КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

Каждое дело имеет свое начало, свое продвижение и последствия. Если к концу двадцатых годов деревня процветала, то в начале тридцатых годов наступил небывалый по масштабам голод. Голод, спровоцированный действиями коммунистических вождей, начиная от всеобщей ускоренной коллективизации и обобществления средств производства до ликвидации и уничтожения труженика села — кулака и середняка. Это привело к уничтожению за четыре года (1929-1933) 17,7 миллионов

лошадей, 25 миллионов голов крупного рогатого скота, 50 миллионов свиней, 70 миллионов овец.

В ход были пущены лозунг «кто был ничем, тот станет всем», вековая зависть бедняка к богатству, численное большинство бедноты, наделенной властью в деревне, и, наконец, тройки ОГПУ, которые были исполнителями чудовищных злодеяний.

С каким же остервенением они «выкорчевывали» тружеников и их семьи с родных мест и этапом везли в Сибирь, оставляя на их месте разграбленные хозяйства и поруганные земли! А ведь эти земли некогда кормили людей и обеспечивали промышленность сырьем. Как только не стало настоящего хозяина, все пошло под откос. Не мог же бездельник-бедняк вдруг превратиться в работягу. Да и опасно это было для его собственной жизни, поскольку отрыв от основной массы рассматривался как подрыв самой системы.

Кроме того, в стране появились миллионы новых потребителей — гигантские стройки, огромная армия, аппарат управления и подавления. Именно поэтому начался страшный голод, невиданный по масштабам и продолжительности.

Желание пополнить государственную казну за счет ликвидации и уничтожения исправных хозяйств обернулось национальной трагедией, в основе которой лежала ломка вековой крестьянской тра-

диции и уничтожение труженика — кулака и середняка. Чтобы оправдать насилие, была разработана доктрина, согласно которой «с развитием социализма неизбежно обострение классовой борьбы», и следовательно, подавление одним классом другого. Все это не могло не сказаться на всем последующем развитии деревни и страны в целом.

В деревне Поминово планировалось выселить три кулацких хозяйства. Семья Ермолаевых к ним не относилась, но построенный дом, сад и исправное хозяйство не давали покоя работникам ОГПУ. Они начинали все чаще наведываться в деревню, все настойчивее требовать от руководства сельским советом воздействовать на семью: «Кругом нищета и голод, а тут вдруг такое строительство!»

Все это не могло пройти мимо Александра Григорьевича. И он начинает просматривать весь свой жизненный путь от начала революции до этих страшных дней. Вот его служба в московской комендатуре, где зарекомендовал себя с положительной стороны. Затем женитьба и строительство дома. После смерти отца он становится старшим в доме, а следовательно, и хозяйство ложится целиком на его плечи.

И он пытается справиться с навалившимися на него обязанностями. Чего только он не предпринимает, чтобы свести концы с концами! Это и обра-

ботка земли, и стройка, и выкорчевка пней, и ведение хозяйства. Каким же нужно было обладать трудолюбием, отдачей, творчеством, чтобы подчинить себя делу, ради которого ты живешь. Бывало, идет мимо трактира, а знакомые ему говорят: «Саня, зайди, рюмочку выпей», а он: «Не могу, дел много».

Вступление в колхоз ему представлялось делом добровольным, по крайней мере, так говорилось в печати. Но между пропагандой и действительным положением дел была огромная пропасть. Продолжая верить в человеческий разум, уверовав в чистоту и непогрешимость, продолжал он временами ездить на приработки.

Однажды, как только он уехал на выкорчевку пней в лесничество, власти стали требовать от матери подписку на вступление в колхоз. По несколько раз в день ее вызывали в правление. Она объясняла, что это решает отец, к тому же на руках у нее трое малолетних детей и больная мать, что она не может работать в колхозе, поскольку детей не с кем оставить. А они свое. Дело дошло до того, что работник ОГПУ стал грозить ей пистолетом. Когда она входила в правление сельсовета, работник особого отдела вынимал из кобуры пистолет и клал его на стол. Временами, когда разговор принимал повышенные тона, он брал со стола пистолет и начинал им размахивать. Затем с его стороны следовали оскорбления и угрозы.

Когда отец приехал, мать ему все рассказала. Александр, не раздумывая ни минуты, прямо с дороги направился к председателю сельсовета. Разговор не получился, поскольку председателю нужна была подпись любой ценой, а отцу от него — извинения за превышение власти.

В итоге отца обвинили в грубости по отношению к председателю, а значит — к советской власти, и отправили на семь суток в Егорьевскую тюрьму. Там он заболел и пролежал в тяжелом состоянии более трех недель. Видно, сказался тяжелый труд, потрясение от возможной потери всего нажитого и страх за семью.

В это время работниками ОГПУ составляется справка о том, что родители Александра Григорьевича до революции имели мастерскую по изготовлению гребешков, при этом «использовали чужой труд в количестве пяти человек», и что после революции он выезжал в степные районы для сбыта продукции. Справку приняли к сведению. Без внимания остались только изнурительный многолетний труд, благородство души, трое малолетних детей и больная мать.

В июле 1931 года до Елизаветы Сергеевны доходят слухи, что составлена справка тройки ОГПУ о выселении семьи Ермолаевых в Сибирь, а дом, постройки и все имущество решено конфи-

сковать и направить на культурно-бытовые нужды колхоза.

Все это держалось руководством в строгом секрете. Лишь шестьдесят лет спустя, просматривая архивные документы, я обнаружил выписку из протокола заседания тройки по выселению от 14 июля 1931 года. (Председатель тройки Брехов, члены: секретарь НК ВКП(б) Бабина, начальник Р. О. ОГПУ Муравьев). Безграмотная религиозная женщина не могла понять, что происходит, почему эти тройки топчут человеческие жизни, в чем виноваты дети. Но слухи о предстоящем выселении продолжались.

И вот однажды ночью к дому подъехала подвода с уполномоченным, который сообщил, что мы подлежим выселению из деревни. Отец, в это время больной, находился в Егорьевской тюрьме. Собрала мать три убогих узелка, для меня и для моих сестер Лиды и Люси, поплакала и поехали они в город Егорьевск за десять километров от деревни. Когда приехали в город, то обнаружилось, что из трех узелков осталось только два. Нет узелка с пеленками. Видно, сопровождающий успел столкнуть его, когда они ехали лесом. Мама сказала, что нет узелка с пеленками, но пожалела, поскольку на нее обрушился шквал ругани и упреки: «Вы что, недовольны советской властью?»

Примечательно то, что как только мы выехали, наш дом вместе со всеми постройками был разобран работником ОГПУ и перевезен в Егорьевск для своих нужд. Наверное, он ему еще задолго до нашего выселения очень понравился. А иначе не было бы, по всей вероятности, этой возни, этого выселения. Даже формулировка «на культурно-бытовые нужды колхоза» не помогла.

После расстрела отца и нашего возвращения из ссылки в родные края я часто спрашивал маму: «Где наш дом?» Она обычно молчала и всякий раз старалась уйти от ответа, как будто кто-то на нее давил. Лишь однажды она обронила: «На Первомайской улице». И, как всегда, плакала и плакала. А на вопрос: «Где конкретно?», обычно отвечала: «Буду умирать, скажу».

Но сказать ей так и не пришлось. Случился сердечный приступ, и хотя в течение суток она была жива, но сказать, как ни пыталась, так ничего и не смогла.