ГЛАВА 1

ИСПРАВИТЕЛЬНО-ТРУДОВОЙ ЛАГЕРЬ "КВАДРАТ 48"

 

- Нет никакого способа бежать отсюда?

- Нет. И думать не думай. Тебе будет крышка.

Так объяснил мне молодой советский офицер, один из тех, кто охранял нас, заключенных, заметив, что я поглядываю на берег одного из самых больших озер в Советском Союзе - Онежского озера, к которому мы теперь приближались. Затем он добавил:

- Здесь одни топкие болота и вековые леса. Крышка всякому, кто попытается бежать!

При последнем слове он показал пальцем на близкую финскую границу, как бы на что-то намекая, и в моей душе шевельнулась новая надежда. Я решил, что, когда мы доберемся до лагеря, я все же попытаюсь бежать. Проберусь к финской границе - и был таков!

Действительность, с которой я столкнулся в лагере, показалась мне кошмаром, страшным сном. Как могло случиться, что меня, Давида Лаумберга, молодого еврея, собиравшегося иммигрировать в Эрец-Исраэль, летом 1941 года арестовали советские в Пинске? Неужели я на самом деле попал в советскую Карелию по обвинению в принадлежности к подпольной сионистской организации и осужден на пять лет тяжелых работ в исправительном лагере? Я ли это выслан и переправлен на плоту по Онежскому озеру в лагерь лесоповала, который называется "Квадрат "48"?

Но нет, это не страшный сон, а кошмарная явь, реальный мир, в котором я очутился.

Офицер по дороге объяснил мне, что здесь надо работать, а кто не справится с работой, долго не протянет. Из разговора с ним мне стало ясно, что он и сам в прошлом заключенный, которому запретили покинуть этот район даже после освобождения. Я внимательно всмотрелся в него: на вид - мой ровесник, лет двадцати с лишним, в серой рубашке, брюки-галифе стянуты черным кожаным ремнем, черные сапоги и на фуражке значок Красной Армии: серп и молот.

Он объяснил мне, что здесь нет нужды в телесных наказаниях: тому, кто не выполняет норму, просто урезают паек. Этого достаточно. И еще он заверил меня, что работа будет настолько тяжелой, что у меня пропадет даже желание позабавиться с бабой.

После этих слов его лицо помрачнело, и он стал поторапливать заключенных, чтоб поскорей сошли с плота и поднялись на платформу, прицепленную к маленькому паровозу. Я тоже поднялся. Надеясь, что он сгустил краски, я решил, несмотря ни на что, попытаться сбежать отсюда.

 

Между тем, я очень устал от долгой поездки на поезде и длительной переправы на плоту. Из слов заключенных-старожилов я уже понял, что советская система направлена на то, чтобы прежде всего сломить человека любым способом: унижением, голодом, полным изменением условий, к которым он привык, особенно переменой климата, тяжелой работой и отрывом от цивилизации. По-видимому, все это ожидало здесь и меня.

К маленькому паровозу прицепили несколько платформ, которые теперь заполнились заключенными. Состав двинулся и повез нас к темному лесу, который стоял на болоте, покрытом черной топкой грязью. Не символ ли это нашего будущего?

Место было пустынное, без гражданского населения, одни только лагеря заключенных. Мне показалось, что я очутился на краю света.

Медленно - медленно двигался маленький паровоз, волоча свой человеческий груз, пока еще тяжелый. По дороге нам встретилась группа шедших на работу заключенных. Исхудавшие, в рваной одежде, рваных башмаках с подвязанными веревкой подошвами. Я вгляделся в них: людские тени с потухшим взглядом. Неужели это ожидает и меня? Я вздрогнул... Топкое болото, густой лес... кромешная тьма...

К вечеру мы прибыли в лагерь, и нас ввели в ворота. Деревянные бараки, окруженные оградой с вышками, на которых установлены прожекторы и стоят часовые с пулеметами. Бараки тянутся по обе стороны единственной в лагере дороги. В центре - разные служебные постройки. Здесь есть даже магазин? - обрадовался я, но позже узнал, что купить там нечего. В центре же находилось и жилье для обслуживающего персонала -примерно пятидесяти человек на разных должностях, среди них около сорока охранников. Проходя, я заметил и лагерный карцер, и медпункт. Назавтра мне предстояло познакомиться еще с двумя важными местами: в одном резали хлеб, который выдавали заключенным по двести граммов в день; во втором кипятили в котлах воду.

Меня ввели в барак с множеством деревянных нар, между которыми бегали вселявшие ужас огромные крысы. Одна, величиной почти с кошку, побежала по мне. Я отпрянул, вызвав насмешки старожилов. Я был потрясен.

В барак вошли дежурные заключенные, неся две большие кастрюли. Я был уверен, что принесли суп, и обрадовался: поем горячего, но очень быстро разочаровался. В кастрюлях был только кипяток, и он, конечно, не насытил меня. С пустым желудком влез я на свое жесткое деревянное ложе, но заснул мгновенно, несмотря ни на голод, ни на укусы клопов и блох, которые водились там во множестве, ни на невыносимую тесноту. Маленький барак был набит десятками людей, в нем была страшная духота и зловоние.

 

Я очень устал от поездки и поэтому погрузился в глубокий сон. Не помешала мне и северная ночь, когда круглые сутки брезжит золотистый свет, в полном контрасте с той жизнью, в которой я очутился.

Звук удара по чему-то металлическому разбудил меня. Было пять часов утра. Заключенный - староста барака - торопил нас на работу. Так начался мой первый рабочий день.

Я пошел получать завтрак в той же одежде, в какой спал. Завтрак состоял из кипятка, черного хлеба и водянистой каши - не очень-то насытишься. Затем я получил топор и вилы и оказался в шеренге заключенных, которая направилась из лагеря к месту рубки леса примерно в десяти километрах от лагеря.

Когда мы выходили из ворот, охранник пересчитывал нас, как скотину, по головам: "Одна, две, три..." Я был пятой "скотиной".

Под конвоем вооруженных охранников мы шагали по черной засасывающей грязи болота в густом лесу. Вокруг летали большие комары и кусали нас в лицо, в руки - в любое открытое место. Дорога тянулась без конца. Я попытался спросить у одного из охранников, далеко ли нам еще идти, хотел завести с ним разговор: авось удастся разговорить его, как получилось у меня вчера с офицером на плоту. Но этот охранник только обругал меня, мол, не товарищ я ему, и вдобавок назвал меня проклятым фашистом.

Я продолжал молча шагать, ускоряя шаг. Можно ли бежать из этого леса? Как? Я огляделся: большие овчарки, злые и страшные, охраняли заключенных. Они громко лаяли и оскаливали клыки, как только я осмеливался оглядеться вокруг в поисках другой дороги. На железных поводках, лязг которых примешивался к их лаю, они рвались ко мне, словно хотели разорвать на куски. Охранники предупреждали: шаг влево, шаг вправо считается побегом, стреляю без предупреждения. Один из охранников с угрозой подпустил свою собаку поближе ко мне. Не догадался ли он по выражению моего лица, что я задумал?

Через просветы между макушками деревьев виднелось серое облачное небо. Подстать моему настроению. Собаки бесновались. Эти животные, которых научили жестокости и ненависти к людям, готовы были загрызть каждого заключенного, который вызывал подозрение охранников или совсем ослабел и шел не так быстро, как требуется. Одежда на мне покрылась грязью, грязь набилась и в ботинки. Дорога все тянулась и тянулась. Что нас ожидает в ее конце? Разговоры и вид заключенных, которых я встретил по дороге в лагерь, не предвещали ничего хорошего.

Наконец мы добрались до места работы. Небо прояснилось, и солнце засияло ослепительным светом. Возможно, это хорошее предзнаменование? Мне некогда было размышлять. Нас тотчас же разделили на группы по четыре человека. У каждого в четверке было свое задание: первый подпиливает дерево; я - второй - валю его на землю; третий срубает с дерева ветки и сжигает их; четвертый распиливает ствол. Работа была очень тяжелой. Я должен был изо всех сил удерживать остающееся дерево, чтобы оно, не ударив ни меня, ни других, медленно

 

легло на землю. Приходилось напрягать мышцы, и от натуги я задыхался. Затем нужно было погрузить бревна на телеги, отвозившие их к реке, по которой они плыли к месту назначения, где их принимали.

В первый день от нас еще не требовали полной нормы, чтобы дать нам привыкнуть к работе, крайне тяжелой и при неполной норме. Одежда на мне намокла от болотной сырости. Я вспотел и хотел подойти к костру, сложенному из срубленных веток, обсушиться, но побоялся: на мне была арестантская одежда из парусины на подкладке из легковоспламеняющейся ваты. Я продолжал работать весь взмокший, пока нам не приказали вернуться в лагерь. В первый рабочий день нас возвращали немного раньше. Я знал, что завтра или послезавтра мы должны будем выполнить всю норму, и если не выдержим, нам уменьшат паек.

Дорога назад тянулась в несколько раз дольше, чем когда мы шли по ней утром. Я совсем обессилел, а одежда, которая за день успела немного подсохнуть, снова пропиталась сыростью болот, по которым мы шли. Что же будет зимой? Я понял, что у меня нет выхода - придется работать. Да, офицер на плоту сказал мне сущую правду.

Утром не вышел на работу мой товарищ, доктор Марголин, вместе с которым я был арестован в Пинске и привезен сюда. Он был удручен, подавлен, его мучило чувство обиды и унижения. В нем кипел протест, и он объявил забастовку. Его сразу же записал староста барака, хромой и очень злой заключенный, опьяненный властью, которая вдруг досталась ему. Кончилось тем, что Марголин утром не получил даже того жалкого завтрака, который нам выдавали, а вечером - жидкого рыбного супа с куском черного хлеба.

Повар не удосужился помешать в большом котле, когда наливал мою порцию, так что мне совсем не досталось ни крупы, ни кусочков картофеля, они осели на дне котла. Я остался голоден.

А Митька и Андрей, два молодых русских парня, получивших большие сроки, сегодня перевыполнили дневную норму, за что удостоились есть за отдельным столом, на который даже постелили скатерть; им разрешили не приносить свою ложку (как приносили все остальные), и они получили по стакану молока и по двойной порции супа, где было много крупы и картофеля. Сотни голодных глаз смотрели на них с завистью. Я решил завтра работать, как они, чтобы получить больше еды.

После того как я жадно умял свою тощую порцию, нисколько не насытившись, я снял с себя влажную одежду и бросил ее на пол. Я видел, что так поступают старожилы Митька и Андрей. Староста барака собрал одежду и отнес в котельную, чтобы она там за ночь просохла.

Я был так слаб, что мне трудно было выйти из барака к единственному крану, перед которым выстроилась длинная очередь заключенных. Не было сил помыться.

Марголин лежал на нарах, но я не мог с ним поговорить - так я устал, и сразу же погрузился в тяжелый сон, полный кошмаров, в которые врывался собачий лай из соседнего отсека.

Утром нас снова разбудил удар о металлический предмет. Тело было

 

налито свинцом, но я знал, что нет выхода. Уклониться от работы нельзя. Нужно делать все как можно лучше. Я спустился с нар, убедив Марголина последовать моему примеру, и подошел к куче одежды, которую недавно принесли в барак и свалили на пол. Она была уже сухой. Где же мои вещи? Кто-то, видно, опередил меня и взял их. Может, потому, что они были еще в относительно хорошем состоянии по сравнению с другими. В это утро я не был достаточно расторопен, у меня еще не было опыта. А возможно, я задержался из-за короткого разговора с д-ром Марголиным, и мне достались рваные вещи, да еще и тесные для меня.

Ничего не поделаешь - я надел то, что нашел, и мы с другом пошли получить завтрак, которым я не наелся и на этот раз. Марголин тоже получил свою порцию и мгновенно съел ее. Потом мы снова вышли из ворот, снова прошли унизительный пересчет и зашагали по топким болотам. Я всмотрелся в моего друга. Тощий, в очках, волосы окончательно поседели за недели ареста и следствия в Пинске. Я мог еще понять, как случилось, что меня отправили в лагерь на лесоповал, на эту крайне изнурительную работу, но его?

Мы шли молча. Если бы только я мог отсюда бежать! Рассказать там, как над нами издеваются! Возбудить общественное мнение! Но охрана была начеку и днем и ночью. Каждого, кто входил и выходил, тщательно проверяли в воротах лагеря. А если кто приближался к участку между забором и сторожевыми вышками, в него стреляли.

В лесу, правда, нет заборов, но они там и не нужны. Вполне достаточно вооруженных охранников, свирепых собак и топких болот вокруг. И все же я упорно продолжал разглядывать местность, когда мы ходили на лесоповал.

Второй рабочий день был тяжелее и продолжительнее первого, а последовавшие за ним дни - еще хуже. Мне удалось, превозмогая себя, как-то держаться, а мой друг Марголин слабел на глазах. Он не в состоянии был выполнять рабочую норму, поэтому его паек очень сокращали. К тому же он боялся, что во время сильной давки в очереди за пайкой хлеба могут случайно разбить его очки, а без них он был совсем слепой. Поэтому ему часто приходилось оставаться без еды. Он продал свои часы и на вырученные деньги купил хлеба. Вещей у него совсем не было. Как и меня, его вызвали в Пинске в советский уголовный розыск только на допрос, так что вещей мы с собой не взяли, не догадываясь, что нас арестуют. И вот мы прошли много дорог, пока не прибыли в лагерь "Квадрат 48" на лесоповал.

Марголин искал в лесу ягоды и грибы, но ему трудно было что-нибудь найти: голодных было больше, чем ягод и грибов. Я старался помочь другу как мог. Старались и те, кому он помогал: то письмо напишет, то письмо прочтет - безграмотных хватало. Нам удалось устроить Марголина на резку хлеба вместо лесоповала. Зарились на это место многие, потому что тот, кто делил хлеб, подбирал оставшиеся крошки. Но Марголина не оставили

 

на "хлебном месте": вскоре им завладел Андрей, здоровенный верзила. Без зазрения совести он припасал себе хлеб и еще торговал им.

Марголин написал родным в Пинск и попросил прислать ему продуктовую посылку. А я тем временем искал способ помочь ему получать паек и тогда, когда он не выходил на работу. Мне казалось, что я нашел такой способ. У меня была консервная банка с приделанной к ней ручкой. В нее мне при раздаче наливали кипяток, а потом жидкую кашу или суп. Я тайком обзавелся еще одной такой банкой. И когда однажды утром нас разбудили на работу, и дежурный снова записал Марголина, который лежал на нарах и не встал вместе с другими, я спрятал вторую банку под рубашку, вышел из барака и встал в очередь за завтраком, надеясь перехитрить охранника, наблюдавшего за нами. Я протянул банку, и как только в нее налили жидкую кашу, спрятал ее и быстро протянул другую, как будто еще не получил своей порции.

К несчастью, охранник заметил, заорал на меня и вытащил из очереди. На этом он не успокоился, приказал мне подойти к ближайшему дереву и привязал меня к стволу, так сильно затянув веревкой руки и ноги, что я не мог шевельнуться.

Из моей затеи ничего не вышло. Мне не только не удалось раздобыть для моего друга порцию каши, но у меня еще и мою отобрали.

Меня стали одолевать комары, летавшие тучами под деревом с многочисленных болот в окрестных лесах. Они сильно искусали мне лицо, а отогнать их я не мог, так как руки были привязаны к дереву. Лицо сочилось кровью. Мучение это непередаваемое. Словно иголки впиваются в меня, а я ничего не могу сделать. Часовой смотрел, как я извиваюсь, слушал, как у меня вырываются стоны, и, видно, получал удовольствие. Эти пытки продолжались около получаса, пока все не кончили есть, но мне казалось, они длятся Бог знает сколько. Уже пора выходить на работу, а я все еще привязан к дереву. Если я сегодня не выйду на работу, то останусь голодным. Это я прекрасно знал.

На мое счастье неожиданно прибыл ответственный за рубку леса. Увидев, что я привязан к дереву вместо того, чтобы строиться на работу с остальными, он рассвирепел, напустился на охранника, зачем тот связал одного из лучших работников, и приказал ему немедленно вернуть меня в строй. Тому ничего не оставалось, как выполнить приказ.

Я поспешил присоединиться к колонне лесорубов, направлявшихся в лес. По дороге я провалился в грязь, подмерзшую к утру. Идти тяжело, работа изнуряет, а тут еще лицо огнем горит от укусов. Лицо так чесалось, что я разодрал его до крови, но легче мне не стало.

Вечером я вернулся в лагерь совсем без сил, получил причитающуюся заключенному пайку черного хлеба и съел ее, держа в одной руке, а вторую подставив, чтобы не потерять ни крошки. В этот вечер я получил двести граммов хлеба сверх положенного, потому что перевыполнил норму. Перевыполняя норму, можно было дойти и до пятисот граммов хлеба в день.

 

Я изо всех сил старался не съесть всю пайку, чтобы оставить немного Марголину или на тот день, когда, возможно, у меня не будет сил выйти на работу и я не получу хлеба. Но я был так голоден, что остался лишь один кусочек: ведь сегодня я не получил завтрака. Едва волоча ноги от усталости, я шел к бараку, крепко держа этот кусочек в руке. Вдруг передо мной появился заключенный по фамилии Риж. Он был очень возбужден. Сначала я решил, что от возлюбленной пришло письмо, которого он все время ждал. Но оказалось, что мой друг Марголин наконец-то получил сегодня вечером посылку, вернее, то, что от нее осталось после того, как охранники украли, по своему обычаю, львиную долю. Но и оставшееся Марголину не досталось: несколько заключенных набросились на него и отняли все остальное. В лагере были хулиганы, преступники, бандиты, которых советские власти держали вместе с политическими. Мне уже приходилось сталкиваться с этими уголовниками, и я знал, насколько это опасно.

Поспешив в барак, я увидел, что они колотят моего друга, который упал на колени, весь избитый. Я стащил с нар доску, и вместе с Рижем и некоторыми другими, прибежавшими на помощь, мы прогнали уголовников, но те убежали с остатками посылки.

Подняв избитого друга, я повел его в лагерный медпункт. Марголин истекал кровью и был окончательно сломлен душевно. Он просил меня запомнить адрес его жены и, если мне удастся выйти из лагеря и добраться до Эрец-Исраэль, зайти к ней. Она живет там с их маленьким сыном. Я должен ей рассказать, что с ним, Марголиным, тут делает советская власть, как приближает его кончину.

Я попытался подбодрить его, сказал, что мы оба скоро доберемся до Эрец-Исраэль, но придать моим словам уверенность так и не смог.

Приведя моего друга в медпункт, условия в котором трудно себе представить, я вернулся в барак и влез на свое место на верхних нарах. Лежать наверху гораздо лучше: там теплее, не так тесно. И, хотя всегда есть опасность свалиться вниз или ушибиться, взбираясь наверх, я все же предпочитал верхние нары. Теперь я мог подвесить оставшийся у меня кусочек хлеба на крюк в потолке, чтобы никакая мышь или крыса до него не добралась.

Я был очень измучен. Укусы комаров и вшей, которые завелись у меня в голове и в одежде, не давали мне покоя, но усталость взяла верх, и я задремал. Проснулся я в испуге, когда огромная крыса лезла по мне, пытаясь добраться до хлеба. Не только люди сражались здесь за пищу, но и животные; двуногие уподобились четвероногим в условиях голода и борьбы за существование, которая держала нас мертвой хваткой. Я знал, что с вступлением зимы положение станет гораздо тяжелее. Температура сгустится на десятки градусов ниже нуля, и снег покроет все вокруг. Нужно бежать отсюда до наступления зимы! - решил я в ту ночь. Но как бежать?

И вот однажды мне показалось, что наступил подходящий момент. Нас послали рубить лес далеко от лагеря. Туда и обратно мы ехали на

 

грузовике. В кузов набилось несколько десятков заключенных. Среди них были Риж, Андрей, Митька и Марголин, который, правда, полностью еще не поправился, но вышел на работу, чтобы не остаться без еды.

Грузовик проехал около пограничного столба между Советским Союзом и Финляндией. Я решил действовать вместе с каким-нибудь заключенным. Кого выбрать? Посмотрев вокруг, я подумал было поговорить с Рижем, который очень тосковал по возлюбленной и мучился разлукой. Но, может, именно поэтому он побоится рисковать? Шепотом я обратился к Митьке. Он получил десять лет. Предложил ему вместе со мной напасть на охранника и попытаться бежать через границу. Не колеблясь, Митька согласился. Я знал, что он тяжело переносит заключение, потому и обратился к нему, парень он молодой и сильный.

Мы решили бросить жребий, кому первому напасть на охранника. Оба хорошо знали, чем это грозит.

Когда грузовик проезжал мимо сосны, Митька сорвал с ветки большую шишку, и мы начали передавать ее друг другу, как в детской игре. У Рижа был приятный голос, и я попросил его затянуть песню, а потом резко оборвать. Тот, в чьей руке окажется в ту минуту шишка, должен будет ударить охранника. К моему удивлению, Риж запел песню, которую я знал от моего отца: "Эли, Эли, лама азавтани?" ("Боже, Боже, почему Ты покинул меня?"). Услышав этот старинный мотив, я стал в душе молиться, чтобы Бог помог мне. Моя молитва была, по-видимому, услышана. Охранник вообще не заметил, что происходит на грузовике. Риж, как я и просил, резко оборвал песню. Шишка была в моей руке...

Итак, мне выпал жребий напасть на охранника, который стоял далеко от меня, в другом конце грузовика.

Как приблизиться к нему, не возбудив у него подозрений? Он был вооружен, и я знал, что он, не колеблясь, пустит мне пулю в лоб.

Я негромко обратился к нему, и он крикнул, чтобы я подошел, а то он меня не слышит.

Расталкивая стоявших передо мной заключенных и прокладывая мне дорогу, Митька объяснял, что меня зовет охранник.

- Дайте пройти!- кричал он.

Я проталкивался между заключенными к охраннику, а нервы от напряжения, казалось, вот-вот не выдержат. Еще минута - и я доберусь до часового, еще полминуты - и я должен буду его ударить, прежде чем он успеет выстрелить. Сейчас будет сильный удар, и - в эту минуту грузовик остановился у здания пограничного поста. Теперь ничего сделать нельзя: вокруг много охранников. Момент упущен.

"Господи, я родился в рубашке",- думал я на следующий день, глядя на страшную картину наказания Митьки, который все-таки попытался бежать. В тот же вечер на обратном пути он спрыгнул с грузовика и, словно потеряв рассудок, побежал в сторону финской границы. Его тут же схватили охранники, привезли в лагерь и посадили в карцер, а назавтра, при всех, привязали к телеге...

Его светлые волосы развевались на ветру, когда он, изнемогая, бежал

 

за телегой, а охранники с садистским удовольствием погоняли лошадей и кричали ему, что, если он хочет сбежать - теперь самый раз! Митька бежал за телегой, пока не свалился. А телега еще долго волокла его по земле. До самой смерти. От него осталось кровавое месиво. Все это происходило на моих глазах. Я смотрел и не мог прийти в себя.

Значит, бежать отсюда невозможно? И все-таки я отказывался смириться с этим и в первые месяцы в лагере все еще замышлял побег. Заключенным, которые получили срок втрое и вчетверо больше моего, мой приговор казался детской забавой. Нам бы такой! Так сказал мне Андрей, приговоренный к двадцати годам. То же самое сказал и Риж, осужденный на десять лет, которые были для него не легче двадцати - так он тосковал по возлюбленной.

А я вот не мог смириться с таким положением и собирался бежать, да еще до наступления зимы. Зима наступит и окружит нас белой ледяной стеной, которую не пробьешь. Рижа все-таки утешали редкие письма, которые он получал от возлюбленной. Он надеялся, что она будет его ждать. Андрей, тот давно уже отчаялся, поняв, что бежать отсюда нельзя. Он думал лишь о том, как приспособиться к здешним невыносимым условиям, как доставать курево. Страсть к курению терзала его, как и остальных курильщиков. Он подбирал каждый клочок бумаги, из которого можно было сделать "козью ножку". Махорка, которую курили в Союзе, это смесь из разных высушенных кореньев. Несколько щепоток махорки клали на кусочек бумаги, свертывали в трубочку и заклеивали слюной. Объявления, висевшие на территории лагеря, запирались решеткой, чтобы их не порвали на курево. Андрей и другие заядлые курильщики наловчились просовывать через решетку палку и доставать эту драгоценную бумагу. Я был рад, что не курю, когда видел, на что готовы заключенные ради одной затяжки.

В лагере придумали целую систему приписок, по которым получалось, что рабочая норма перевыполнена. В таком случае выдавали и больший паек, и больше табаку, и лучшую одежду. Люди продавали не только скудное имущество, которое привезли с собой или получили тут на месте, за кусок хлеба или горсточку табаку они готовы были продать тело и душу.

Я работал изо всех сил, но как-то выдерживал и даже получал некоторые поблажки, которые немного облегчали мое положение. Но что будет, когда наступит зима?

Надо бежать в считанные недели, оставшиеся до снегопада, решил я.

На следующий день утром, когда меня вместе с другими заключенными вели на лесоповал, я снова стал изучать малейшие детали дороги и планировать побег.

Шагая по грязи, я не слышал окрики охранников и лай собак - так я был погружен в свои мысли. Как я вообще попал сюда? - удивлялся я снова и снова. Что и почему сломалось в моей жизни, начавшейся в родительском доме, где ни в чем не было недостатка?

На меня нахлынули воспоминания.