СЛУЧАЙ НА БАЗАРЕ

Шел третий год войны. И чем дольше она длилась, тем невыносимее становилось ждать ее окончания. Казалось, она будет вечной, а с ней вечным будет и голод. Лишь на базаре, который располагался недалеко от моего дома, было все, от продуктов питания до различных изделий. Вот туда-то я, четырнадцатилетний мальчуган, временами и заглядывал. Правда, делал я это всегда в спешном поряд-

ке. Мимоходом окину взглядом прилавки и домой, поскольку мама меня очень просила не бывать там. Да я и сам к себе был очень строг. Видно, сказывалось мамино воспитание.

Но детская любознательность временами все же давала о себе знать. И вот как-то раз, одевшись «по-блатному» (сапоги в гармошку, брюки навыпуск и тенниска в полоску), направился я на базар. И не успел пройти нескольких шагов в глубь базара, как вижу бегущую мне навстречу обезумевшую женщину лет тридцати, кричащую на весь базар: «Вон вор!» — показывая на меня пальцем. «Он украл у меня тридцать хлебных карточек!»

Я, конечно, остановился, гляжу на нее, находящуюся еще метрах в десяти от меня, и не знаю, что предпринять. То ли бежать, но зачем, что я сделал? Следующая мысль — стоять на месте и не двигаться. Пока я рассуждал, она подбежала ко мне, обхватила, что было сил, и начала требовать хлебные карточки.

Услышав ее крики, вскоре появился милиционер. Выслушав версию женщины о моей мнимой краже хлебных карточек, он приказал мне следовать с ним в отделение милиции, держа при этом меня за левую руку. Пошла в милицию и эта женщина, а с ней — десяток любопытных.

Чего только не услышал я от сопровождавшей меня толпы. «Надо же, а я и не знала, что он вор».

«Убивать таких надо», — кричит другая. А толпа все увеличивается, и каждый вновь появившийся стремится рассмотреть меня и расспросить сопровождающих о причине моего ареста. После чего в мой адрес следует очередная грубость.

В милиции дежурный пригласил меня сесть за стол, затем достал лист бумаги и ручку и приказал мне описать все, как было. А «потерпевшей» женщине предложил идти домой до выяснения обстоятельств. Писать что-либо я наотрез отказался. Тогда милиционер подошел ко мне сзади и со всего размаха ударил меня по шее. Голова моя, как мне показалось, отделилась от тела. Но потом, придя в себя, я заплакал.

Но это было только началом. Вскоре подошли еще двое сотрудников и начали по очереди уговаривать меня написать о совершенной краже, грозя при этом, что мне будет очень плохо, если я не признаюсь. Но я продолжал твердить свое, что я ничего не совершал, а просто гулял по базару. Тогда меня бросили в одну из камер, в которой находилось несколько человек.

Как только дверь камеры закрылась, ко мне подошли двое неизвестных и начали расспрашивать, как и за что я был арестован. Но я им ничего не отвечал, только временами всхлипывал. Тогда один из них и говорит: «Да слышали мы, что ты украл

хлебные карточки. Молодец. Как это тебе удалось?» Но я продолжал молчать. К тому же я сразу понял, что это люди из того же круга, которые только что били меня. Так продолжалось около получаса.

Наконец дверь камеры открылась, и начали вызывать на допрос. Сначала пригласили одного из тех, кто только что со мной говорил, а затем и меня. Допрос уже начал вести спец, заполнив предварительно заготовленную карточку, после чего последовали каверзные вопросы в надежде запутать меня. Не добившись должного результата, он поменял тактику допроса, и начал меня убеждать, что им все известно, и, пока не поздно, я сам чистосердечно должен обо всем рассказать. Когда и тут он ничего не добился, начались угрозы, иногда переходящие в рукоприкладство.

В это самое время в отделение милиции и пришла моя двоюродная сестра, которая случайно узнала обо всем. Убедившись, что я действительно нахожусь здесь, она быстро исчезла. А вскоре появилась в сопровождении начальника милиции, с которым была хорошо знакома. Начальник милиции после беглого знакомства с материалами по моему делу приказал немедленно меня отпустить. И я ушел оттуда, избитый и в слезах.

А украденные карточки нашлись буквально на следующий день при попытке их реализации.

И если бы не сестра, сидеть мне в тюрьме. Ведь сфабриковать любое дело было всего лишь долгом, обязанностью этих людей. Так я впервые испытал воздействие этой страшной машины насилия. Именно тогда я понял, что человеческое общество бесконечно далеко от совершенства, что оно находится в плену суждений, предписанных ему соответствующей классовой идеологией, что люди легко поддаются обману и откликаются на самые дикие призывы. Для них чужая боль — не их боль. В этом-то и есть самая большая трагедия общества.