжала волноваться, но теперь из-за рыжих девушек. Они были хорошо физически развиты, и Володя с Яшей за ними вовсю ухаживали. Ехали четверо суток, постелей уже не давали, болтались где-то наверху на багажных полках. Все время хохотали, были в прекрасном настроении.

Дома на Палихе я застала Игоря собирающимся на трудфронт. Мальчишек 9 и 10 классов отправляли копать противотанковые рвы в Смоленскую и Брянскую области. В тот же день я поехала на Кузнецкий мост 20. Комната 5 была на втором этаже в самом начале длиннющего коридора. Встретили меня бабушка и Мартин, сын Ханны Самоиловны. Он на четыре года старше меня. А дочери Инны не было дома. Так я познакомилась с Мартином, с которым дружу до сих пор. Передала, что меня просила сказать Ханна Самойловна, и ушла.

С Кузнецкого я поехала в школу. Там шла подготовка к эвакуации детей в Подмосковье на случай бомбежки. Заведовала этим учительница физики Елена Сергеевна, которая ко мне очень хорошо относилась. Предложила ехать с ней вожатой в лагерь. "Если Вы меня с Наталкой

возьмете, то поеду". Она согласилась. Выехали 3 июля. С Казанского вокзала. Кроме Наталки я взяла еще и Галю. Привезли нас в Авсютино. Это 16 километров за станцию Куровская, откуда родом Вера, жена Изи. Километров сто от Москвы. Поместили нас в одноэтажной сельской школе деревни Малиново, в 4 километрах от станции. Детей было человек двести. С 1-го по 8-ой класс. Пять преподавателей: химик с женой, биологичка с мужем, тоже преподавателем. Он имел любопытное отчество - Евгений Евлампиевич. Елена Сергеевна была начальником лагеря. В каждом классе жили примерно по тридцать ребят. Сельская школа стояла на пригорке. Когда в июле начали бомбить Москву, то от нас все было хорошо видно: пожары, разрывы зенитных снарядов, бегущие по небу лучи прожекторов, блестящие самолеты в скрещении их лучей. Вечером мы укладывали детей спать, а сами выходили на опушку леса и смотрели на Москву. Жутко было. После начала бомбежек из Москвы привезли еще группу ребят. По ночам они дико кричали во сне: "Мама. Мама. Не пойду в убежище". Было очень страшно.

Испугавшись бомбежек, бабушка перебралась жить в Малаховку. Это тоже Казанская дорога, но по основной ветке и ближе к Москве. Сняла комнатушку на какой-то даче. С ней были дедушка, Валюшка и Славка. Дедушка тяжело болел, у него был рак легкого. Бабушка сообщила мне адрес, и я решила забрать Валюшку к себе. Елена Сергеевна мне разрешила.

30 августа рано утром вышла из лагеря и за 3 часа оттопала 16 километров до Куровской, конечного пункта пригородных поездов. Надо было доехать до Люберец и там пересесть на поезд в сторону Малаховки. Пригородные поезда ходили редко, и в вагоне мне посоветовали не доезжать до Люберец двух остановок, а там всего 4 километра лесной дорогой до Малаховки. Я так и сделала. На даче застала только Валюшку и Славку. Они сказали, что бабушка ушла в больницу к дедушке. Он лежал в Красковской больнице на соседней станции. К вечеру пришла бабушка и сказала, что умер сегодня дедушка. Ему было 73 года. Это было 30 августа, в день моего рождения. Я не стала дожидаться похорон, забрала Валюшку и на следующий день возвратилась в лагерь.

В конце сентября из Москвы начали эвакуироваться учреждения и заводы. Немцы подходили к Москве. Стали приезжать родители и забирать детей. Вскоре нас осталось мало, оставшихся перевели в другой ла-

герь, размещавшийся в двухэтажной школе в соседней деревне. Елена Сергеевна уехала, стала другая начальница.

16 октября нас в дикой спешке собрали и повезли в Москву. В Москве была паника. Никто ничего не мог понять. Бетя и Фаня собирались эвакуироваться, забирая своих детей - Иру, Галю и Славку. Ехали они в Фергану, на какую-то ткацкую фабрику. Забирали с собой бабушку, а мы вроде оставались. Я, Игорь, Наталка и Валюшка. Изя еще в июле ушел в армию, а Вера со Светкой и только что родившимся Женькой уехали в свою Куровскую. Я как-то в начале ничего не могла понять. Вижу, они собираются, а меня не зовут. Бабушка пыталась проявить инициативу: "Может быть, вы с нами поедете?" Но я же была уже жутко самостоятельной. Раз Бетя с Фаней не предлагают, то с какой стати я с ними поеду. Тут пришла еще Наташа и говорит, чтобы мы никуда не ехали. Позвонила Зинаида Самойловна, тоже настаивала, чтобы мы остались. Бетя, Фаня и бабушка уехали, а мы вчетвером остались. Одни во всей квартире, сосед со своей многочисленной семьей тоже эвакуировался. Москву сильно бомбили, но в убежище мы не ходили. Наталка с Валюшкой спали, а мы с Игорем сидели, дожидаясь отбоя тревоги. Чем кормились? О еде вопрос как-то особо не возникал. Были карточки, немного денег оставила бабушка. Наташа давала. Наверное, что-то продавали. Не помню. Помню, как-то пришла домой, а там Вера заворачивает в скатерть настенные бабушкины часы со звоном. Говорю: "Что же ты забираешь любимые бабушкины часы?" А она отвечает: "Все равно же все уезжают. Зачем они тебе нужны?" Вера приехала навестить Изю. Он был ранен, лежал в госпитале в Москве. Я стала ходить его навещать, но очень скоро его опять отправили на фронт.

К концу ноября обстановка, становилась все напряженнее. Немцы стояли под самой Москвой. Мы же не знали, что Жуков готовит контрнаступление, что немцев скоро погонят от Москвы. Катя, жена папиного брата Юры, все время настаивала, чтобы мы уезжали. Чтобы ехали в Суигур, куда еще раньше эвакуировался Юра со своим заводом. Сама Катя, жившая со своей сестрой, не могла выбраться из Москвы. Это было очень трудно. Я стала нервничать. Позвонила Зинаиде Самойловне - как быть? Та сказала: "Куда ты денешь Игоря с Наталкой? За тебя с Валюшкой я не боюсь, а Игоря с Наталкой надо будет прятать". Если я не очень походила на еврейку, то на лице Наталки и Игоря четко была видна их национальность. Паспорта не надо было спрашивать. Наташа

сказала, что ребят она заберет к себе и спрячет. Тут я совсем перепугалась. Раз надо прятать, значит все серьезно. Мы с Игорем решили уезжать. Но в поезд сесть просто так без билета было невозможно. С Игорем пошли в Моссовет, рассказали какую-то жалкую историю, что вернулись из лагеря, родителей не застали, где они, не знаем. Что и верно было. Знаем, что дядя эвакуирован в Сунгур. Поплакались, поплакались, и нам дали билет на поезд. В последний день пошли попрощаться с Катей. Она еще была в Москве. Катя сказала, чтобы мы ехали не в Сунгур, а в Уфу, куда Юру с заводом перевели.

5 декабря, в тот день, когда немцы покатились от Москвы, мы выехали. Вчетвером. Ехали не в эшелоне, а в пассажирском поезде. Посадка была ужасная. Мы с трудом протиснулись в вагон. С нами было два чемодана и два мешка вещей, но в вагон мешки мы не смогли втащить. Оставили в тамбуре, решили по очереди с Игорем дежурить около них. Был дикий мороз. Игорь первый остался с вещами. Посидел, посидел, замерз и пошел за мной на смену. Когда я вышла в тамбур, вещей там уже не было. Так что фазу мы поехали налегке. Осталось при нас только два чемодана. Так как в Сунгуре Юры уже не было, решили ехать до Свердловска. Там мы долго не задержались. На эвакопункте нам сказали, что здесь нам делать нечего, и направили дальше в Ирбит. Про Ирбит я знала по Ирбитским ярмаркам Горького. На Свердловском эвакопункте мы познакомились с одной девушкой. С Леной Голициной. Ей было лет двадцать, по сравнению с нами она была взрослая. Она училась на 3 курсе Иняза, москвичка - уже успела потерять всех на свете. С ней мы поехали в Ирбит. Теперь нас было пятеро.

В Ирбите эвакопункт был в одноэтажном деревянном клубе. Огромный зал был заполнен эвакуированными, сидящими на своих узлах. Нам было легко, у нас ничего не было, только два чемодана. Кушать хотелось безумно. У меня были часы. Штампованные. Те самые, которые на целый месяц у меня отбирал папа. Кто-то предложил за них две буханки хлеба и 30 рублей. Я согласилась. Стало легче. Сказали, что нас отправят в совхоз. Посадили в сани. Трое суток тащила нас лошадь по сплошным сугробам до совхоза. Это километров сто от Ирбита. Снега было много. Как не померзли по дороге, не пойму. У нас что-то было на ногах, у Игоря бурки, а Лена в прюнелевых тапочках.

Поселили нас у какой-то совхозницы, а работы никакой для нас нет. Четверо детей, только Лена взрослая. Лена решила идти в соседнюю де-

ревню. Там находилось РОНО и десятилетняя школа. Может быть, ей дадут преподавательскую работу, и мы сможем прожить. Я пошла с Леной. У меня же была четкая идея - кончить десятилетку. Лена одела Игоревы бурки, и мы пошли. А этих троих оставили с остатками от двух буханок. Целый день добирались. В РОНО только нас и дожидались! Там просто никого не было. Полная мобилизация. Вернулись назад. Председатель совхоза нам говорит: "Может, вы уедете отсюда? Вы же здесь совершенно ни к чему. Вы же здесь погибнете!" - "А как же мы доберемся до Ирбита?" - "Завтра опять надо посылать лошадей за эвакуированными. Вас и довезут". Мы согласились и снова приехали в Ирбит.

Решили ехать к Юре в Уфу. Путешественники! В эвакопункте сказали, что у нас родственники в Уфе. Там так рады были от нас отделаться, что тут же дали билеты до Уфы. Ехали двое суток эшелоном в товарном вагоне. В Уфе станция внизу, а весь город на горе. Где-то на середине горы находиться железнодорожный клуб имени Андреева. Там эвакопункт. Колоссальный зал заполнен койками. Нам дали две койки. Мы их сдвинули вместе, Игорь лег с одного края, Лена с другого, а я с девчонками в середине. Только тут мы в первый раз за наше путешествие улеглись на койках. На следующий день я пошла искать Юру. Нашла, где он живет, но его дома не было. Оставила записку, что мы на эвакопункте. На следующий день к нам пришла Катя с сестрой. Они раньше нас добрались до Уфы. Катя твердо сказала, что все очень сложно, они сами не могут нигде устроиться и что они нам ничем не могут помочь. После такого, я уже не думала к ним заходить. Вскоре чем-то заболела Лена. Ее от нас отделили. Больных там помещали в отдельные комнаты. Как-то, когда мы сидели у нее, я вдруг почувствовала себя плохо, стало ужасно жарко. Мы уже начали снимать с себя вшей. Мыла не было, стирали только в золе. И через несколько дней. меня увезли в больницу с тифом. Сыпняком. Болезнь протекала очень тяжело, я то проваливалась куда-то, теряла сознание, вновь приходила в себя и снова куда-то проваливалась. Когда начала выздоравливать, появился Игорь. Он приносил мне еду. Пролежала я в больнице больше месяца, недель шесть, долго приходила в себя. Вышла из больницы, меня никто не встречает. Идти сил нет. Казалось, молодая была я , 16 лет мне не было. Вроде силы должны быть, а идти не могу. Больница была на самом верху горы, а клуб Андреева внизу. Даже спускаться вниз не было сил. И тогда я села на задницу и помогая руками съехала вниз по Маяковскому.

В таком виде пришла к своим. Заболела только я, а спали все вместе. Нашла своих в ужасном виде - все в чесотке. В дикой. Они все завшивлены, расчесаны до крови, все в коросте. А под коростой вши сидят. Повела их куда-то обкуривать серой от чесотки. Вылечила, никто больше не заболел. Но на эвакопункте много народа болело тифом. Когда я вернулась из больницы, Игорь уже работал чернорабочим на кабельном заводе. Он туда пришел и рассказал ту же байку про пропавших родителей, которую мы рассказывали в Моссовете. Игорь получал рабочую карточку, и на заводе относительно неплохо подкармливали. Он с нами не обедал, и это было большой поддержкой. Я тоже решила пойти работать на этот завод. В отделе кадров сдуру рассказала правду о родителях. Меня, конечно, не взяли. На эвакопункте в это время дали комнату. Улица Синцова, рядом с баней. Там в двух комнатах жили бабка, ее сын с женой и ребенком. Они стали жить в дальней комнате, а нам дали проходную. На пятерых. Комната была холодная, по углам лед застывал. Отношения с хозяевами были отвратительные, они нас просто съедали. Мы их, конечно, здорово стеснили, дров у нас не было, за постой не платили. Если бы мы что-нибудь платили, то отношения бы наладились. Но я просто не понимала, что надо платить. Мы с Леной устроились в какую-то артель делать красноармейские пряжки для ремней. Находилась артель в подвале. Работали по 12 часов в смену. Неделю днем, неделю ночью, без выходных. Наталку в школу я не пустила, надо было сидеть с Валюшкой.

Случайно на улице встретила Любовь Мироновну Вольфсон. Ее муж со своим заводом был эвакуирован в Уфу. Видя, что мы загибаемся, она по мере возможностей нам помогала. Они тоже бедствовали. Нам она пекла лепешки . Из черной муки. Это была даже не мука, а жмых. Его нередко выдавали вместо хлеба. А печь мне было негде. Любовь Мироновна пекла нам из этой муки лепешки. Это нас очень поддерживало. Черные лепешки.

Когда началась мобилизация девушек на фронт, Лена ушла в армию. Вдруг зимой мне прислали деньги. Немного, рублей тридцать, но для нас это была огромная помощь. Прислала Ханна Самойловна. Да, та самая врач-заключенная в большой соломенной шляпе, которая везла детей в Акмолинск, когда я уезжала после свидания с мамой. Ханна Самойловна будучи врачом, лечащим детей лагерного начальства, как видно, имела выход за зону. Это и позволило ей каким-то образом послать мне деньги. И она регулярно посылала нам немного денег. Откуда у нее в лагере бы-

ли деньги? Не знаю. А адрес как она узнала? Адрес ей дала мама. Маме во время войны запретили переписку. Вернее, я могла ей писать, а она мне нет. Так что мама знала, где мы застряли.

В феврале 100 рублей прислала Инна Вайсер. Она эвакуировалась из Москвы раньше нас, в сентябре месяце. Родители остались в Москве, а ее с каким-то Московским интернатом отправили куда-то в Чувашию. Она писала мне оттуда в Москву, пока я была там. Когда в октябре эвакуировалась бабушка, я ей дала на всякий случай Иннин адрес в Чувашии. Для связи. И маме послала адрес Инны, когда в декабре сама уезжала из Москвы. Вот и через Инну нашел нас Изя, папин брат. Он нам прислал справку, что он в действующей армии, на фронте. И по этой справке нам в военкомате стали выдавать обед. Наталка за ним ходила. Мне казалось, что мы были сыты. Но, конечно, голодали. Помню, Валюшка потихоньку обламывала кусочки хлеба, а я на нее кричала. Ей было всего пять лет. Какая же я была идиотка.

К весне 42-го года наладилась регулярная связь с бабушкой. Опять же через Инну. Бабушка с Фаней и Бетей осели в Фергане. Встал вопрос о нашем переезде в Фергану. Без паспорта, без пропуска ехать опасно - на любой станции могут снять, и застрянешь. А наши с Игорем паспорта лежат в отделах кадров на работе. Без вызова с работы не отпускают. Потом еще надо добыть пропуск для получения билета. В общем, нужен вызов из Ферганы. А его тоже не так просто получить. В конце лета бабушка сумела его достать и переслать нам. С вызовом пошли в милицию. Там в паспортном столе оказалась милая москвичка. Она быстро оформила пропуска, и меня с Игорем отпустили с работы. Выдали паспорта. У нас было два пропуска. Один на Игоря, а другой на меня, куда были вписаны Наталка и Валюшка.

Как только мы получили пропуска, мы уехали с квартиры. Переехали жить на вокзал, чтобы было удобно стоять в очереди за билетом. А стоять надо было не меньше недели. Нет, чтобы пожить эти дни на квартире, так мы сразу подались на вокзал. Вроде-с Игорем большие были, исполнилось по семнадцать лет, но все еще мало соображали. Хорошо еще вещичек было мало. На всех четверых всего два чемодана. А на вокзале не протолкнешься. Он битком набит, свободного места нет. Духотища. Слава богу, было тепло, и мы стали жить на площади перед вокзалом. Стояли с Игорем в очереди за билетом. Как-то Игорь вернулся к нам из очереди, а я пошла на его место. У меня была красная замшевая сумоч-

ка. В ней лежал паспорт, мой пропуск и деньги. Половина наших денег. Половина денег была у Игоря. На всякий случай. У него же был его пропуск и паспорт. Держала я эту красную сумочку у себя за пазухой. Когда я продралась через толпу на свое место в очереди, я обнаружила, что сумочки нет. Успели украсть. Я стала дико кричать. Я же осталась без документов, без работы, без жилья. Мы же все погибнем. Я бежала к ребятам и кричала на всю площадь. Дико кричала. Паспорта нет, пропуска нет, вызов лежит в милиции. Что делать? Зареванная пошла в милицию. И эта милая паспортистка сжалилась. Она меня спрашивает, остались ли у меня еще какие-нибудь документы. Говорю, что есть только метрики - моя, Наталкина и Валюшкина. Они лежат в чемодане. Она говорит: "Несите сюда метрики и пропуск Игоря". И она вписала нас троих в пропуск Игоря. Как сестер. Сама, без разрешения начальника милиции.

Через неделю подошла наша очередь за билетами. Мы умирали от страха - вдруг нам не дадут. Дали. И мы поехали. Вагон был набит битком. Ехали очень долго. До Ферганы было две пересадки. Одну я не помню где, а вторая была в Ташкенте. На первой пересадке мы попали и вагон полный женщин и детей из блокадного Ленинграда. Это было ужасное зрелище. Изможденные, опухшие, оборванные. Запомнилась совершенно худющая женщина - она могла четыре раза обернуть вокруг себя свой сарафан. Но все-таки сколько сволочей было вокруг. В Ташкенте при пересадке на привокзальной площади мы расположились на скамейке рядом с одной такой блокадной семьей. Бабушка, мама и дочка. У мамы были распухшие ноги. Она скинула туфли и положила ноги на них. И задремала. А когда проснулась, то туфель не было. Какая-то сволочь вытащила их из-под ног. Белые туфли на высоком каблуке. Единственная обувь, которая была у нее. И она ходила босиком в одних носках. Был уже ноябрь, но в Ташкенте было еще тепло. На меня это произвело ужасное впечатление. Украсть у ленинградцев-блокадников!

Наконец мы добрались до Ферганы. Как нас встречали, не помню. Но помню, что встретили не очень радушно. У них своих забот полно, а тут еще мы. Четверо. Радости было мало. Разместились у бабушки. Жили они в одной комнате. Бабушка, Фаня с Галкой и Славкой, Бетя с Иринкой. Игоря и Валюшку бабушка забрала в комнату, а меня с Наталкой устроила в коридоре. Вернее, это была у них кухня. С Наталкой мы спали на одной кровати. Вместе с бараном, который спал рядом с нами

на полу. Он был привязан за ножку кровати. Бабушка купила его на черный день. Баран периодически съедал наши вещички. Как съедал? Да, очень просто. Вот у тебя есть бельевой шкаф, а мы с Наталкой все наши немногочисленные вещички хранили под матрацом. Ровным слоем разложим на кровати, а сверху матрац, а на матраце мы. А этот стервец без нас вытащит чью-нибудь рубашку и жует с наслаждением. Хорошо если во время обнаружишь, а то так сжует, что и одеть нельзя - одни дырки.

Фаня работала инженером на текстильном комбинате, а Бетя там же электромонтером. Бетя устроила Игоря работать к себе электромонтером. Он лазил на "кошках" по столбам и ремонтировал провода. А меня Фаня пристроила в химическую лабораторию на комбинат. Жили трудно, питались плохо. Заработков на сносную жизнь не хватало. Немного денег еще получала Бетя по аттестату за своего мужа Сережу, который был на фронте.

Игорь не долго поработал. В начале 43-го года, зимой Фаня, Игорь и я пошли в ближайший аул обменивать вещи на продукты. На обратном пути Игорь съел очень много абрикосов. Из тех, что мы обменяли на вещи. Он тяжело заболел, и его положили в больницу. Кормить там практически не кормили. У него началась пеллагра. Я навещала его, приносила передачи. Но ничего уже не помогало. Последние дни, когда я приходила к нему, он уже со мной не разговаривал. Лежал, молчал. Когда я пришла в последний раз, мне сказали, что он накануне умер. Ему делали переливание крови, и он не выдержал. Хоронила его одна Фаня.

Я тоже болела фурункулезом, но отделалась легко. Гноилась только нога, след до сих пор остался. Тяжело болела Валюшка. Она прямо на глазах таяла. Мы же все трое были туберкулезники. От папы. Валюшка была в таком виде, что нам дали для нее путевку в туберкулезный санаторий в Коканде. Я отвезла ее туда.

Вообще, там в Фергане ценность человеческой жизни была ничтожной. Особенно мерли мужчины. Помню начальника цеха Терехова. Высокий такой был мужчина, представительный. Он в Фергану эвакуировался с Серпуховской текстильной фабрикой. Я его застала еще здоровым, крепким. Он очень быстро погиб от пеллагры. Голод был сильный. А голод мужиков быстрее косит.

Наталка с маленьким Славкой сидели дома. Бабушка Наталку в школу не пустила - надо было кому-то ходить в военкомат за обедом. Сейчас уже не помню, то ли бабушка имела справку, что Изя на фронте, то ли

Бетя имела такую справку за находящегося на фронте мужа. Но за обедом в военкомат ходила Наталка, а Фалина дочка Галя училась в школе. Нет, чтобы было по справедливости, чтобы обе учились в школе и по очереди ходили за обедом. Но Наталка в доме была золушкой, а я, к сожалению, не настояла, чтобы она пошла учиться.

Зимой 43-го года Бете пришла похоронка. На фронте погиб ее муж Сережа Титов. Он уже командовал батальоном, был в звании капитана. Это был очень хороший человек, к нам, детям, он был очень добр. А еще раньше на фронте погиб младший мамин брат Лева. Его после окончания Бауманского института в 40-м году призвали в армию. В 41-м году при отступлении наших войск он погиб где-то в Прибалтике.

Весной 43-го года наш дядя Юра нам устроил вызов в Москву. Он уже вернулся туда со своим заводом из Уфы. Вызов пришел только на бабушку и нас, детей. Вместе с бабушкой уезжали Галка, Славка, Наталка, Валюшка и я. В Фергане еще оставались Фаня и Бетя с дочкой Иринкой. Валюшку мы забрали из санатория. Но она была уже не жилец на этом свете. Она прямо на глазах таяла. Возвращались с несколькими пересадками. В Москве с вокзала Валюшку уже несли на руках. Дома она уже не вставала с постели и продолжала таять, таять. Ее поместили в больницу на 2-ой Песцовой улице. Там она вскоре и умерла. Хоронить ее мы не пошли. Бабушка отказалась, а у меня не было никаких сил. Я ее очень любила и не уберегла. Это мой грех перед папой и мамой. На всю жизнь. Я даже не знаю, где ее похоронили. Ей не было еще семи лет.

Квартиру нашу на Палихе мы нашли пустой. В нашей комнате весь пол был покрыт порванными книгами. Толстый слой порванных листов бумаги. Соседей не было. Уже после войны вернулась из лагеря Галина Михайловна. Шепилов сумел ее прописать в Москве. А муж ее погиб в лагере. Очень скоро из Ферганы вернулись Фаня, Бетя и Иринка. Надо было поступать на работу, зарабатывать на жизнь. Но мне надо было еще обменять паспорт. Он был у меня просрочен. В Фергане вместо украденного мне выдали временный на шесть месяцев. Ферганская паспортистка записала меня в нем Инной Романовной. Сколько не убеждала я ее, что я Ароновна, убедить так и не смогла. Я не собиралась отказываться от папы. Я любила его и не верила, что он "враг народа". В Москве в милицию я этот паспорт не принесла, а сказала, что его потеряла. По метрике мне дали новый. Я вновь стала Ароновной.

Потом я поехала к Зинаиде Самойловне. Все ребята были у нее. Зинаида Самойловна осталась в Москве, никуда не эвакуировалась. Юра уже успел побывать на фронте. В 42-м году он ушел добровольцем в армию. Скрыв свою автобиографию, он попал в десантные войска. Провоевал он только год. В детстве у него была астма. В армии она возобновилась тяжелейшими приступами, и его весной 43-го года демобилизовали. Он поступил учиться в институт кинематографии.

Я стала опять встречаться с Наташей. Пошла работать на пищекомбинат имени Микояна. Принесла справку, полученную в Фергане, что работала там в химической лаборатории, и меня сразу послали работать в лабораторию химико-физических методов исследования продукции. Как делать анализы я знала. Взвешивать, выпаривать, определять влажность и тому подобное - это я умела. Там я немного подкармливалась. Комбинат выпускал концентраты для фронта. У нас были только каши, мясных концентратов не было. Принесут брикет из партии, половина идет на анализ, а из другой сваришь себе кашу и ешь. Так что дома я не ела. Для бабушки это была большая экономия. С комбината я ничего не таскала. Боялась и не умела это делать. Приносила домой только пластмолизат - жидкие дрожжи. Дома выльешь на горячую сковородку - получается что-то в роде печенки. Нам, сотрудникам давали их по поллитра два раза в неделю. Официально. Один раз я несла домой бабушке, а другой раз несла Зинаиде Самойловне. Бабушке я говорила, что эти дрожжи я получаю только один раз в неделю. Мне доставляло удовольствие видеть, как радостно встречали меня ребята у Зины с этой поллитровой банкой дрожжей. Андрей Воробьев до сих пор вспоминает этот пластмолизат: "Он нам помог выжить!" Это, конечно, шутка, не пластмолизат, а наша дружба и взаимопомощь спасли нас.

Начав работать, я для себя твердо решила, что надо продолжать учиться и кончить десятилетку - 9 и 10 классы. Я поступила в вечернюю среднюю школу недалеко от Бауманского метро. Рядом с моей работой. Днем работала, а вечером ходила в школу. Эту школу я выбрала не случайно. Там за один год можно было закончить два класса. Система преподавания в этой школе была совсем необычная. Учебный год делился на три цикла. За три месяца ты изучаешь три предмета и сдаешь их. Например, историю, литературу и иностранный язык. Потом новый цикл - еще три предмета. И третий цикл. За девять месяцев ты заканчиваешь класс. Занимались через день, а я стала ходить каждый день. Один день

в девятый, в другой день в десятый класс. Так что за год я закончила оба класса.

Наталка пошла учиться в свою старую школу на Палихе. Я ее определила в шестой класс, перескочив сразу через два класса. Она же за время эвакуации пропустила два класса. Наталка заупрямилась, боялась, что окажется в отстающих. Я прямо вскипела. Пойдешь и все, нечего терять годы. Она послушала меня и начала учиться в шестом. Вообще у бабушки мы с ней очень дружно жили. Конечно, командовала я, но она меня безропотно слушалась. К тому же я ее всегда защищала от происков Фани и бабушки. Наталка днём училась, а вечером работала. Фаня нашла ей работу в вязальной артели, где школьники вязали кофточки. Надо было связать одну или две в месяц. За это Наталка получала рабочую карточку. Это было важнее денег. Кормились же только по карточкам. Хлеб, крупу, селедку и все прочее можно было получить только по карточкам. Рынок по нашим деньгам был для нас недоступен. Без карточек не проживешь. Не дай бог потерять их! Помрешь с голода. А по рабочей карточке продуктов давали в два раза больше, чем по иждивенческой.

В начале мая 44-го года Зинаида Самойловна по телефону срочно вызвала меня к себе. Я приехала. Под Первое мая арестовали ее сына Юру. Вместе с ним арестовали большую группу студентов из института кинематографии и с физфака университета: Фрид, Дунский, Володя Сулимов, Миша Левин... Я уже не помню всех. Они дружили между собой. собирались в студенческих компаниях. Зина сказала, что это берут детей. что начались аресты детей репрессированных. Она все фазу усекла, глядела в корень. Мне сказала, чтобы я перестала с кем-либо встречаться, держалась подальше от всех компаний. Но мне тогда и не до компании было. Я же работала и училась сразу за два класса. Помню, как мне стало страшно. Детей берут! Мне уже было восемнадцать лет. Страх. Он теперь был все время со мной.

Первой из моих теток из лагеря вернулась Адасса. Кажется, в 42-м году, после начала войны был заключен советско-польский договор (/ организации польской армии на территории СССР. Из поляков, которые остались у нас при дележе Польши в 39-м году. Все они были в лагерях, либо в ссылке. Их стали срочно освобождать. Так как Адасса была осуждена как польская "шпионка", то она попадала под амнистию. Ее освободили в конце 42-го или в начале 43-го года. Она уехала в Свердловск

где жила сестра ее мужа с сыном Витей. В 44-м году она вместе с Витей вернулась в Москву. Сначала ее в Москве не прописали. Брат Вениамин сумел ее устроить у себя на даче на 42 километре. Потом ей все-таки удалось перебраться к себе в комнату в Большом Комсомольском переулке. Жила она в постоянном страхе, так как сосед все время грозил ей, что он ее опять посадит. Эта не была пустая угроза. Ради получения комнаты нередко подонки доносили на своих соседей, и так расширяли свою жилплощадь. Я приходила к Адассе, когда она вернулась в Москву. Она никогда не рассказывала про лагерь - как будто его и не было.

Школу я окончила летом 44-го года. Встал вопрос, куда пойти учиться дальше. На школе заканчивать свое образование я не думала. Не могло быть и речи. Надо было выбирать институт. Был у нас выпускной вечер. Помню, собрали с нас по сто пятьдесят рублей. Мы же все работали. На этот вечер пришел наш учитель по математике Борис Анастасьевич Кардемский. Он преподавал вместе с Марией Григорьевной Шестопал в Военно-химической академии, а у нас по вечерам подрабатывал. Я стала с ним советоваться» и он сказал, что мне надо идти в университет. И я подала документы в Московский государственный университет.