ССЫЛКА

 

Щучинск - большая деревня. Расположен он в трех километрах от железнодорожной станции "Курорт Боровое", где имеется небольшой поселок из двухэтажных домов. Сам же Щучинск застроен одноэтажными деревянными или саманными избами. Дороги песчаные, асфальта нигде нет. Семь школ, из них две казахские. Весь его можно пройти минут за двадцать.

Комнату мы нашли очень быстро. Маленький домик, сени и две комнаты. В первой жила хозяйка, а в дальней, большой, поселились мы. Заплатили хозяйке 50 рублей за месяц. Местные жители свободно сдавали ссыльным, здесь их было много. Это не преследовалось. Прописывать нас не надо было, паспортов у нас не было, мы только должны были три раза в месяц ходить отмечаться в МГБ.

На следующий день отправила письмо и телеграмму Лене, что я в Щучинске. В тот же день пошла к Марии Ивановне, с которой познакомилась в поезде. Она вела математику в старших классах в одной из школ Щучинска. Сама она москвичка, кончила мехмат 2-го МГУ. В 37-м году ее сослали сюда. Сначала она преподавала в младших классах в деревне Дмитровское в 30-40 километрах от Щучинска. Когда ссылка кончилась, она перебралась в Щучинск, в Москву возвращаться побоялась. Она сказала, что в Дмитровском при ней директором школы был! Виктор Иванович Крючков - очень хороший человек. Сейчас он заведует РОНО в Щучинске. Надо идти к нему, он, может быть, поможет с устройством на работу.

Я пошла в РОНО. Он помещался в белом саманном домике. Виктор Иванович был в отпуску, в кабинете сидел его заместитель Алимов. Сказал, чтобы пришла завтра и принесла университетские документы об образовании. На следующий день пришла со своими справками. И началось. придите завтра, потом послезавтра, завтра-послезавтра, и пошло-поехало, каждый день одно и то же. Разговаривал он со мной точно как

 

в МГБ: "Мы не имеем права дать вам преподавать". - "Даже математику?" - "Даже математику. Вы сосланные. Неизвестно, чему вы будете детей учить. Придите завтра, я спрошу в ОБЛОНО". И тянул резину, а мои денежки уходили.

Пришло отчаянное письмо от Лены, где она писала, что Наталка арестована, и что мама собирается ко мне. Когда маме сообщили, что я арестована, она из Кольчугина регулярно звонила Лене. А когда Наталка после свидания со мной передала, что меня высылают в Кокчетав, то мама была уже на стреме и ждала сообщения, куда ей ехать. Так как у нее был паспорт с ограничением - "сто один километр от Москвы", то ко мне она могла ехать свободно - это несколько тысяч километров от нашей столицы. Узнав от Лены из моей телеграммы, что я в Щучинске, она нелегально приехала к Лене в Москву. Там у Баси Семеновны ее собирали ко мне: Эдя пошила для меня платье, Инна Вайсер дала готовые вещи, кто-то еще что-то принесли. Набралось два чемодана. И Лена посадила маму в поезд ко мне. В конце августа приехала мама. Стало легче, но мы не знали, что с Наталкой.

А Алимов все крутил, крутил и крутил. Наконец он сказал, что может меня в крайнем случае направить преподавателем младших классов в Дмитровское. О том, что там глухая дыра, я знала от Марии Ивановны. Там даже электричества не было. Но другого выхода не было, надо было зарабатывать на жизнь, и я согласилась. Милица пришла в ужас. Она не искала работу, а ждала, когда я устроюсь преподавателем в Боровое, и она поедет туда за мной, работать там маникюршей. Она считала себя маникюршей высшего класса. А Боровое это курорт, много приезжих, там эта профессия будет нужна. А кому нужна маникюрша в Дмитровском!

На следующий день пришла к Алимову оформлять направление в Дмитровское. В кабинете у Алимова сидел еще какой-то мужчина. Я сразу поняла, что это заведующий РОНО Виктор Иванович Крючков. Он был с костылями, а Мария Ивановна мне говорила, что Крючков без ноги - какая-то травма еще в детстве. Алимов снова начал занудливо говорить, что нужны еще какие-то документы, что я не кончила университет, что у меня нет отметки за педагогическую практику, что вообще я малоценный кадр и тому подобное. И вот когда он эту ахинею нес, человек с костылями вдруг сказал мне: "Выйдите на минутку". Я вышла. А потом меня позвали. Алимов спрашивает: "Поедете в Боровое преподавать ма-

 

тематику в старших классах?" Так я же все время мечтала попасть на курорт: "Конечно, поеду!" - "Но имейте ввиду, что у вас там будет маленькая нагрузка - всего восемь часов". - "Ну восемь, так восемь". А тот, что на костылях, говорит: "Восемь часов временно. Там преподаватель хочет уехать, и, пока он не уедет, у вас будет восемь часов. А когда он уедет, вы получите полную нагрузку". Неожиданно как-то по человечески сказал, хотя вид у него был очень суровой. Я уже успела отвыкнуть от того, чтобы со мной начальство так разговаривало. И добавил: "Езжайте, посмотрите, поговорите, а когда вернетесь, будем решать". И без "здрасте - до свидания" встал и ушел.

Я решила, что и на пять часов нагрузки туда поеду. Мне было все' равно, лишь бы Боровое. Тем более, что я была еще богатая женщина -осталось около ста рублей, да и мама немного денег привезла. Это было" 25 августа. Меня Алимов около месяца мордовал. Но без разрешения МГБ я в Боровое ехать не могла. Надо было идти к ним, а они возьмут» и не пустят, начнут тоже тянуть волынку. Решила поехать без разрешения, всего 25 километров. Авось не попадусь. Правда, по сердцу кошки" скребли - я же помнила про 25 лет каторги бабуси из Куйбышевской пересылки. На следующий день рано утром я подалась в Боровое, а мама с Милицей остались меня ждать и волноваться, каждая, конечно, по-своему.

Пошла пешком, тогда там не было маршрутных автобусов - добирались на попутных машинах. Вскоре меня догнал грузовик и шофер меня подхватил. Довез меня до детского санатория, а до самого поселка Боровое надо было пройти еще два километра по берегу озера. Дорога проходила через сосновый лес вдоль левого берега озера. Потрясающее озеро. Вообще Казахстан это бескрайние степи. И вот в этих степях, как оазис, протянулась узкая полоска леса с многочисленными озерами. Боровское озеро километров - шесть длина и около двух ширины. А рядом Чабачье озеро - еще больше, и еще десяток озер поменьше. Леса сосновые, иногда березовые. Места благодатные, и климат здоровый. Недаром еще до революции англичане снимали здесь концессию и построили курорт, куда приезжали туберкулезники из Англии. В тридцатых годах курорт разросся: построили детский туберкулезный санаторий, два санатория для открытых и закрытых форм туберкулеза, дом отдыха. И все это только вдоль одной стороны озера. Места сказочные. Иду по дороге, вокруг сосны и всюду валуны. Валуны - изумительные нагромождения

 

камней ледникового периода, которые, помнишь, мы видели на рисунках в учебнике истории для IV класса. И все они разные: и небольшие, и размером в большой многоэтажный дом. Некоторые прямо из озера торчат. И все они имеют названия: "Сфинкс", "Бабушкин чемодан", "Синюха", "Акжикпес" - имя какой-то принцессы. Эти необычные названия я, конечно, потом узнала. А тогда я шла по этой вьющейся между соснами и валунами дороге и была поражена навалившейся на меня никогда не виданной экзотикой. И когда пришла в поселок, то была просто обалдевшей от всего увиденного.

Нашла школу - длинный деревянный одноэтажный барак. В поселке было две школы: русская десятилетка и казахская семилетка. Стояли они рядом. Директором десятилетки был Сергей Николаевич Чернышев, по образованию физик, кончил учительский институт. Когда я сказала ему, зачем я пришла, он очень обрадовался, так как не знал, кому отдать свои 8 часов по физике в старших классах, в которых слабо разбирался. Это были те самые 8 часов, о которых говорил Алимов. К тому же Сергей Николаевич на войне был тяжело ранен в легкое. Вести занятия из-за этого ему было трудно. Он также сказал, что со временем нагрузка у меня может увеличиться, так как учительница математики в старших классах хочет уехать к мужу в другой город. Но РОНО ее не отпускает, так как нет замены. Если я подойду и сумею вести математику, то ее часы передадут мне, а она сумеет уехать. А это больше 30 часов. Но подробности я узнала позже. Математичка была немкой. Ее в начале войны выслали сюда из Поволжья, а мужа сослали на трудфронт в Челябинск. Даже после войны наши советские немцы не могли перемещаться по стране без разрешения МГБ. Здесь в Боровом для ее мужа работы не было. С большим трудом она получила в МГБ разрешение на переезд к мужу, но РОНО не отпускал, так как не было замены. Уже два года, как она получила разрешение от МГБ, умаляла ее отпустить, а этот подлец Алимов, зная об этом, отправляет меня учителей младших классов в Дмитровское. Сволочь он был. Слава богу, что в кабинете тогда оказался Виктор Иванович. Он сразу все усек и направил меня в Боровое. В результате у меня была хорошая нагрузка, а немка-учительница через месяц уехала к мужу.

Окрыленная успехом, я днем уже вернулась в Щучинск. На радостях вечером в этот же день я, мама и Милица решили пойти в кино. Было около шести часов вечера. Жара была дикая. Достала из чемодана лег-

 

кое платье, которое пошила мне Эдя. Кино демонстрировали в клубе, в большом деревянном одноэтажном доме с крылечком. Подошли к нему, а на крылечке стоит все местное начальство. В клуб еще не пускали. Жара жуткая, а они все в шерстяном одеты. Как сейчас помню, жена Виктора, Ивановича, я потом с ней подружилась, одета была в вишневого цвета шерстяное платье, застегнутое под самый воротничок, в чулках. Простых, капроновых тогда там еще не было. И еще сверху на плечи накинула красивая шерстяная кофта. А я в легком платьице в синих и красных цветочках на пуговках и без рукавов с большим вырезом впереди. Без чулок. А у Милицы светло-зеленый сарафан с совсем голой спиной.. Правда, чтобы не виден был свищ на боку, она одела белую легкую кофточку - у нее все было заграничное. Стоять у крыльца нам как-то неприлично - мы же ссыльные. Вот втроем мы начали курсировать перед крылечком до начала сеанса. У Милицы еще на кофточке короткие рукава, а я совершенно оголенная. И все уставились на нас, стоят на крылечке и смотрят. А мы только одни ходим. Милица шепотом говорит: "Они, как трибуна на Красной площади, а мы, как демонстранты". И в самом деле мы как будто демонстрируем московские и заграничные моды. Те, что на крылечки, прямо вызверились на нас. А Милица еще подкидывает: "Завтра ты пойдешь брать направление, а тебя за оголенное тело не пустят в Боровое. Кому нужна такая развратная учительница в школе! И меня ты оставишь без работы - кроме как в Боровом маникюрши нигде не нужны".

На следующий день я с замиранием сердца пошла в РОНО – возьмут или не возьмут? Но меня взяли. Правда, пришлось еще раз съездить в Боровое, и тоже тайком. Алимов потребовал привести справку о предоставлении жилья. Сергей Николаевич справку дал, и я с мамой 29 августа уехали в Боровое Милица пошла в МГБ хлопотать о переводе в Боровое.

Поселились в маленькой избушке, стоящей метров в десяти от озера А рядом возвышалась гора огромных валунов высотой с пятиэтажный! дом. А на самом верху лежали два плоских камня один над другом. Создавалось впечатление, что кто-то забросил наверх открытый чемодан. Гору так и называли: "Бабушкин чемодан". Забраться на ее вершину никто не мог. Дом принадлежал школе - две комнаты и сени. В одной комнате жили две учительницы младших классов. Как их здесь называли - самые большие проститутки нашего курорта. Курорт большой и специфический,

 

сюда приезжали больные туберкулезом надолго - месяца на два, а то и больше. Большинство было мужиков, а без баб они жить на могли. И наши учителки подцепляли этих мужиков. Я и теперь не представляю, как они это делали. И они приводили мужиков в свою комнату. Через стенку все было слышно, но мы старались этого не замечать. Мы с ними никогда не ссорились, в общем жили дружно.

В другой комнате вместе со мной и мамой поселили молодую учительницу из Алма-Аты. Шурочка, Александра Ивановна Стрелкова. Она мне потом много крови испортила, да и я ей наверно. По глупости. Но вообще она была обычная, не умная, но и не злая девочка. Вскоре к ней приехала младшая сестра, которая стала учиться в 5 классе. В доме этом мы прожили две зимы. В одной комнате две совершенно разных по интеллекту семьи.

Вскоре вслед за нами приехала в Боровое Милица и устроилась маникюршей в парикмахерскую. Я к ней спокойно стала относиться еще в Щучинске, когда мы с ней жили вместе. Постепенно страх перед нею исчез. Она крикливая, сумбурная, но к "стукачеству" никакого отношения не имела. Я не знаю, что было раньше, когда она работала в норвежском посольстве, но в тот период, когда я была с ней знакома, я абсолютно уверена в ее порядочности. У меня о ней остались только самые добрые воспоминания. Она была хорошая баба, хотя немного истеричная. Ей тогда было 33 года. Молодая интересная женщина, яркая, громкая, за словом в карман не лезла, темпераментная - мужики за ней всегда увивались. В Боровом ей стало резко лучше, свищ зарубцевался. Там же благодатный климат для туберкулезников: холодная сухая зима, хорошее лето, кругом сосновый лес, вода и к тому же кумыс. Здесь она довольно быстро пришла в норму. Через год она поняла, что может преподавать английский. Какого же черта быть маникюршей. И она добилась перевода обратно в Щучинск, где стала преподавать английский в школе. Вышла замуж. Когда мы все потом вернулись в Москву, мы с ней встречались. она приходила к маме в гости. Но потом, после смерти ее мужа, следы ее затерялись. Недавно я узнала, что она умерла а конце 80-х годов.

В начале октября вдруг появилась Наталка. Мы ее не встречали, она сама нашла наш домик. Сколько слез мы пролили в тот вечер втроем от радости и горя. До поздней ночи рассказывали мы друг другу наши "одиссеи". В какой-то момент, когда мы уже лежали в постели, Наталка

 

на полуслове замолчала - я перепугалась, подскочила к ней, а она просто уснула. Приезд Наталки был для нас неожиданным. Хотя я знала, что сестер Заяру и Гайру Веселых сослали в разные места, но где-то надеялась, а вернее мечтала, что мы окажемся вместе. Узнав об аресте Наталки, я написала несколько заявлений в Кокчетавское МГБ с просьбой направить ее в Боровое. Послала на всякий случай нормировщику в Куйбышевскую пересылку немного денег и письмо для Наталки. Если ее повезут через Куйбышев, то, может быть, она тогда узнает, что я с мамой в Боровом.

Наталку арестовали 19 июня. Она была на первом курсе Педагогического института. Жила у Абрама с Кулей. В тот день утром ей позвонила тетка Фаня, чтобы она приехала ночевать к бабушке - к ним кто-то приходил. Абрам сказал: "Ты сейчас пойдешь сдавать экзамен, а вечером в Москве тебя не будет. Поедешь к Соломону в Тамбов, я уже договорился". Когда она пришла на экзамен, то ей сказали, что ее вызывают в деканат. Она сразу почувствовала, что тут не все ладно, и в деканат пошла вместе с Женей Гершензоном. Они вместе сдавали экзамен. Из деканата ее направили в первый отдел. Тогда они помчались к Абраму, он принимал экзамены где-то в другой аудитории. Вызвали его в коридор. Наталка сказала: "Папанечка, меня вызывают в первый отдел. У меня нет денег, дай мне скорее на всякий случай". Абрам только и мог сказать: "Что ты спешишь! Не волнуйся! Ты думаешь, что они тебя не подождут? Подождут!" И стал шарить по карманам, вызвал своего ассистента по экзамену Леву Атанасяна и забрал у него все деньги, что были. Абрам растерялся, и не сообразил сразу отправить Наталку на вокзал. Но сообразительны мы бываем, как правило, задним числом. Женя про' водил Наталку до Первого отдела. Оттуда уже не выпустили, посадили в машину и отвезли на Лубянку.

Там у нее был, что и у меня, следователь Макаренко. Обычно после зачтения обвинения в конце прокурор задает формальный вопрос: "Есть жалобы и заявления?" В камере Наталку наставляли говорить о своей невиновности, требовать освобождения. Но когда прокурор задал этот пустой вопрос, то Наталка сказала: "Прошу отправить меня к сестре". "Куда?" - спросил прокурор. "В Кокчетав", - Наталка после свидания со мной в Бутырках знала место моей ссылки. Прокурор сделал пометку в своих бумагах и сказал: "Учтем".

 

Наталкина глупость, вроде моей, чуть не сослужила ей плохую службу. Когда в Бутырках молодой эмгебешник зачитал ей приговор: "Пять лет ссылки в Кокчетав", она гордо сказала: "А я знала, что в Кокчетав". - "Откуда?" - вылупил он на нее глаза. - "Мне прокурор сказал, там у меня сестра". Эмгебешник прямо озверел: "Ах, ты знаешь! Так я тебя в другое место загоню! Будешь у меня много знать!" И еще что-то в этом роде. Наверное мог, но, может быть, это от него не зависело.

В общем, Наталка прошла полностью мой путь: Лубянка, Бутырки, Куйбышев, Кокчетав, Щучинск, Боровое. После приговора в Бутырках она попала в одну камеру с Ксенией Карловной, с которой я сидела на Лубянке. Ксения Карловна получила 5 лет лагерей. Камера, где они встретились была большая - маленьких послеприговорных камер не хватало. Начался очередной большой поток. В Куйбышевской пересылке нормировщик передал Наталке письмо от меня, где я писала, что я с мамой в Боровом. Но денег отдал только часть, остальные зажилил. Но все это уже было позади - главное, мы были все вместе.

В связи с арестом Наталки стоит здесь рассказать необычное продолжение этой истории. Через месяц, 27 июля, Абрам поехал на день рождения своей сестры Сарры, будущей моей свекрови. Поехал один. Куля с внуком были на даче. Абрам до сестры пошел в баню. Он и Куля до конца жизни были большими любителями Сандуновских бань. Когда после бани Абрам выходил из метро на станции "Автозаводская", его задержал бдительный милиционер. Ему показался подозрительным огромный профессорский портфель Абрама. В нем лежало грязное белье и большая хрустальная ваза, подарок для сестры. Такое сочетание еще больше подогрело подозрительность милиции. У Абрама с собой паспорта не было, и больше двух часов ушло на выяснение его личности. И где-то около полуночи он оказался у сестры. Ушел он от нее, когда метро уже не работало. На такси приехал домой. А дома полный разгром, все перевернуто. Галя, которая с тетей была дома, говорит, что приходили военные с дворничихой, искали тебя, даже шкафы просматривали, а в два часа ночи, когда метро уже кончило работу, ушли. Чуть свет Абрам пошел пешком на вокзал и уехал в Болшево под Москвой, где они на лето снимали дачу. И там притаился. Но за ним больше не приходили. Как видно, план по арестам был выполнен - взяли кого-то другого. Чтобы не искушать судьбу, Абрам уволился из Московского пединститута и уехал

 

работать в Ярославский пединститут. Так и пронесло. А если милиционер в метро не был бы таким бдительным! И такие бывали истории.

Осенью пришло письмо от Адассы о смерти Липы. Подробностей она не сообщала. Липе было всего 46 лет. Что произошло, мы узнали только через несколько лет. Когда начались повторные аресты, дошли они и до Алексина, где жила Липа. Ее вызвали в местное МВД. Липа была беременна, и она поняла, что второй раз лагерь она не выдержит. Она пришла домой и выпила стакан уксусной эссенции. Когда тетя Женя прибежала из поликлинике к ней, она уже ничем помочь не могла. Это была третья смерть взрослых ставшая нам известна: папа, Пиня и Липа. Скажу здесь сразу - все наши арестованные мужчины все, кроме Нюмы, были расстреляны: Хаим Каплан, Сюня Гайстер, Арон Бутковский. И никто не знает, где их могилы. И Левы Каплан и Сережи Титова, погибших на фронте.

Наталка довольно быстро устроилась медсестрой в лабораторию при курорте, поступила на заочное отделение в Кокчетавский медицинский техникум. В МГБ разрешили ей ездить в Кокчетав сдавать сессии. Кончила техникум, получила диплом. Стали думать об институте, но аттестат за десятилетку остался на Лубянке. Послала ее учиться в вечернюю общеобразовательную школу, вновь в 10 класс. Получила Наталка аттестат, который пригодился ей уже в Москве.

Я же с 1 сентября приступила к работе в школе. Через месяц у меня уже была полуторная нагрузка, так что я сразу стала неплохо зарабатывать - 710 рублей в месяц. По современным деньгам - 71 рубль. Вела физику и математику в старших классах. В старших классах был только один поток, и наполняемость их была маленькая - 10-15 ребят. А в семилетке было по два полных параллельных класса. В Щучинске были горный техникум и педагогическое училище, а в Кокчетаве - медицинский техникум. Многие ребята после семилетки уезжали туда учиться! То, что старшие классы были маленькие, на первых порах облегчало мою работу.

К первому своему уроку в Боровом я тщательно готовилась, но, как он прошел, не помню. А вот учеников своих очень хорошо помню. Очень скоро мне дали классное руководство в 9 классе. Всего в классе было девять ребят. Через год в классе, где я была классным руководителем, было уже около тридцати. У тех ребят, кого я приняла в первый год, интереса к знаниям не было никакого, книг никто не читал. Только двое было из

 

интеллигентных семей: Эрик Григорьев, блестящий мальчик - единственный из класса, который читал все на свете, и сын директора курорта Геша Тяунов. Но Геше был золушкой в семье. Он был сыном от первой жены, и на него было навалено все домашнее хозяйство: таскать воду, колоть дрова, топить печь - на чтение у него времени не оставалось. Остальных ребят книги интересовали как прошлогодний снег. На первом же классном часе я села на парту и стала читать им книгу Первенцова "Честь смолоду". Сейчас я, конечно, выбрала бы другую книгу. Начала читать вслух. Открою книгу и читаю вслух. Помню, как Эрик сидит надувшись - мол я сам умею читать, а я ему говорю: "Тебе неинтересно? Уходи". Нет сидит, и незаметно высокомерное выражение сходило с его лица, и он с интересом слушал до конца мое чтение. Так потихоньку я приучала их к чтению, и вскоре они сами начали читать. Да так читать, что через какое-то время стали приходить ко мне родители и жаловаться па ребят: "Инна Ароновна, вы знаете, мой ничего не делает. Вместо того, чтобы заниматься, сидит и читает". И я убеждала мамаш, что читать не менее важно, чем делать уроки и колоть дрова. И я научила их не только читать, но и заниматься. В общем там в Боровом, за эти годы ссылки и учительства, у меня был какой-то творческий взлет - я открыла много настоящих ребят, на которых все махнули рукой.

Вот была у меня такая Хадя - Хадича Ахмарова, способнейшая девка, но школа ей нужна была, как мне..., ну, не знаю как..., ну, как зимой зонтик. И вот она у меня пошла, пошла, пошла, поступила в Омский медицинский институт, стала врачом. Когда она потом приехала на каникулы, то мне рассказывала: "Инна Ароновна, а у меня на экзамене спрашивали: - У кого вы так хорошо учились?" А ее младший брат Олег - внешне очень интересный парень и первый хулиган в Боровом - оторви и брось, только что с ножом не ходил. Правда, он уже шел по накатанной дорожке за сестрой. Кончил школу чуть ли не отличником, поступил в Артиллерийскую академию в Москве. Была такая Маруся Буртаева, на первый взгляд дубина-дубина, а школу кончила хорошо, успешно поступила в институт. Много моих учеников поступили в институт. А все началось с чтения вслух. Где-то лежит фотография Юры Жданова, став студентов, он ее мне прислал из Омска. На ней надпись: "Лучшему человеку, которого я встретил!" Вот это, наверное, и было главной опорой в той жизни, помогало забывать о страхе повторного ареста, который все время висел над нами.

 

Вскоре ребята стали приходить к нам в дом. А в доме тесно, так я возьму их и пойду с ними гулять. Идиотка, до часу ночи с ними ходила, а родители бегали и искали своих детей. Вскоре я еще и физический кружок организовала, мастерили с ребятами различные приборы. Один даже в Политехническом музее в Москве выставлялся. Эрик с кем-то из ребят сделал.

Были ли конфликты с родителями? Нет, ни с родителями, ни с ребятами. Хотя был один, но о нем я потом расскажу, он связан с "Делом врачей". Да, был еще один небольшой конфликт из-за книг. Был в поселке книжный киоск, где я покупала себе книги. И была в одном из санаторием очень хорошая библиотекарша, пополнявшая библиотеку своего санатория хорошими книгами из этого киоска. Она была не просто библиотекарша, а я бы сказала коллекционер, библиофил, своего рода меломан книг. Но была у нее одна особенность, о которой знали все на курорте, она хорошие книги не давала читать, дрожала над ними. Когда мы появились в поселке, я очень быстро завязала контакты с киоскершей. Тогда еще не давали взяток, отношения были чисто платонические. И если приходили хорошие книги в одном экземпляре, то киоскерша об этом меня срочно уведомляла: "Инна Ароновна, приходите скорее , а то она заберет. У вас хоть ребята их читают". А наши книги расходились по всему поселку. И я начала перехватывать хорошие книги. Библиотекарша, конечно, скоро узнала, что хорошие книги начинают уплывать у нее из под носа. Встречая меня на улице, она возмущалась моим поведением. Даже несколько раз приходила к нам домой: "Инна Ароновна, так делать нехорошо! Вы берете книги для себя, а я для библиотеки!" Но до открытого скандала не доходило - ее дочь, учившаяся в шестом или седьмом классе, должна была вскоре стать моей ученицей. Это ее сдерживало, портить со мной отношения она не решалась. Более того, она даже особенно ученные для нее книги давала мне читать. Так как с ребятами я жила дружно, то и родители ко мне относились хорошо. Даже можно сказать нежно и доброжелательно. Наверное, через детей своих, видели мое отношение к их ребятам.

А вот с учителями школы отношения были сложные. Я уже говорила, что директор школы, Сергей Николаевич Чернышев, был тяжело болен и равнодушно относился к школьным делам. Когда меня хвалили, он молчал, когда меня ругали, он не вступал на мою защиту. Он не был плохим человеком. Он был никаким. А вот завуч был сволочь редкостная.

 

Ефремов, пожилой уже, преподавал химию. Говорили, что раньше характер был лучше. За год до моего приезда в школе произошла трагедия. В пургу заблудились младшеклассники из детского санатория. Они по несколько месяцев лечились в санатории и поэтому приходили учиться к нам в школу. Когда в пургу в школу не пришли дети из санатория, то нескольких десятиклассников послали их искать. Малыши сами добрались до школы, а старшеклассники замерзли. Нашли их в ста метров от школы. Среди них была и дочь завуча. Это надломило его. Завуч все время плел вокруг меня какие-то интриги. Сам в открытую против меня не выступал, а подставлял других. Вот таким главным подставным лицом был пожилой учитель математики в младших классах Запорожец. Как преподаватель он был безграмотен, и сдавал мне в восьмой класс своих учеников с такой подготовкой, что только моя сумасшедшая работа, могла этих ребят поднять. Ну, и, конечно, то, что в старших классах народу было поменьше, можно было на каждого обратить внимание.

Вот идет один из первых педсоветом после начала учебного года. Завуч спрашивает меня: "Инна Ароновна, с какой подготовкой пришли ребята в восьмой класс?" Я как идиотка говорю правду: "С плохой!" А раз они плохо подготовлены, значит Запорожец их плохо учил. Но до моего прихода они всегда были хорошо подготовлены. Я теперь понимаю, что ссыльная математичка, которую я сменила, никогда таких глупостей не говорила. Она была намного старше меня. А я-таки ляпала, и все это ни к чему хорошему не приводило. Запорожец, конечно, меня возненавидел. Сама была виновата. Или вот с чтением. Моим собственным. Время на чтение не оставалось. Вечером каждый день проверяла контрольные, готовилась к новым занятиям, да еще допоздна ходила со своими учениками. Все просвещала их. Читать для себя было совершенно некогда. Так я читала на переменах в школе. Приду с урока в учительскую, открою книгу и читаю. А их раздражало, что я с ними не общаюсь, игнорирую. А у меня просто свободной минуты для чтения не было. Особенно это раздражало Запорожца. Я на перемене уткнусь в книжку, а он вокруг меня ходит и бурчит: "Ну как это можно в таком шуме читать! Что вы там воспринимаете?"

Моя педагогическая неопытность и наивность, часто незаметно используемая завучем, нередко создавали конфликтные ситуации и с другими учителями. Вот история с Шурочкой Стрелковой, с которой мы жили в одной комнате. В том классе, где я была классным руководите-

 

лем, она вела историю. Как она преподавала: придет в класс, раскроет под столом учебник и читает по нему. Оторваться от него не может, а ребята, естественно, на голове стоят. Дисциплины на уроке никакой. Однажды на педсовете она потребовала, чтобы я вместе с ней провела классное собрание. Завуч поддержал, хотя, наверно, понимал, в чем дело. Я, не подумав, согласилась. Был в этом классе такой Женя Ткаченко сын директора военного санатория. Шурочка спрашивает Ткаченко, почему он срывает дисциплину на уроке. Я никак не могла понять, как же Женя может срывать дисциплину. Женя замечательный мальчик, очень способный, весь из себя отличник. Правда вьюн ужасный. Но я его у себя на уроках затыкала очень просто: давала и давала решать задачи -ему и голову поднять было некогда. Вот Шурочка его спрашивает, а он молчит. И весь класс молчит. Я не выдержала и по наивности говорю. "Женя, может быть, ты все же скажешь в чем дело? Почему вы так плохо себя ведете на уроке истории?" Он встал, был он маленького роста, потупил голову и пробурчал: "Вы понимаете, Инна Ароновна, мы уже взрослые, грамотные и можем сами без Александры Ивановны прочитать по учебнику все, что она нам читает". В общем, скандал, я уже не рада, что согласилась на это собрание. Конечно, такие промахи не облегчали мне жизнь. Естественно, после этого собрания у нас с Шурочкой отношения были натянутые.

Интересна дальнейшая судьба Шурочки. Карьера ее была успешной. Историю она не знала, но начетчицей была блестящей. Выступала на собраниях, вступила в партию, и через четыре года ее назначили директором престижной школы под Щучинском.

В общем, за редким исключением профессиональный уровень учителей в школе был невысокий. Была у нас в школе одна Заслуженная учительница. Софья Петровна - божий одуванчик, но совершенно безграмотная. Ребята умирали от скуки на ее уроках литературы, читали посторонние книги. Она мне все время на них жаловалась. Я их умоляя» вести себя хорошо, но это не помогало. Я против нее никогда и слова не говорила. И не потому, что боялась. Нет, я ее безумно уважала и считала, что Заслуженного учителя дают только заслуженным. Считала, что все, что она делает, все правильно. А то, что ребята безграмотные, это не ее вина. А вина была только ее, это я потом поняла.

Я, конечно, среди них была белой вороной, инородным телом, в своем настойчивом стремлении приобщить ребят к знаниям и культуре. Это

 

их раздражало, служило укором, и вокруг меня плелись мелкие интриги, но открыто против меня не выступали - у многих дети учились у меня, и они видели, что дети получают хорошие знания. Математику, как видно, я вела хорошо. И не потому, что я была как-то очень талантлива. Во-первых, сказывалось университетское образование, но главное было в том, что раз в месяц я тайком ездила в Щучинск к учительнице математики Ольге Элоизовне. С ней меня познакомила Мария Ивановна. И математику я вела так, как велела Ольга Элоизовна. А она была совершенно потрясающей учительницей. Не просто хорошая, а удивительная учительница. В 35-м году после убийства Кирова ее сослали сюда из Ленинграда, где она преподавала в Университете. Тогда Сталин тысячи ленинградцев отправил в лагеря и ссылку. В то время ссыльным еще разрешали везти с собой какие-то вещи, но Ольга Элоизовна привезла только книги и старинное кресло. Меня очень поразило это кресло с загнутыми подлокотниками, приехавшее из Ленинграда. За 14 лет работы в Щучинске Ольга Элоизовна стала известной на весь Казахстан. И она меня учила я на первых порах без ее советов и шага не делала. Вот она говорила: "Вы делаете контрольную работу, подобрали примеры. Вы должны сесть и сами решить. И засечь время, а потом увеличить его в шесть раз. И только тогда вы можете дать эту работу ребятам". Господи, думала я тогда, что это я в шесть раз буду увеличивать время - примеры же очень простые. Но делала, как она велела, и довольно регулярно ездила к ней по секрету в Щучинск. Боялась, конечно, я же подписала бумагу о невыезде за пределы места ссылки. 25 лет каторги - это ведь не шутка. И Ольга Элоизовна меня вела, я делала все, как она говорила. "И если, - это она всегда повторяла, - ученики ваше задание не сделали, это не значит, что они глупы. Это значит, что вы сами не поняли того, чему вы их учите!" Она меня учила основам преподавания. Как учитель она была богом отмечена.

А физику я брала у Шумского. Он работал вместе с Ольгой Элоизовной в одной школе в Щучинске. Приехал он из Алма-Аты по распределению. Но с ним у меня было по другому. У меня был достаточно высокий Уровень знаний по физике, и мы с ним на равных обсуждали мою учебную и кружковую работу. Встречалась я с ним реже, обычно на совещаниях в РОНО, на которые мне разрешали ездить. Но этого было вполне Достаточно, чтобы и физику вести на хорошем уровне. Так что я не в пустыне работала.

 

Кончился первый учебный год - первый год ссылки. Очень трудный он был, но вместе с тем и радостный. Мы с Наталкой опять были с мамой, и на работе я наглядно видела отдачу от своего труда. Но кончился он конфузом. Если я не помню своего первого урока, то первый выпускной вечер я хорошо запомнила. Но здесь следует сделать отступление. В Боровом регулярно появлялся уполномоченный МГБ по нашему району Кинджетаев. Красавец казах невысокого роста, лет под тридцать. И когда я его видела у нас в Боровом, то у меня становились ватные ноги, и я спешила перебраться на другую сторону улицы. А он, наоборот, любил подходить ко мне и с улыбочкой начинал разговаривать. Наверное, от страха на моем лице все было написано, а ему это доставляло удовольствие. Я не знаю, кого еще в жизни кроме него, я так боялась. Может быть, только Иосифа Виссарионовича.

Так вот, собравшись на выпускной вечер, мы с Наталкой решили заскочить сначала на почту. На вечер я решила одеть присланное мне Инной голубое платье с короткими рукавами, которое завуч запрещал мне носить в школе. На этот раз я решила нарушить запрет. Подходим мы с Наталкой к почте, а навстречу Кинджетаев. У меня сразу ноги подкосились. "Ой, Инна Ароновна, какая вы красивая. Почему вы в таком платье?" Я помертвела, меня всю стянуло, еле выдавила: "У нас выпускной вечер". "О-оо выпускной вечер, - говорит, - я обязательно приду". Тут со мной совсем плохо стало, Наталка меня еле дотащила до школы. Сели мы где-то в последнем ряду, чтобы нас не было видно. Выпускной вечер был общий для 10, 9 и 8 классов, но главными там были десятиклассники. За столом президиума сидели директор, завуч, Заслуженная учительница, историчка, классная руководительница десятого класса. Слава богу, Кинджетаева нет. И вдруг меня вызывают в президиум и сажают рядом с "божьим одуванчиком". И только я села, как в зале появляется Кинджетаев и тоже садится за стол президиума. Я, онемевшая, сижу и думаю: "Ничего себе сочетание - эмгебешник и ссыльная за одним столом президиума". Сейчас смешно, а тогда было не до смеха. Чем все это обернется потом, было неизвестно. Ну, начались выступления учителей и десятиклассников, потом пошли подношения. Десятиклассники всем сидящим за столом президиума положили какие-то подарки. Заслуженной подарили какую-то тонкую книжонку, и мне такую же. И только я подумала, что, наконец, официальная часть кончилась и можно будет удрать, как к столу президиума вылезают мои девятиклассники и кладут

 

передо мной семь томов Горького - буревестника революции. Мало им этого, так они открывают первый том и начинают читать, что они там написали: "Дорогой Инне Ароновне! За самоотверженный труд..." и так далее и тому подобное. Ох, как это страшно было! Нужно встать им отвечать, а меня ноги не держат. Но все-таки начала что-то вякать, благодарить, мол, спасибо вам, я вас .учила и вы меня учили и вдруг как бухну: "Да здравствует партия и дорогой товарищ Сталин!" Ляпнула и села. Тащимся мы потом с Наталкой домой, и она говорит: "Ну мать, начала ты хорошо, но это было уже ни к чему". Я и сама знаю, что ни к чему, но ведь все от страха. Заслуженному учителю - "божьему одуванчику" тонкую книжонку сунули, а мне ссыльной - 7 томов Горького. Это было ужасно.

Через год после приезда в Боровое переехали в другой дом. Сначала от нас уехала Шурочка, а потом сменился директор и он забрал себе дом. Дом вообще был директорский, но Сергей Николаевич жил в своем собственном. Дом, в который нас переселили, тоже был школьный, но в нем никто не хотел жить - ткнешь пальцем и проткнешь насквозь. Да еще на ветру стоял. Снять у кого-нибудь комнату было очень трудно, решили переезжать в него. Будем жить отдельно, так будет спокойнее. Домик состоял из одной комнаты, маленьких сеней и закутка с кухней. Наняли людей, которые хорошо обмазали дом глиной. Потихоньку обжили. Ко мне, наверное, хорошо относились, если мне, ссыльной, дали отдельный дом. Стали жить втроем. Мама нам готовила, добывала продукты, покупала их у местных жителей. Маме приходилось обойти весь поселок, чтобы что-нибудь достать. Хлеб пекла Наталка, в магазин его привозили редко. Мука была, но не так, чтобы всегда. Когда ее завозили в магазин, покупали побольше. Мясо государством не продавалось. У местных жителей мама покупала телячьи ножки и зимой развешивала их в сенях. В общем, в бытовом отношении мы жили не плохо, также, как и все вокруг. Люди относились к нам хорошо - почти все были либо родители моих учеников, либо Наталкины пациенты.

Иногда на курорте показывали кино. Была там танцплощадка, но я туда не ходила, в Наталка, одев мои туфли на высоких каблуках, редко, но бегала туда. Раз в неделю была баня. Заведовала ею мама Хади и Олега Ахмаровых. Учился у меня еще их брат Хасан.

Они татары были. Самой колоритной фигурой был отец - прекрасный кондитер. Его потрясающее искусство мы могли оценивать на наших вы-

 

пускных вечерах, дня которых он всегда пек изумительные торты. Высшего класса кондитер, но пил как сапожник. Он в одном санатории поработает и запьет. Его выгонят, он месяц опохмеляется и идет работать в другой. Его берут, таких, как он, в Боровом больше не было. Поработает на новом месте месяца два-три и опять зальет. Его выгонят, а он в следующий. За год он обходил все санатории и начинал по новому кругу. Он себе цену знал. Пижон был, ни одного зуба, а осанка, как у министра. Вот после очередной отставки встретишь его, важно разгуливающего по поселку, поздороваемся, и начинается у нас с ним долгий интеллигентный разговор. А жену его звали Анна Марковна. Она на себе все хозяйство тянула и была еще банщицей. Баня была одна на весь курорт. Каждый день работала. Для местного населения только два дня в неделю: один для мужчин, другой для женщин, остальные дни для курортников. Если женский день пропустишь, жди еще целую неделю. Но Анна Марковна нас всегда пускала и в дни курортников. А они все туберкулезники, с ними вместе не очень хочется мыться - душа нет, были только шайки. Но Анна Марковна пускала нас до курортников. Присылала Хадю: "Инна Ароновна, мама сказала, что в баню можно". И мы втроем собирались в баню.

Потихоньку мы стали обзаводиться знакомыми и друзьями. Об учителях: Марии Ивановне, Ольге Элоизовне и Шумском, я уже рассказала. В Боровом мы особенно сдружились с врачами. В первый же год мы познакомились с Мирой Яковлевной Белоусовой. Ее мужа еще в 34-м году сослали в Казахстан. Она приехала к нему и устроилась работать врачом в санаторий. Мужа вторично арестовали еще до нашего приезда. Ее дочь Ната училась в Москве, в институте. На следующий год после нашего приезда в Боровое по распределению приехала Анна Моисеевна Мильман, очень милая женщина, года на три старше меня. Мы с ней очень быстро сдружились. Она окончила в Москве 1-й Мединститут, но не сразу поступила в институт, в войну пришлось несколько лет работать. Здесь она стала врачом в местной амбулатории. В ней было всего два сотрудника: Анна Моисеевна и фельдшерица - старая и хорошая женщина, с которой мы тоже дружили. Анна Моисеевна работала и невропатологом, и гинекологом и всем на свете. Бывало зимой, в пургу, завернут ее в тулуп, посадят в сани и везут куда-нибудь в глушь. Тяжелобольных отправляли в Щучинск, здесь в амбулатории было всего три койки. Рожали здесь, Она даже раз водила меня на роды. Мама Аню очень любила и

 

пригревала. Еще нас сближало то, что ее брат Гриша учился в Москве вместе с Валей Рабинович, Нюминой племянницей. Гриша приезжал к сестре в Боровое, и через него мы получали весточки и посылки из Москвы. В Боровом Анна Моисеевна вышла замуж за лечащегося на курорте больного, родила дочку и вернулась с мужем в Москву.

В 52-м году по распределению из Москвы приехали две молодых врачихи из 2-го Мединститута. Вера Березницкая и Аня Шпирт. Вера проработала недолга, всего с полгода. У нее в комнате обвалился потолок, она получила сотрясение мозга и уехала в Москву. В Москве мы с ней потом встречались, она до сих пор дружит с Галей Шестопал. Анна Давыдовна Шпирт была невропатологом. Мы ее звали просто Нюся, а Анну Моисеевну звали Аня. Они любили приходить в наш дом, мама их подкармливала, а я любила ходить к ним в гости. Но вот что интересно, что между собой у них так и получилась дружба.

С Москвой я поддерживала связь главным образом через Лену, она мне писала чуть ли не через день. Инна в силу своего характера писала реже, присылала посылки. Лена каждый год летом приезжала в Боровое. Я ей заранее покупала путевку. У нее тогда какие-то очаги обнаружили в легких. Приезжала летом, когда и у меня были каникулы. Мы с ней все время шатались по окрестностям. Места там потрясающие. О валунах, лесах и озерах я рассказывала.

Был там, как его называли, "Пляшущий лес", деревья которого были все искривлены в одну сторону, или "Золотой ручей" - небольшой, вода прозрачная, дно песчаное, и там, как будто крупинки золота сверкают. Наверное, слюда сверкала. А около него столько белых грибов росло, что мы с Леной даже не поверили сразу, когда их в первый раз увидели. Но росли они только вдоль ручья, и не дальше двух метров от него. А чуть дальше от ручья отойдешь, ни одного не встретишь.

Ходили вдвоем, иногда к нам присоединялись Ленины кавалеры. Их у нее всегда было много. С ней же интересно было - она много знала, была остроумная и веселая собеседница, да и сама она была интересная внешне. С одним из ее поклонников у нас была "веселенькая" история. Он с ней в санаторной столовой сидел за одним столом. Звали его Николай Александрович, вроде неплохой человек, немного старше нас. Иногда он к нам пристраивался во время наших прогулок, но мы с ним далеко от курорта не отходили. К нему еще присоединялся во время наших прогулок его друг, старый толстый дядька. Ему лет сорок было, но тогда он

 

нам старым казался. Пытался еще за мной ухаживать, а я вообще все это очень уважаю - все эти штучки-дрючки. Раз мы с Леной куда-то ушли вдвоем. Возвращаемся к нам домой, а на маме лица нет. "Я, - говорит, такого потрясения больше не выдержу". Сидит она на крылечке, читает книгу, и вдруг перед нею вырастают двое мужчин, и один из них в^ форме МГБ. И тот, что в форме, спрашивает: "Учительница математики! здесь живет? Инна ее звать". Мама говорит, что пока она ответила, ду-¹ мала, что ее родимчик схватит. В форме был Николай Александрович -¹ они нас просто искали, чтобы вместе погулять. Николай Александрович' оказался сотрудником МГБ. Он потом у Лены спрашивал: "У Инны какая-то странная фамилия, не русская. Она что здесь в ссылке?" Как-то он Лене рассказал про разнарядку в 36-37 годах. Его район не выполнил план по разнарядке, и его из-за этого задвинули в более захудалый район. Что за разнарядка? Разнарядка по аресту определенного количества ни в чем не повинных людей!

В следующие годы поклонником Лены был Николай Дмитриевич Беклемишев. А может быть наоборот, мы были его поклонницы. До войны он жил в Польше. Когда в 39-м году мы присоединили Западную Украину, то его сослали в Казахстан. Он был крупный ученый, после войны стал директором института курортологии в Алма-Ате. Приезжал в Боровое искать места для новых курортов - места же здесь благодатные. Вот мы с ним втроем и ходили по окрестностям. С ним было очень интересно ходить. Уходили далеко, километров за двадцать от Борового. Я ходить люблю, но удаляться мне от Борового далеко запрещено. Если кто-то увидит и доложит оперуполномоченному, то могут приравнять к побегу. А это пахнет лагерем, каторгой. Когда во время таких прогулок мы подходили к какому-нибудь населенному пункту, то я закутывала голову полотенцем, чтобы меня не узнали. Вначале говорила, что жарко голове стало, но потом быстро поняла, что мои наивные объяснения Николаю Дмитриевичу ясны как божий день.

Летом 52-го года мы с Леной провели 12 дней в Боровском доме отдыха. Я заранее купила путевки для нее и для себя. А потом Лена еще целый месяц жила у нас - мы уже жили в отдельном домике. В это же время к Наталке приезжала ее подруга Зоя. Вот только из наших родных никто нас не навещал.

Однажды прихожу из школы, а на диване лежит пожилой мужчина. Мама спрашивает: "Ты узнаешь?" Я конечно сразу узнала, хотя не виде-

 

ла его с 37-го года. Я застеснялась, молчу, вывела маму в сени и говорю: "Мама, это Бройдо?" Вошли обратно, мама говорит: "Узнала она тебя". Он был приятелем отца, старше палы лет на десять. Перед войной он был директором Политиздата. Прославился скоростью, с которой издал собрание сочинений Сталина. А в 41-м году Сталин его посадил, дали ему 10 лет лагерей и отправили на Север в Коми АССР. Где-то в конце срока его сактировали, он уже не мог ходить, все ноги были в язвах. Сактировала его моя тетка Фаина Сауловна Гайстер, мама покойного Игоря. У нее уже кончился срок, возвращаться ей было не к кому - мужа расстреляли, сын погиб. Она осталась работать вольнонаемным врачом в лагере, вышла замуж за такого же как она бывшего зека и прекрасного врача Анохина. После актирования Бройдо перевели в Карагандинский лагерь. Здесь у него кончился срок. Ссылки в приговоре у него не было, и он мог за вычетом крупных городов и ста одного километра от Москвы выбрать себе место для жительства где угодно. Его жена Анастасия Федоровна после ареста мужа лишилась квартиры в Москве. У них была хорошая дача на Николиной Горе. Анастасия Федоровна срочно ее продала и купила маленький домик в Шереметеве под Москвой. Но туда он ехать не мог. Бройдо выбрал Боровое. В Карагандинском лагере он оказался вместе с мужем Миры Яковлевны, который рассказал ему о хорошем климате в Боровом и относительно сносной там жизни. И Бройдо попросил направление в Боровое, по которому он мог здесь жить, но которое не предоставляло ему здесь жилье и работу. Приехав в Боровое, он пришел к Мире Яковлевне передать ей весточку от мужа из лагеря. Стал выяснять, кто из ссыльных здесь живет. Мира Яковлевна сказала: "Есть здесь девочки Гайстера". Он пошел к нам и застал там маму. Остался у нас жить и вызвал Анастасию Федоровну. От нас они переехали жить в поселок на Чабачьем озере, где сняли комнату. Анастасия Федоровна привезла с собой дочь Ингу, которая стала учиться у меня в классе. Я любила ходить к ним на Чебачье озеро. Величественная и вальяжная Анастасия Федоровна была прекрасной рассказчицей. Слушать ее можно было часами.

Когда я в очередной раз приехала к Ольге Элоизовне в Щучинск и рассказала, что у нас появился Бройдо, она сказала: "Я его очень хорошо знала. В тридцатых годах он дал обещание покончить с безграмотностью в Саратове. Я там была в это время. И знаете, покончил. Развил этакую деятельность, что всех бабок запряг в работу". Бройдо был боль-

 

шая умница. Когда его спрашивали, зачем он выбрал такую дыру как Боровое, он неизменно отвечал: "Ну, что Боровое! Что Казахстан! Мне здесь ближе до лагеря, когда меня второй раз возьмут. Если бы я выбрал что-нибудь поближе к Москве, то тогда придется этапом через всю страну возвращаться в эти края. Здесь с моими ногами все-таки ближе".

В 52-м году к нам приехала Зинаида Самойловна. В сентябре, учебный год только начался, я пришла из школы, а на моей кровати лежит Зина. Ее-то мне не надо было узнавать. Я просто обалдела, как она со своими ногами оказала» у нас. Оказывается, она ездила в ссылку к сыну Юре. Тогда в 44-м году ему дали 8 лет лагерей и 5 лет ссылки. После лагеря он попал в ссылку в Чкаловское. Это куда Кокчетавский эмгебешник направлял меня секретарем директора, соблазняя барашками. И как только Юра после лагеря прибыл на место ссылки, Зина тут же поехала к сыну. От Кокчетава до Чкаловского прямое шоссе, около 90 километров. Еще в Москве Зина решила заехать к нам, так что в Кокчетаве она не стала по приезде брать обратный билет на Москву. А ведь она с трудом передвигалась. Ты же знаешь, что она не могла ездить в Москве на автобусах из-за высокой подножки, ездила только на троллейбусах. И от Юры она поехала к нам. А мы в стороне, километров сто надо ехать на попутных машинах, да не на одной, а пришлось на нескольких. Как она со своими больными ногами до нас добиралась, я даже себе не представляю. А она лежит на кровати и со смехом рассказывает: "В одном месте мне повезло. Загружают меня в кузов и никак не получается. Сопровождающий машину экспедитор смотрел, смотрел и не выдержал: "Как же вы, мамаша, там поедете? Садитесь уж сюда". Вылез из кабины и полез в кузов, а меня подсадили к шоферу". Рассказывает, а сама так и заливается от смеха. Мы были потрясены ее героизмом. Это даже не героизм! Вот кто из нас, в нашем теперешнем возрасте, больной, рискнул бы такое путешествие совершить? не знаю! А для нее это было в порядке вещей. Помню, я еще девочкой была, она мне рассказывала про декабристок, которые ехали к своим мужьям в ссылку. А ведь ей во много раз было труднее. Они ехали в своих удобных возках, губернаторы их по дороге принимали, а Зина ехала в наших поездах и на попутных машинах. Больная, со своими распухшими ногами. Но она была из их породы, из племени настоящих русских интеллигентов.

Зина рассказала про Юру. При обыске у него обнаружили листовки, которые мы же сбрасывали в тылу у немцев. Юра их привез с фронта,

 

он же был в десантных войсках. Кроме того, кажется у Миши Левина, студента с физфака, нашли ствол от пулемета, который он подобрал в подмосковном лесу после того, как немцев отогнали от Москвы. Мальчишка еще был, из любопытства. Притом ствол был кривой. Так их всех студентов обвинили в том, что они из этого кривого ствола собирались совершить покушение на нашего любимого вождя. Кто-то из них жил на Арбате, а вождь ездил к себе на дачу из Кремля по Арбату. В общем очередной бред эмгебешников. Во время допросов ребят били смертным боем. Зина сказала, что Юра из лагеря вернулся полным инвалидом. Зина прожила у нас три дня. Слава богу, нам повезло, в Щучинск мы отправили ее на попутном маленьком автобусе. Одну, сопроводить ее мы не имели права.

Той осенью 52-го года обстановка начала накаляться. Летом к нам директором пришел Виктор Иванович Крючков. Его сняли с руководства РОНО, но за что, я не знаю. У меня с ним были хорошие отношения, но вот завуч и Запорожец так и ходили вокруг меня кругами, ища повод, за что бы меня клюнуть. И не только меня. Было в школе еще несколько преподавателей ссыльных из немцев Поволжья. Помню семью Вейцманов, она биологию преподавала, а он был библиотекарем в школе. Их дочка у меня блестяще училась, отлично окончила школу, но смогла продолжать учебу только в Караганде, в другие места, как ссыльную, ее не пустили поехать. Завуч очень не любил ссыльных, допекал их. Казалось бы, что мне, благодаря приобретенному педагогическому опыту, должно было бы легче работать, но на самом деле становилось труднее. В это время я еще также наладила, как теперь говорят, мероприятия по профориентации для школьников моего класса. Я ходила в курорт и искала среди лечащихся знаменитостей: заслуженных инженеров, агрономов, ученых, деятелей искусств. Они приходили в мой класс и рассказывали о своей профессии. Примерно раз-два в месяц. Выступал у нас главный инженер Уралмаша, помню встречу с писателем Сартаковым, приглашала я и местных врачей. Но все это было необычно, и у некоторых педагогов вызывало раздражение. В общем жизнь осложнялась. А тут еще произошла эта история с Шурочкой Стрелковой на том злополучном классном собрании, о котором я уже рассказывала. Все это какое-то шебуршение вокруг меня жутко действовало на нервы, и, не выдержав, где-то в начале второй четверти я пошла к директору: "Виктор Иванович, снимите с меня классное руководство". Он посмотрел на меня внима-

 

тельно и сказал: "Сейчас не время". Я начала что-то говорить, что плохо себя чувствую, и еще что-то. Виктор Иванович вообще не был словоохотлив: "Сейчас не время. Надо будет, сам сниму". Все, и я ушла ни с чем. А тут от Лены пришло письмо, что летом она, наверное, не приедет. Хотя ей уже не надо было лечиться на курорте, но чувствовалось, что причина какая-то другая. В Москве они раньше нас, провинциалов, начали ощущать надвигающуюся катастрофу. Настроение после ее письма совсем упало.

Здесь бы хотелось сказать, что значили для меня приезды Лены в Боровое и как я за это ей благодарна. Это не только живая связь с Москвой, но главное - это огромная моральная поддержка. Начиная со второго курса университета и до конца ссылки рядом со мной всегда была Лена. В этой проклятой ссылке можно было легко опуститься, но благодаря ее приездам ко мне я осталась нормальным человеком. Ее поездки ко мне были не просто мужественным поступком, но в то' время это был постоянный риск. Сейчас молодым трудно понять, чем могли кончиться эти поездки для Лены. Она же не была моей родственницей. Если бы кто-нибудь донес, то Лена не только лишилась бы работы, но и сама бы поехала в ссылку или лагерь.

В начале декабря на курорт приехала какая-то руководящая дама из Алма-Аты, и Наталку сняли с работы. По курорту поползли слухи, что наша мама сестра Фани Каплан, которая стреляла в Ленина. Я с Наталкой пошла к Петру Алексеевичу Григорьеву, отцу Эрика. Петр Алексеевич был председателем Рабочей контрольной комиссии на курорте. Говорили, что раньше он был секретарем обкома комсомола в Златоусте. В 37-м году попал в опалу, и его перевели инструктором профсоюза медработников в Боровое. Мы рассказали ему, что Наталку выгнали с работы. Он пообещал собрать свою комиссию и восстановить Наталку на работе. И самое интересное, он собрал комиссию и восстановил Наталку на работе. Мало того, ей, ссыльной, еще заплатили за две недели вынужденного прогула. Вот и такие чудеса могли быть в то время. Но удивительно не то, что ее восстановили на работе, а то, что нашлись люди, которые в то время не побоялись заступиться за Наталку.

В начале 53-го года, где-то в первые дни после зимних каникул, прихожу утром в учительскую. Навстречу мне Запорожец с газетой в руках, и тычет мне ею в нос. "Дело врачей". Стало страшно, меня охватил животный страх. Вечером дома мы все перечитывали и перечитывали сооб-

 

щение. Крупнейшие врачи, и все евреи! Правда есть и две русские фамилии, но это дело не меняло. В глаза лезли еврейские фамилии: Коган, Раппопорт, Вовси... В реальность заговора мы сразу же не поверили. Было ясно, что идет облава на евреев. Что теперь нас пошлют дальше, очередь дошла до нас. Тем более, что мы уже знали о выселении целых народов: немцев, татар, балкар, чеченцев... Они были вокруг нас, жили здесь вместе с нами. Мы с Наталкой ночью 'залезли в одну кровать и дрожали, а мама одна лежит, переживает за нас, она уже прошла лагерь и знает, что это такое.

По поселку поползли гнусные слухи, что у евреев нельзя лечиться, евреи отравители и тому подобное. Газеты прославляли доносчицу, провокатора Тимашук. Наших врачей евреев охватил страх. Нюся была в ужасном состоянии. Среди упоминавшихся в газетах московских врачей была фамилия Темкин, а Нюсин брат был женат на его дочери. И как снежный ком стали наворачиваться события одно за другим. Первым к нам в Боровое дошел слух, что в Щучинском арестована Ольга Элоизовна. Почти тут же арестовали мужа врача Анны Савельевны Тумаркиной. Ее муж, тоже врач, был уже давно сослан сюда, но при мне он уже был стар, болел и не мог работать. Анна Савельевна приехала к муже вскоре после его ссылки, устроилась врачом на курорте. Когда мужа арестовали, она тут же уволилась и уехала обратно в Москву, где осталось двое сыновей. А муж ее потом погиб где-то под Тайшетом.

Началась какая-то возня вокруг меня. Сначала это было только какое-то ощущение, но потом дошли слухи, в школу приезжал новый заведующий РОНО Шакиев и следователь МГБ, которые вызывали и допрашивали по одному моих учеников. Затем ко мне пришли мои ученики Эдик Ткаченко и Голубничный и рассказали: "Инна Ароновна, знаете, нас вызывали, спрашивали про вас, про историю с Сопрыкиной". Дело в том, что осенью 51-го года областной профсоюз медицинских работников перевели из Кокчетава в Боровое. Дочь председателя этого профсоюза Сопрыкина пришла учиться ко мне в 9 класс. В Кокчетаве она была круглая отличница. Девочка была средняя, и у меня училась на четвертки. На следующий год ее в классе не стало, родители отправили ее обратно в Кокчетав, зарабатывать золотую медаль. Но получилось так, что она перевелась обратно в Кокчетав из-за меня. Следователь МГБ при допросах ребят налегал на то, что Сопрыкина получила четвертку по алгебре за 9 класс не из-за своих знаний, а из-за моего предвзятого отно-

 

шения к ней. Всплыл маленький инцидент, произошедший на одной из контрольных работ. Сопрыкина довольно быстро ее сделала и попросила разрешение выйти из класса. Я ей сказала: "Сиди на месте. Нечего тебе там трепаться". Я имела ввиду, что нечего шататься по коридору во время занятий, но следователь трактовал эту историю как пример грубого и предвзятого отношения к Сопрыкиной. Кто-то из девочек подтвердил эту историю, мальчики сделали вид, что не помнят. Короче говоря, это часто встречающийся конфликт между учеником и учителем, для решения которого вполне достаточным был бы кабинет директора школы, дорос до следователя МГБ. И то, что полгода спустя эту историю вытащили на свет божий, было не случайным. Мне кажется, что не Сопрыкины были инициаторами раздувания этой истории - МГБ шило на меня дело.

В один из приездов заведующий РОНО Шакиев вызвал меня в кабинет директора. Он был местный, учился на мехмате университета в Алма-Ате. Из-за болезни он ушел с 4 курса и его назначили заведующим РОНО вместо Виктора Ивановича. Еще будучи студентом, он каждый ГОД ассистировал от РОНО у меня на экзаменах. Я его чему-то учила, и у меня с ним были хорошие отношения. Виктора Ивановича в кабинете не было. Шакиев сказал: "Инна Ароновна, я вам показывать не имею право, но вот прочтите заявление на вас". И подает анонимку на меня, где написано, что я вру, что сослана за родителей, что на самом деле я была в оккупации у немцев и тому подобное. Анонимка была написана на тетрадочной страничке в линейку. Сижу, читаю, а меня трясет. Все, кончено, опять арест, тюрьма, этапы... Что будет с мамой, Наталкой...

Начала лепетать, что это неправда, что это ложь, что можно ведь все проверить в МГБ Щучинска, оно же рядом с РОНО... Но Шакиев только повторил, что показывает ее мне по секрету.

Кто написал анонимку, я точно не знаю, но догадываюсь, что это была одна из молодых учительниц, приходивших в наш дом. Потом на нее в разговоре со мной указывал учитель географии Яков Иванович. Но не хочу ничего рассказывать про нее и упоминать ее имя, прямых доказательств у меня нет. Как видно и следователю была ясна глупость и абсурдность анонимки, но ему надо же было найти хоть какой-нибудь криминал, чтобы меня посадить. Для этого и вытащили историю с Сопрыкиной.

На следующий день пошла к Виктору Ивановичу просить, чтобы сняли с меня классное руководство. Ничего не обсуждая, он сказал: "Инна

 

Ароновна, сдайте класс Фролову". Фролов работал у нас военруком. Виктор Иванович снял меня без приказа, без сообщения на педсовете. Очень тихо, как будто ничего не произошло. И я сдала классное руководство.

5 марта умер Сталин. Казалось бы его смерть должна была принести нам облегчение. Но все было наоборот, страх усилился, он заполнил нас полностью. Со дня на день мы ждали ареста. Страх помрачил наше сознание. В этот день мама из магазина принесла килограмм сахара. Сахара в магазине никогда не было, нам его в посылках присылала Лена. А тут в этот день в магазин привезли сахар. Никто в поселке не рискнул побежать в магазин за сахаром. А наша мама проходила мимо магазина и купила. Когда мы с Наталкой пришли вечером домой и увидели сахар, то пришли в ужас. Мы накинулись на бедную маму, закатили истерику -как она в такой день могла купить сахар, что о нас подумают. Бедная, бедная мама, страх отнял у нас разум.

Примерно 20-22 марта ко мне из Щучинска примчалась бывшая моя ученица Алла Игонина. В 36-м году арестовали ее родителей. Сестру, которой было три года, отдали в детский дом, а ее, шестимесячную, взяла к себе одинокая медсестра Сима. Потом Сима в 51-м году вышла замуж за шофера с курорта, и Алла зажила в нормальной семье. Где-то весной 52-го года скоропостижно умерла Сима, а месяца через два шофер вновь женился на женщине, у которой был сын моложе Аллы. Для Аллы эта семья стала чужой, начались конфликты. Алла вообще была трудная девочка, как говорят, с характером, но очень способная. Старшая сестра ее в это время училась в педучилище в Щучинске, и Алла в конце второй четверти, под Новый год, уехала жить к ней в общежитие. Перевелась учиться в школу в Щучинске. На жизнь они имели только стипендию старшей сестры. И я стала давать им раз в месяц двести рублей. Алла приезжала за ними ко мне в январе и феврале.

Пришла Алла в этот раз рано утром и рассказала, что вчера ее вызывал районный следователь и требовал подписать бумагу, что я ее загоняла в петлю, что из-за меня она бросила школу и чуть не повесилась. "Я ему говорю: "Как так в петлю. Я только благодаря Инне Ароновне сейчас живу, она же мне деньги на жизнь дает. Нет, не подпишу!" Я ей сказала: "Алла, ты молчи, ты никому не говори, что ко мне приходила". "Нет, - говорит, - Я ему сказала, что сейчас пойду к Инне Ароновне и все расскажу, как вы заставляете меня на нее давать показания". Вот такой

 

был у нее характер. Рано утром примчалась из Щучинска и все мне рассказала. Стало ясно, что вторичный арест не сегодня-завтра. Сталина уже не было, а эмгебешная машина продолжала крутиться, в особенности на периферии. От страха нас всех колотун бьет, руки трясутся, что делать не знаем. Пошла к Виктору Ивановичу, рассказала ему. Он молчит. Говорю: "Виктор Иванович, ведь все это неправда. И неправда, что я в оккупации была". А он сидит и молчит. Что он может сказать. Он был хороший человек, но что он мог сказать или сделать. Ничего не мог.

А потом события стали развиваться стремительно. 27 марта мы получили очень странную телеграмму от маминой сестры Адассы. Адасса нам практически не писала, было только одно письмо о смерти Липы, а тут вдруг от нее пришла телеграмма: "Поздравляю счастлива жду скорой встречи целую адасса". Мы несколько обалдели, ничего не можем понять. Решили, что Адасса поздравляет нас с днем рождения Наталки. У Наталки день рождения 25 марта. Но зачем здесь эта непонятная фраза: "жду скорой встречи". Что она собирается к нам приехать в такое тяжелое время? Зачем и на кого она оставит сына? И мы пару дней потешались над ее телеграммой как видно, это был выход из нервного напряжения.

Но уже чуть ли не через день по Боровому поползли слухи о какой-то амнистии. Политических не амнистируют, но кого-то все-таки амнистируют. Но кого, непонятно. Стали искать газету. Центральных газет нет, нашли "Щучинскую правду". В самом деле амнистия, и вроде бы мы под нее подпадаем. Все, кто получил не более 5 лет, должны быть амнистированы. Но "Щучинской правде" доверять нельзя, нужен более надежный источник. Говорю Наталке: "Давай езжай в город и узнавай, у меня занятия, я не смогу, а ты отпросишься с работы". Правда, в эти дни из Щучинска приезжал комендант из МГБ, к которому мы все, ссыльные, ходили на отметку. Но ждать его было уже невтерпеж. Я говорю Наталке: "Черт с ним, поезжай, может проскочишь!"

Наталка отпросилась и поехала в Щучинск. Пришла к Марии Ивановне, нашли какую-то центральную газету - вроде все правильно, нас должны амнистировать. Наталка радостная бросилась обратно в Боровое. Вышла на дорогу, где мы обычно голосуем попутную машину, а там стоит наш комендант. Едет в Боровое нас отмечать, ему для поездок машину не давали. Добирался, как и мы, на попутных. Наталка подошла, а он делает вид, что ее не знает. Ну, и Наталка тоже. Наконец около них

 

остановилась машина. Комендант полез в машину, а Наталка за ним вслед. Наталка потом рассказывала о своей храбрости: "А я за ним с гордо поднятой головой". Едут и делают вид, что друг с другом не знакомы.

Когда Наталка прибежала домой, я уже пришла из школы. Она стала рассказывать, а потом говорит: "Пошли отмечаться к коменданту". Они же вместе приехали. Пришли, и я ему сразу сказала:

- Когда вы нас амнистируете?

- А почему вас отпускать? Вы политические!

- Какие мы политические, мы проститутки! - Наталка рядом аж подскочила от моих слов.

- Какие вы проститутки! Вы даже на танцы не ходите. Надо будет - амнистируем.

Отметились в очередной раз и ушли ни с чем. Но что-то в его тоне было необычное, что придало нам уверенности, что амнистия и нас касается.

Через несколько дней к нам вечером пришел Дзюбенко. Он заведовал радиоточкой в поселке, а его жена была учительницей в нашей школе. Они ко мне хорошо относились, их старший сын учился у меня, кончил школу с золотой медалью. "Инна Ароновна, по радио передали, что врачей освободили, их допрашивали недозволенными методами". Мы все жутко обрадовались. Тут же выяснилось, что родители Дзюбенко еще в тридцатые годы были сосланы сюда, а потом он женился на местной и остался здесь.

На следующий день я радостная шла в школу. Во-первых, реабилитировали евреев, во-вторых, впервые заговорили о недозволенных методах на допросах, в-третьих, нас должны амнистировать. Правда, в последнем полной уверенности еще не было. И вот я, как Наталка в Щучинске при встрече с комендантом, с гордо поднятой головою вошла в учительскую. И тут началось. Посреди учительской стоял Запорожец и тряс в руках газету. Глядя мне в глаза, он истеричным голосом стал шипеть: "Какие это недозволенные методы применялись? В Советском Союзе и недозволенные методы! Этого не может быть! - Запорожец просто изголялся, - Какие недозволенные методы? Вот увидите, завтра напишут, что все это ложь! Разве у нас могут применяться недозволенные методы..." Он не мог остановиться. Он, наверное, еще не понял, но почувствовал, что его мир - мир, в котором можно было безнаказанно измываться над

 

человеком, начал рушиться, почва стала уползать из-под ног. Для меня это было как ушат холодной воды. И, как в день объявления "Дела врачей", меня охватил дикий страх, хотелось как-то сжаться, исчезнуть, чтобы тебя никто не нашел. Я опять перестала заходить в учительскую во время перемен.

В середине апреля пришло письмо от Лены, что мы точно попадаем под амнистию, что Адасса ходила к юристу, который это подтвердил, и что они нас все ждут. Мы начали потихоньку собираться. Мы с Наталкой четко решили, что едем в Москву, тут у нас сомнений не было. Но встал вопрос, как быть с мамой. У мамы был паспорт с ограничениями - Москва и большие города ей были недоступны. Нужно было искать для нее жилье в провинции, где-то недалеко от Москвы. Написала письмо в Москву, послала письмо двоюродной сестре Нине Каплан в Ленинград, которая уже была замужем за композитором Веней Баснером.

В это время в Москву уехали Бройдо. Поехали в Шереметеве, где у Анастасии Федоровны был домик. У самого Бройдо был паспорт с ограничением, как и у нашей мамы, но они рискнули ехать. Их дочь Инга осталась жить у нас и заканчивать 10 класс.

3 мая рано утром к нам постучался Женя-милиционер, один из очередных Наталкиных ухажеров. Огромный, косая сажень в плечах. По-, стучался и вызвал меня: "Инна Ароновна, только что пришла телеграмма! - вас с Наташей срочно вызывают в Щучинск". Приход Жени милиционеры мы уже ждали, это не было в тот момент для нас неожиданностью. Вот если бы он так рано пришел к нам месяца два-три назад, то не знаю, что бы с нами тремя тогда было. Наталка побежала к себе в лабораторию сказать, что уезжает в Щучинск, а я направилась отпрашиваться к Виктору Ивановичу. Было еще рано, занятия не начались. Виктор Иванович нахмуренный сидел на крылечке нашего бывшего дома под "Бабушкиным чемоданом". Теперь это был директорский дом.

- Виктор Иванович, меня вызывают в Щучинск, в МГБ. Надо, чтобы меня кто-нибудь заменил.

- Хорошо, я вас отпускаю, но эти уроки вы потом проведете. Меня поразило, что ни один мускул не дрогнул на его лице, настолько он умел владеть собой. Он же догадался, что я еду за паспортом.

Приехали с Наталкой в Щучинск. В МГБ выдали справки об амнистии для получения паспорта. Справки были от 13 апреля. Итак с 13 апреля мы уже были свободными! Свободными! Тут же вернулись в Боро-

 

вое и побежали к паспортистке. Она тоже была моей родительницей. Сына она очень любила, воспитывала без отца. Боря был жуткий парень, но у меня выровнялся, стал серьезно учиться. Подали мы ей наши справки, оторвала она от них корешки для получения паспортов и спрашивает: "Какие паспорта будете получать - шестимесячные или пятилетние? Я вам советую шестимесячные. В них будет стоять, что они выданы по амнистии, а когда кончиться срок, то вам выдадут уже чистые". Так мы и сделали, и уже через полгода у нас были нормальные паспорта без помарок.

Но через несколько дней я пришла к ней опять. От сестры Нины пришло письмо, что она договорилась с родителями мужа, что они нашу маму примут к себе в Ярославле. Но с маминым паспортом в областном городе могли и не прописать. Что делать? Вот и пришла обратно советоваться с нашей паспортисткой. А она говорит: "Пусть мама подаст заявление о потере паспорта, я ей выдам новый, чистый". И выдала.

Это был уже конец мая. Стали складывать вещи. Вещей у нас практически никаких не было, но было очень много книг. Сколотили нам для них два ящика, набралось двести килограмм. Отправили малой скоростью в Москву. Решили уезжать 23 июня, фазу после выпускного вечера в школе. К Наталке на работе хорошо относились, ей тут же на курорте достали билеты на поезд.

Где-то в начале школьных экзаменов пришло письмо от Зины, чтобы я до отъезда в Москву съездила к Юре в Чкаловское. Это не было просьбой - это само собой разумелось. Для Зины было вполне естественным приехать к нам, и вполне естественно ожидать подобное от других. У меня и идеи не было ехать к Юре. Но после ее письма я между экзаменами тут же поехала к нему. Мне уже не нужно было получать разрешение на поездку, я могла передвигаться свободно. Поездка произвела на меня ужасное впечатление. Чкаловское в голой степи - жара, пыль, выдача воды там нормируется. Дома саманные - это значит кирпичи из соломы, перемешанной с глиной и коровьим навозом. Юрин дом был наполовину врыт в землю, нужно было по ступенькам спускаться вниз. В комнате хозяйка с массой ребятишек. Работать Юра уже не мог. В лагере он был сактирован. Он еще в детстве мучился астмой. Здешний сухой климат его немножко спасал, приступы были реже. По просьбе Зины я привезла ему подушки, чтобы ему было выше спать. Жил он на то, что присылала Зина. Ел он мало, иногда его подкармливала хозяйка. Но самое ужасное

 

было в том, что он не мог физически работать, а другой работы там не было. Вот мы с Наталкой в этот год имели много неприятностей, но мы были заняты делом, нам некогда было вздохнуть. И мы были вместе. А он один, к тому же мужчина. И еще в лагере он пристрастился к морфию. И здесь он где-то его доставал и сам себе делал уколы. Говорил, что живет только этим, потому что при приступах у него дикие боли. Тогда я ему поверила, а теперь понимаю, что он просто стал наркоманом. Когда он в 54-м году вернулся в Москву, то Зина уже не могла его спасти. Она поместила его в больницу, я к нему туда несколько раз ходила, но вскоре он погиб. Лагерь и ссылка сломали его. В Чкаловском я была всего один день, ночевать не осталась, все это было ужасно, и к вечеру я ринулась обратно в Боровое.

После поездки в Чкаловское пошла к Виктору Ивановичу сказать, что увольняюсь с работы, а он говорит: "Не могу, без приказа из РОНО не могу. Езжайте в РОНО. Одно вам обещаю, что палец о палец не ударю, чтобы вас задержать, но ничего не сделаю, чтобы вас освободить, Привезете приказ, отпущу". Я же просто обалдела, он же ко мне хорошо относился. А просто бросить работу я не могла, тогда за это судили. Я сначала не поняла, в чем дело. "Делайте все сами. Удастся, ваше дело, нет поработаете еще год, - помолчал и добавил, - Инна Ароновна, Витьку надо выпустить". Вот в чем было - его сын Витя был у меня в 9 классе, а на будущий год в 8 класс должна была придти его младшая дочь Алла. Я говорю: "А потом надо будет Алку доводить!" "Нет, - говорит, - мне Витьку надо выпустить". Сказал и молчит. Я повернулась и пошла. Как обухом по голове.

На следующий день поехала в Щучинск. Прихожу в РОНО к Шакиеву, прошу уволить с работы. Я раньше с ним на "ты" общалась, а тут на "Вы", руки трясутся. А он говорит: "Какое увольнение! Мы вас посылаем на курсы повышения квалификации. Персональную путевку достали!" Подумала, что в Москву, съезжу туда, подготовлю почву для приезда. Спрашиваю: "Куда?" "В Алма-Ату" Я рот раскрыла и не знаю, что говорить. "Нет, об увольнении не может быть и речи. Мы с таким трудом добывали для вас путевку. Поедете в Алма-Ату". Я не думаю, что был какой-то сговор между Виктор Ивановичем и Шакиевым. За все время моего пребывания в Боровом никого из школы не посылали на курсы повышения квалификации. Путевку на мое имя нужно было, наверное, заранее согласовывать в ОблОНО. Я думаю, что это была ини-

 

циатива Шакиева, он ко мне хорошо относился. Может быть Виктор Иванович и знал об этом, но мне не сказал.

Иду по Щучинску, вся зареванная. Не знаю, что предпринять, навстречу идет знакомая женщина из Собеса. Она иногда по делам ВТЭКа приезжала в Боровое к Анне Моисеевне. Очень милая женщина. Через Анну Моисеевну я была с ней знакома. Остановила меня, спрашивает, почему я реву. Я рассказываю, а она говорит:

- Я не понимаю, как они вас не отпускают? О вас приказ читали во всех школах!

- Какой приказ?

- Приказ о том, что стоит вопрос о вашем праве преподавать, что вы получили последнее предупреждение, что, если будет еще одно замечание, вас лишат работы. Приказ читали по всем школам.

Вообще, у нас бывали такие приказы. Так лишили права преподавать одну молодую учительницу в соседней с нами казахской школе. Их школа размещалась в деревенской избе. В классном помещении был подпол, куда она сажала провинившихся ребят. Однажды она забыла про посаженного туда ученика, и тот там чуть не замерз. И вот, значит, читался такой приказ обо мне. Но я до сих пор не знаю, что было в этом приказе. И когда его читали. Но в нашей школе о нем никто не знал, потому что либо завуч, либо Запорожец о нем мне обязательно с удовольствием доложили бы. Получалось, что и они о нем ничего не знали.

К Шакиеву я не пошла, а поехала в Боровое, пошла к Виктору Ивановичу. Он спрашивает:

- Ну что, освободили вас?

- Нет, не освободили, - и радостно говорю - Вот приказ был обо мне по району!

- А я приказ читал в школе! - моментально среагировал Виктор Иванович, - Вы его слышали?

Я молчу, а он говорит:

- Раз в РОНО не получилось, поезжайте в ОблОНО.

Я молча, ничего не сказав, ушла из кабинета. Меня поразило, что Виктор Иванович был готов к моему вопросу о приказе.

Пошла домой в полной растерянности, книги уже отправлены, билеты на Москву есть. Получается, что мама с Наталкой поедут в одну сторону, а я в другую. Пошла к Анне Моисеевне советоваться. Аня говорит. "Надо что-то делать, не оставаться же тебе еще на год. Знаешь, сейчас

 

на курорте отдыхает Кинджетаев, пойдем к нему". Получив паспорт, я уже не боялась Кинджетаева, не переходила на другую сторону улицы, увидев его, но страх еще сидел во мне: "Я тебя умоляю, только не к Кинджетаеву, - Придумай что-нибудь другое". И она придумала. На курорте лечился корреспондент из "Алма-Атинской правды". Она пошла к нему, рассказала про меня, приврав, что у меня жених в Москве, для чего захватила с собой письмо Мартина, незадолго до этого полученное мною.

Корреспондент написал письмо в "Кокчетавскую правду", и я с этим письмом поехала в Кокчетав. Настроение было поганое. Это было мое второе посещение Кокчетава. Первый раз меня туда привезли под конвоем. Сначала пошла в ОблОНО, зашла к заведующему. Это был старый противный казах. Он собирался куда-то уходить. Я с ним не была знакома. Стала говорить об увольнении. Он встал из-за стола и сказал, что вопросы увольнения решаются на месте, что разговаривать со мной у него сейчас нет времени, он спешит на заседание пленума горкома: "Приходите после пленума к пяти часам, тогда поговорим".

Не солоно хлебавши, пошла в эту "Правду", Кокчетавскую. До самого редактора не дошла, отдала письмо секретарю. Что было в письме, я не знала - я его не читала. Ушла бродить по городу. К пяти часам была в ОблОНО. Появился заведующий ОблОНО, я к нему: "Я насчет увольнения". Он ответил: "Пойдемте, сейчас дам приказ". Когда зашли в кабинет, он не стал меня ни о чем расспрашивать, велел писать заявление. Оно было у меняя готово, и он на нем написал: "Освободить", подписал и поставил дату. Не знаю, что повлияло на его решение, позвонили ему из редакции газеты или он созванивался с Шакиевым. Не знаю. А может быть, он и не был таким противным, как мне показалось. Но меня тогда это не интересовало. Главное, я была свободна, могла ехать в Москву. На попутках добралась домой, а утром пришла к Виктору Ивановичу. Он посмотрел на меня и только спросил: "Как вам это удалось?"

Отъезд прошел тихо. На выпускной вечер я не пошла, не было ни сил, ни желания. В этот день мы уехали в Щучинск, переночевали на станции в домике для приезжих на курорт, а утром сели в поезд Караганда - Москва. В плацкартном вагоне у меня с Наталкой было два боковых места друг над другом, а у мамы напротив в купе. Всю дорогу мы молчали, глядели в окно и молчали. Разговаривать не было никакого желания. Не помню, о чем я тогда думала.

 

Наконец за окном замелькали знакомые подмосковные места - Раменское, Быково, Малаховка, Удельная, Красково, показался Казанский вокзал. Перрон полон наших: Абрам с Кулей и Галкой, Лена, Адасса с Витей, Елочка с Аликом, Зинаида Самойловна, кто-то еще, я уже сейчас не помню всех. Слезы, смех... Вернулись мы в Москву 26 июня 1953 года. Прошло ровно 16 лет с момента ареста папы 27 июня 1937 года.

 

Москва.

Январь 1988 - апрель 1990 гг.