- 3 -

Взгляд в прошлое — это всегда укол в сердце

Людвиг Фейербах

 

Глава первая

ПЛОХАЯ ПРИМЕТА

 

Конвоиры подвели меня к обитой железом двери без номера. Один из них, с погонами рядового, скомандовал:

— Руки!

Я заложил руки за спину.

— Поднять! Выше... Вот так!

 

- 4 -

Сержант сорвал погоны, сдернул поясной и брючный ремни, вытащил из кармана брюк пачку папирос, коробку спичек, носовой платок и передал помощнику. Отколупнул с пилотки звездочку. Прощупал спину и бока. Вывернул нагрудный карман, понюхал, скорчив презрительно-насмешливую гримасу, платки.

— Разуйся!

Я стянул новые яловые сапоги. Сержант оглядел подошвы, пожамкал голенища, встряхнул портянки. Оторвав все пуговицы с гимнастерки, сказал:

— Теперь можно и на жительство определять. Рядовой протянул пилотку, в которую сложил курево и носовые платки. Ремни, как я и подумал, не вернули.

Скрежетнул в дверном замке большущий ключ, наподобие того, каким отец бывало открывал и запирал амбар, его так и звали — амбарный...

— Пожалте!

Я подобрал сапоги и портянки.

— Следователь, поди, наказывал подумать, — усмехнулся сержант. — Вот и думай. До утра не помешаем.

Шагнув из полусумрака тюремного коридора в камеру, невольно прикрылся пилоткой, — столь резко ударил по глазам электрический свет.

Железо за спиной взвизгнуло, громыхнуло. И наступила оглушающая тишина.

Камера... Серая штукатурка стен, цементный, в камушках-пупырышках, пол. В углу — железная койка с сеткой, без матраца. Окно в окладе толстой решетки в малую клетку. Пологий скос от окна до половины стены... Обернулся к двери... Чуть сбоку от порога стояло деревянное ведро с крышкой.

Следователь и в самом деле наказывал подумать.

— Вы не глупый человек, Белов, — сказал он, вызывая конвой, — должны понять: уличить вас в политическом... Да, да— в серьезном политическом преступлении нам не составит труда. На заседании партийного бюро могли убе-

 

- 5 -

диться: фактов против вас более чем достаточно. Облегчить свою участь можете одним, только одним — чистосердечным признанием. Чем благоразумнее себя поведете, тем быстрее закончим следствие, тем скорее попадете в лагерь. Там, как-никак, посвободнее. Может, прорабом на стройке станете, нормировщиком... Отрицая же очевидное, лишь усугубите свое положение.

Окно под потолком снова глянуло черным квадратом в клетку. В природе давно наступила ночь.

Обувшись и закурив, зашагал по камере. От дверей до стены — шесть шагов, поперек — четыре.

О том, что новый оперуполномоченный контрразведки «Смерш» крепко мною заинтересовался, узнал я в начале марта от Николая Мукина.

— Прощаться будем на днях. — сказал он. — Ухожу с маршевой ротой. Еле выпросился... Оденься. Важное скажу.

Мы вышли из казармы, свернули на безлюдный в вечерний час плац. Николай шагал обок — невысокий крепыш, в ладно подогнанной шинели, в шапке набекрень, грудь колесом. Эта его манера держаться даже во внеслужебное время частенько вызывала у меня улыбку. Был Николай в нашем отдельном учебном батальоне шофером дегазационной машины. Не служил — кантовался: технику редко выводили из городка.

Таинственность Николая удивила, но я ждал, когда заговорит.

— Ухожу, между прочим, из-за тебя... Ну, не совсем из-за тебя... Сам когда-то влип... С опером коса на камень нашла. Я, вишь, стукач...

— Как стукач?!

— Да вот так... Кум покоя не дает: «Ты с Беловым давно, спите рядом. Что он говорит антисоветского? Как настроен?» Понимаешь, я несколько лет назад погорел на гражданке на одном деле. Припугнули судом, собственно — суд мне верняком грозил, и тут же веревочку кинули: «Становись осведомителем — все замнем». Я согласился: семья, дети... Но что о

 

- 6 -

тебе плохого скажу?! Скоро два года вместе... А опер твердит:

«Не может быть, чтобы ничего Белов не говорил. Да и сведениями располагаем...» Сейчас вся оперативная работа в батальоне на тебя повернута. Чеши отсюда, пока не поздно!

— Рапорт, знаешь, снова подавал. К замполиту Лосеву ходил. Не пускают. Говорят: «Здесь нужен». Да и греха за собой не вижу.

— Ты не видишь... А они найдут, коль прицепились. Многого, брат, еще не знаешь. Я-то кое-чего нюхнул... Короче, ты меня не слышал. Сказал, потому что верю.

Было и другое предостережение. Вскоре после прощания с Николаем зашел в ротный красный уголок. На столе лежали знакомый офицерский планшет старшего сержанта Рычкова, блокнот. Из-под корочки блокнота выглядывали исписанные рукой Михаила странички. На сгибе, в уголочке, стояла моя фамилия. Я взял листки и сразу понял: адресованы они оперуполномоченному. Рычков давал короткие, весьма точные характеристики командиру роты, взводным, сержантскому составу, даже некоторым курсантам. Обо мне написал:

«Помощник командира взвода старший сержант П. Ф. Белов грамотен, начитан. Пишет в газеты, его материалы передают местное кинешемское и ивановское радио. В увольнения ходит только для сбора фактов для писания — на фабрики, даже в колхоз за Волгу ездил... В последнее время замкнут более обычного. Подступал к нему с разговорами — не поддерживает. Занятия со своим первым отделением и со взводом ведет, как всегда, квалифицированно...»

— Ты чего тут роешься?! — раздался от двери крик Рычкова.

Я повернулся, нимало не смутившись. Было бы отчего и перед кем!

— Бумаги интересные попались.

— Да ты знаешь, что тебе за это будет?! Шаришь по чужим планшетам...

 

- 7 -

Мишка задыхался от ярости и перепуга. Щеки его густо наливались румянцем.

Выглядел он, как и всегда, щеголем. Гимнастерка по фигуре, пояс перетягивает офицерский ремень с большой блестящей звездой на пряжке. Под ремнем — ни складочки... Галифе заправлены в начищенные до блеска хромовые сапоги. Среди младших командиров батальона один Рычков одевался столь шикарно. Курсанты-мальчишки звали за глаза своего отделенного женихом: Рычкова часто вызывали в проходную, где его поджидала миловидная девушка. Вечерами он не раз на неделе уходил в увольнительную...

Теперь мне понятно стало, почему он пользовался привилегиями, держался самоуверенно даже перед офицерами роты. Не знали люди, что это за хлюст! Спасал собственную шкуру, продавая других...

Рычков достал наборный цветной мундштук, предмет тайной зависти большинства сержантов, повертел, унимая дрожь в пальцах.

— Забудь об этом, Белов, — сказал он, избегая моего взгляда. — Мы ведь давненько вместе. Ничего такого между нами не случалось... Узнает старший лейтенант (Мишка имел в виду оперуполномоченного) — попадет мне... Да и ты просто так не отвертишься: не в свое нос сунул...

В Мишкином голосе прорвалась нотка угрозы, но сейчас же утонула в интонациях трусовато-просительных.

— Знаешь, Паш, давай вместе работать, — неожиданно предложил он. — Ты политически подкованнее... Вдвоем сколько полезного сделаем!..

— Ты хочешь сказать: скольких заложим?!

— Ну при чем здесь — заложим?.. Я в «Смерше» доложу: ты добровольно помогать вызвался... Тебе эта работа тоже пользу принесет.

— О стукачестве твоем никому не скажу. Понимаю, язык прикусить надо. А наушничать не по мне. Уволь.

Случай с Рычковым.дал понять: предупреждение Николая Мукина — не мелочь, от которой можно отмахнуться.

 

- 8 -

В тот же день, к вечеру, зашел к парторгу батальона старшему лейтенанту Лобашову, высказал свои опасения, не назвав, разумеется, Николая.

— Делать новому оперативнику нечего! — ответил парторг. — Да ты не волнуйся, чудак! Командование тебя сколько знает?! В партию приняли... Надо будет, свое мнение выскажем.

— А не объясниться в «Смерше»?

— Я как-нибудь сам со старшим лейтенантом переговорю.

...Камера все гуще наполнялась дымом: я курил папиросу за папиросой.

Мама, значит, сердцем угадала беду!

Мы виделись за день до ареста. Подвернулась командировка в Иванове. Упросил в штабе продлить ее с тем расчетом, чтобы успеть завернуть на денек в Приволжск. Утром решили с мамой сходить по грибы. Брат и сестренка охотно согласились домовничать.

Мы перешли на мельчинке Таху за Василевом, поднялись на взгорок и углубились в перезревшее ржаное поле. Вела нас торная тропинка. С легким шорохом расступались никнувшие колосья. Небо опрокинуло над нами выцветшую за лето голубизну.

Мать рассказывала: в лес ходит с ребятишками каждый день. Ягоды на базар носили, грибы сушат и солят.

— То-то зимой хороши будут к картошечке! — радовалась она. — Ничего, проживем и при малом хлебе. Грибов столько эти годы — просто диво. Верна примета: много грибов — к войне... За валежником, за хворостом сюда же, за Василево, ходим. Ближе — где?.. Дрова через день носим. Без передыху Тольке с Манькой непосильно... Почему дома с радостью остались? Сегодня за дровами черед...

Мать дышала все тяжелее, и я укоротил шаг.

Отца в разговорах по молчаливому согласию обходили: слишком еще остра была боль потери.

Похоронку мать держала по деревенской привычке за иконами, вместе со всеми документами первой важности.

 

- 9 -

Ночью, решив, что я, наконец, уснул, она достала ее и долго сидела перед окном, подняв светомаскировку. Лунный свет, процеженный тополиной листвой, слабо ложился на свернутую бумажку. Да мать и читать не умела...

В извещении говорилось, что гвардии красноармеец Белов Федор Александрович погиб 25 февраля 1944 года и , похоронен в трех километрах юго-западнее поселка Широкое, что под Кривым Рогом.

Под извещением стояла печать 172-го гвардейского стрелкового полка 57-й гвардейской стрелковой дивизии.

Примерно за неделю, как домой принесли похоронку, я получил в части отцовский треугольничек. Писал он по обыкновению кратко. Несколько строчек густо вымарала цензура, но намеки, что воюет на юге, угадывались.

У отца был характерный почерк. Одни буквы у него получались округлыми, другие — удлиненными. После точек начинал то с прописных, то со строчных букв. «Ефто хорошо, что помогаш матке и малым, скорее бы кончилась проклятущая. Тут дом видел проснулся, а глаза мокрые....»

Узнав, что отец погиб 25 февраля, взял я в батальонной библиотеке подшивку «Правды» и несколько раз перечитал сводку Совинформбюро за это число. В ней говорилось о боях в районе городов Дно, Холм и Рогачев. «На других участках фронта, — уверяла сводка, — действия разведки». Я был уверен, что отец в разведке не служил: годы не те... А если и погиб в разведке, то в разведке боем... Сколько по всем фронтам скоротечных боев ежедневно, разве вместит сводка каждый!..

Написал на полевую почту, попросил сообщить подробности, но ответа не получил. К тому времени южные фронты рванулись в наступление — не до ответов, успевай отправлять новые бесконечные похоронки...

— Ваня тут письмо прислал, — вывела из раздумья мать. — Толька несколько разов читал. Ваня разборчиво пишет, ровненько. Вернемся из леса, почитаешь.

 

- 10 -

Когда поравнялись с первым перелеском, в который отцом никогда не заглядывали, мать сказала:

— Сворачиваем.

— Здесь же ничего не бывает.

— Посмотришь...

Грибы стали попадаться сразу. Через какой-то час моя бельевая корзина наполнилась наполовину.

На кочке меж двух берез обрадовала семейка ядреных загорелых боровиков. Они проросли сквозь зеленый бархат мха и задались длинноногими, стройными. Я поставил корзину, чтобы их срезать, и в это мгновение каркнула ворона Я задрал голову. Ворона снялась, качнув верхушку одной и: берез, и обронила две тяжелые капли. Одна залепила правое стекло очков, другая угодила в рот. Услышав, как я отплевываюсь и чертыхаюсь, мама спросила:

— Что сделалось-то?

Выслушав усмешливый рассказ, ойкнула, села на валежину.

— Плохо, Паш, плохо, болезной!

— Зазевался, подумаешь...

— Примета дурная. Самая дурная! Покойный тятька сказывал.

— А что со мной может случиться? На фронт не пускают. В тюрьму посадить не за что: не украду, не убью, в драку не полезу...

— Ну, дурашка, безвинным один Христос был, и того распяли, на муки обрекли. Святого человека! А мы грешники... От сумы да от тюрьмы никому нельзя отрекаться. Так от века ведется... Плохая примета, сынок, хуже некуда. Ты гляди, береги себя. Болею я, одна с малыми долго не протяну.

Случившееся в лесу ожило теперь во всех подробностях. Да и времени прошло — ничего. Я вызвал памятью встревоженный мамин голос... Вот и не верь приметам!

Неблизкую дорогу от Приволжска до Кинешмы измерил спорым солдатским шагом. Ранним утром, по росному холод-

 

- 11 -

ку, вышел, а к вечеру, на полусогнутых, добрался до части. Поездами ехать не решился: пришлось бы несколько раз пересаживаться, не гарантировала железная дорога своевременного прибытия на место. " А на следующий день произошло это... - На утренних занятиях ребята меня подменили. Проспал часов до десяти. Умылся, взял у дневального завтрак, быстренько поел и собрался идти к месту расположения взвода.

В казарму вбежал старшина роты Матвеев, розовощекий мужчина лет пятидесяти с рельефно обозначившимся брюшком. Что-то его явно встревожило.

Вытирая носовым платком гладко обритый череп и тулью; офицерской фуражки, он зачастил, отдуваясь:

— Тебя, понимать, в комсомол вызывают. Дело срочное! Комсомольские дела месяца два назад я сдал приехавшему из госпиталя лейтенанту Петру Сидорову — симпатичному рослому парню, с покалеченной кистью левой руки. Он понравился сразу милой, чуть смущенной улыбкой, деликатностью разговора. Лейтенант принадлежал к представителям той малочисленной части офицерства, которые привносили в армейскую службу мягкость и раскованность гражданки. Этим людям, я заметил, легче давалось взаимопонимание с подчиненными. В свободные от занятий часы я забегал к лейтенанту, помогал, чем мог. Между нами начинала завязываться дружба.

Комнатка комсомольского комитета размещалась в клубе, в таком же приземистом, словно расплывшемся здании, как и любая казарма городка, — высокий кирпичный фундамент, бревенчатые стены, пологие тесовые крыши с налетом замшелости. Рядом с комитетом комсомола была библиотека, а по коридору напротив блестела черной клеенкой дверь оперуполномоченного контрразведки «Смерш» без вывески. Сколько раз лезла в глаза эта клеенка, не вызывая, впрочем, до последнего времени никаких эмоций.

Едва переступив порог, понял: не для добра пригласили. За столом сидели члены партийного бюро, не в полном,

 

- 12 -

правда, сборе — без парторга Лобашова и замполита Лосева. На диване непринужденно расположились старший лейтенант из кабинета напротив и капитан, довольно часто к оперуполномоченному наезжавший.

Старшина Матвеев шагнул к дивану, суетливо-угодливо вытянул руки по швам и осипшим от волнения голосом доложил:

— Товарищ капитан, старший сержант Белов по вашему приказанию доставлен!

Что-то заставило меня обернуться. У порога стояли два автоматчика — курсанты первого взвода нашей роты.

— Добро, — отвечал  капитан,  не  меняя  позы. — Действуйте, как условились. Только быстро — вы понадобитесь. Можете идти.

И к членам партбюро:

— Начинайте, товарищи.

Члены партбюро глядели на меня со смешанным чувством удивления и любопытства. Только комсорг сидел, опустив голову, подгребая искалеченной рукой листки бумаги. Но вот наши взгляды встретились. Петр был на себя не похож. Лицо побледнело, в глазах жалость и боль. Он словно крикнуть хотел: «Я тут ни при чем... Сам знаешь!» Опустив голову, Петр взял карандаш, приник грудью к столу — приготовился писать.

Шевельнулась мысль: тут заранее все оговорено, а может, и предрешено...

Старший лейтенант рывком поднялся с дивана, изношенное нутро которого глухо хрустнуло, подтолкнул меня к торцу стола.

На противоположном его конце сейчас же встал старший сержант Степанычев, заместители парторга. С год мы служили в четвертой роте, где Михаил Юрьевич был заместителем политрука. Степанычев — учитель, откуда-то с Волги. Он невысок ростом, годы успели прибавить полноты. У него задорное курносое лицо с подвижными, глубоко посаженными темно-карими глазками. Рот блестит золотыми коронка-

 

- 13 -

ми. Михаил Юрьевич скор в движениях, подтянут, прилизанно-аккуратен.

— Прямым свидетелем, сразу оговорюсь, я быть не могу, — начал Степанычев. — Узнал о случившемся от политрука роты. Он тогда рапорт в оперотдел подавал... Если не ошибаюсь, было это в конце мая сорок второго. Белов в присутствии двух курсантов сказал, что есть якобы письмо Владимира Ильича Ленина, в котором... — Степанычев замялся, подбирая наиболее приемлемые с его точки зрения слова. — В этом так называемом письме съезду Ленин будто бы... в некотором роде критически... высказался о товарище Сталине — великом вожде партии и народа, нашем Верховном Главнокомандующем. Курсантов тех в части давно нет — отправлены на фронт с маршевыми ротами... Белов приписал Владимиру Ильичу слова, что Иосиф Виссарионович слишком груб, а Генеральный секретарь не может быть грубым, это повредит делу. Белов утверждал: Ленин предлагал товарищам по руководству партией и страной подумать, как переместить Иосифа Виссарионовича с высокого поста... Один из курсантов сказал, что тоже слышал: есть такой документ. А товарищ... Запамятовал фамилию... Помню, до призыва в армию — председатель колхоза... Кажется, Денисов... Он проявил бдительность, доложил политруку: «Белов в роте самый грамотный — такое говорит... Кому верить?»

Степанычева перебил капитан:

— Вы подумайте, Белов усомнился в гениальности товарища Сталина! И когда?! В самый, можно сказать, напряженный момент Великой Отечественной войны.

— В гениальности товарища Сталина я не усомнился. А разговор, что ж, был, не отрицаю. Слово вылетело — не поймаешь.

— Еще бы отрицал! — вскричал особист. — Столько свидетелей! Вы же деморализовали людей грязной клеветой.

Идейно разоружили... Это вражья вылазка!

— Какая вылазка?! — перебил я капитана, уже сознавая, что ничего не докажу. — Политрук тогда вызвал меня, долго

 

- 14 -

беседовал. Ругал, внушал... Но — по-человечески! Я постарался объяснить, почему такое вырвалось... Вспомните, каким был конец мая сорок второго! Верилось: за зиму в войсках будет наведен порядок, дальше война пойдет под нашу диктовку... И вдруг — поражение! Любой думающий понял его размеры, если немцы оказались у Волги и у главного Кавказского хребта.

— Зато потом были вершины стратегического искусства нашего командования — Сталинград и Курская дуга, — заученно бросил Степанычев.

— А я что — не понимаю?! Но тогда, в мае, да — шевельнулось сомнение в компетентности товарища Сталина как полководца. Ленинские слова вспомнились... А в победе никогда не сомневался. История России...

— Стратег в сержантском чине! — зло усмехнулся старший лейтенант. — Мало каши ел, чтобы в стратегии разбираться. Клеветник и двурушник — вот твое лицо, Белов. Настоящее, без камуфляжа. С тобой еще тогда надо было рассчитаться, а мы пожалели, подумали — больше такого не случится...

— Вас, положим, в батальоне в сорок втором не было, не вы меня пожалели, — сказал я старшему лейтенанту. — А что война началась вовсе не так, как ждали, кому теперь не ясно... Книжку Шпанова «Первый удар» дважды читал. Тиражировали ее сотнями тысяч. Шпанов всех врагов, сидя за столом, сокрушил за считанные часы... В сорок первом, в апреле, выступал в Ленинградском институте журналистики, где я учился, полковой комиссар из штаба ЛВО. Мы спросили, что он о «Первом ударе» думает. Ответил: «Колыбельное чтиво!» А песня?! У каждого на памяти... «И на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом»... Верилось: так и будет. А сомнение и убеждение, это я о том разговоре, — вещи разные.

— Вы трус, Белов. Скисли, едва столкнувшись с трудностями, — подал реплику капитан. — Товарищ Степанычев, продолжайте.

 

- 15 -

— Белов около года занимал офицерскую должность комсорга части. Минувшей осенью накануне 25-летия комсомола я пришел к нему в эту вот комнату. Показываю книжку Острецова... Так, кажется, фамилия автора... Книжка «Двадцать лет ВЛКСМ». Спрашиваю: можно пользоваться? А он: «А почему нет?» Тут, говорю, цитаты Косарева. Белов:

«Я книжку прочитал, готовясь к беседам. Косарев... Цитаты... Все в цитатах верно». Но Косарев, возражаю, враг народа. Белов: «Я нигде внятно не прочитал, что он враг. Сколько лет был друг, и вдруг — враг... Разве так бывает?..» Выходит, провоцировал тогда меня Михаил Юрьевич... А я видел в нем интеллигента...

Становилось все труднее дышать. Сесть бы на пол, зажмуриться, заткнуть уши...

...Мотаясь по камере, я снова и снова пытал себя вопросом: почему не удержался, сказал о ленинском письме? Ведь человек, доверившийся мне однажды в комнате студенческого общежития на 8-й Красноармейской, заклинал:

— Проговоришься — пропадешь. Назовешь меня — и я погибну. Мой отец старый большевик. Он так сказал: «Ты должен знать правду, хоть с нею будет и трудно. Письмо Ильича съезду скрыто от партии, от народа. Когда-никогда правда прочкнется. Носи в себе эту тайную правду, мучайся ею, набирайся мудрости. Будь предельно осторожным, но боже упаси стать приспособленцем и трусом!»

Как и все ровесники, я свято верил сказанному с высоких трибун, написанному в учебниках и газетах. Школа, комсомол воспитали безоглядным патриотом. А когда пришлось оглянуться да крепко задуматься...

Веры в правоту нашей жизни у меня ни на йоту не убавилось. Но накапливалось не сомнение, а скорее предчувствие: что-то у нас идет вопреки декларациям.

Был у меня школьный друг Боря Пикин. Сутуловатый парень с лицом, усыпанным веснушками. Возле глаз они лежали хлопьями. На голове — копна жестких волос цвета воронова крыла.

 

- 16 -

Осенью тридцать седьмого, учениками девятого класса, вместе вступали в комсомол. Когда же на следующий год меня избрали секретарем школьной организации, Борис пошутил:

— В комсомол кто тебя агитировал? Я. А теперь в подчиненные попал...

После школы стали студентами. Борис поступил в Ивановский химико-технологический институт, я — в Ленинградский коммунистический институт журналистики. Через год друга призвали в армию, — перед войной вузы здорово прочесали. Я только что переболел малярией, врачи вынесли заключение: к службе непригоден.

В первые же дни войны Борис попал в окружение под Гродно, долго пробирался к своим, потом проходил проверку. В Приволжске он появился в конце октября.

Я приехал домой раньше. Лето был на практике в Ташкенте, в редакции республиканской газеты «Правда Востока». Дорогу в Ленинград закрыла война. Пришлось принять многотиражку местного льнокомбината.

Узнав о приезде Бориса, я бросился к Пикиным. Мы обнялись с Борей. Я глядел, сострадая, в осунувшееся лицо друга, в его горячечно блестевшие, наполнявшиеся влагой большие темно-карие глаза и не замечал, что стали мокрыми собственные щеки.

Отец Бориса взял меня под локоть.

— Пойдем, чего покажу...

Вывел во двор, включил электричество. На крюке у воротни висел рваный, грязный мундир немецкого рядового.

— Вот в чем сын приехал... Вши табуном... Говорит: «Я одного фрица собственными... этими, своими...» Константин Иванович обнял меня и заплакал.

— Ох, ребятишки, злая доля вам досталась! Вечерами мы долго гуляли с Борисом в Василевском парке. Сквозь голые ветви черемух по косогору (скоро все они пойдут на дрова) стеклянно взблескивала Таха. Равнодушно роптали над головами сосны.

 

- 17 -

В один из таких вечеров Борис сказал со сдержанной злостью:

— Говорят, пишут, убеждают: война началась внезапно...

Я все видел, я знаю: мы проворонили начало. Иначе немцы не оказались бы под Москвой. Какие ребята погибли на границе!

Потрясением стало и появление отца. В начале сентября его мобилизовали на трудовой фронт. Мы не получили от него ни строчки, думали и самом страшном. И вот он у порога! Заросший, с провалившимися глазницами, с пустым грязным заплечным мешком в руках, в драных лаптях...

— Мне, Серафима, сразу переодеться, — сказал он устало матери. — Белье, одежку в огороде брось, потом прожаришь в печке... Я перекушу — ив баню.

Ел отец с такой жадностью, что жалко было смотреть. Я не выдержал, ушел с кухню.

Поздно вечером, управившись с большим блюдом щей и сковородкой картошки, отец свернул цигарку и, усевшись по обыкновению у самоварной отдушины в печке, начал рассказывать:

— Под Тихвином немец обошел... Листовки с самолетов сыпет: «Не помогут вам ямочки, придут наши таночки»... Бомбежки... Мы, трудармейцы, табунами из одного леса в другой. Потом приказ: «Расходись, кто куда». Сколько верст пехом! Картофельные поля ковыряли, зерно из скирд лущили, кору березовую с мерзлой картошкой варили... Едва к железной дороге выкарабкались...

Передавшаяся от Бориса и отца боль обманутых надежд, увиденное и услышанное по дороге из Ташкента и дома копились во мне, отнимая покой.

...Старшина Матвеев косноязычно рассказал, как я не раз «сгущал краски в черном виде» относительно фабричной и колхозной жизни в военное время.

— Товарищи, — сказал капитан. — Мы не вправе оглашать все собранные против Белова улики, впереди следствие. Но, поверьте, материалов, уличающих" Белова Антисовет-

 

- 18 -

ской деятельности, более чем достаточно. Этому человеку не место в партии, не место в рядах славной Советской Армии, которая под командованием товарища Сталина победоносно завершает войну с фашизмом. Не место ему среди честных людей. Принимайте решение!

За исключение проголосовали единогласно. Комсорг поднял руку последним — левую, искалеченную.

Ко мне подошел Степанычев.

— Сдай кандидатскую карточку, Белов. У Михаила Юрьевича бегали глаза. Взяв документ, он торопливо объявил:

— Заседание бюро закрыто.

Комната быстро опустела. Петр Сидоров глянул на меня с той же болью и жалостью и уткнулся в листки протокола.

— Теперь пойдем к вам! — Капитан обернулся к старшему лейтенанту.

Батальонный особист скомандовал конвойным встать у двери на улицу.

В коридоре, у комнаты оперуполномоченного, ждал Матвеев с мешком в руках. Через минуту содержимое мешка лежало на столе. Это были немногие мои книги, блокноты, отрез диагонали, выданный в бытность комсоргом на брюки. Собирался отвезти диагональ матери, да забыл...

Капитан перелистывал пухлый том пословиц и поговорок Владимира Даля. Я купил книгу неделю назад у одной старушки, адрес которой подсказали ребята из местной газеты. Отдал четвертной, сколько хозяйка запросила. А больше и не было, как раз все выгреб.

— Ты погляди, что тут наподчеркивал этот тип! Старший лейтенант скосил взгляд в раскрытый том.

— А чего и ждать другого?! Подбирал мыслишки по своему вражьему вкусу.

Ожгло чувство гадливости. Зачем передергивать, выдумывать то, чего нет?.. Но я сдержался и ответил возможно спокойнее:

 

- 19 -

— Книгу, к сожалению, ни разу и не открывал. Кто там чего черкал?.. Купил, если хотите знать, на базаре. Да и что у Даля можно найти на тему, скажем. Октябрьской революции или Великой Отечественной войны?

К вечеру сели в поезд на Иванове. Посторонний и заподозрить не мог, что везут арестованного. Капитан указал место рядом, разговаривал вполне доброжелательно. Конвоиры сидели на полке напротив.

Вытащив из полевой сумки пакет, капитан развернул его на столике. В газете были огурцы, наверняка с подсобного хозяйства батальона. Выглядели они невзрачно, от августовских рос покрылись болячками, от ночной прохлады скрючились.

— Хотите?

Я даже не понял сразу, что капитан обращается ко мне. А он протягивал огурец покрупнее и поприглядистее. Отказаться?.. Давно хотелось пить, я все чаще шарил языком по сухому небу. Огурец пришелся кстати. Он, правда, уже обретал вкус семенного, кислил, зерна обволокла белая слизь, но после него во рту немного посвежело.

...Дойдя в очередной раз до двери, я заметил, что в глазок подсматривали. Следили, наверное, и прежде, скорее всего постоянно, только я настолько ушел в себя, что ничего не слышал и не видел.

Потянулся за папиросой... Пачка «Севера» оказалась пустой. И только тут вспомнил: всего двое суток назад ее держала мама.

— Все берегла, — сказала она, когда я уже закинул за спину вещевой мешок. — Осталась, как тебя в армию призывали. И отец не тронул. Говорил: «Сбереги, пусть самого дождется». А тебе, вижу, сейчас курить нечего...

Закружилась голова. Я лег плашмя на тугую сетку кровати. Под потолком, скрадывая пронзительную яркость большой лампочки, загустели клубы папиросного дыма. Темный квадрат зарешеченного окна заметно посветлел.

Это было последнее, за что зацепилось сознание.