НАС БЫЛО ШЕСТНАДЦАТЬ

Нас было шестнадцать, а лет нам было от шестнадцати до девятнадцати. В последние недели 50-го и в начале 51-го года в Москве, Ленинграде и Рязани МГБ арестовало шестнадцать школьников и студентов, членов подпольной организации. Но если посчитать всех сверстников, которые разделяли наши взгляды и просто не успели оформить свое членство в новорожденной молодежной группе, набралось бы значительно больше. Почему так спешили власти затянуть петлю на цыплячьих наших шеях? Могли бы и не торопиться: мы ведь давно были у них на ниточке. И тогда бы открылась перед ними устрашающая картина растущего недовольства питомцев пионерской и комсомольской организаций. Но, видимо, власти не нуждались в сведениях о численности, как теперь говорят, инакомыслящей молодежи. Они хорошо знали настроение всех слоев общества — сексоты несли неусыпную вахту.

Как и полагается, в инакомыслии не было единства. В силу своего возраста, опыта, интеллекта или просто ума люди воспринимали действительность по-разному. Одни могли увидеть несправедливость и ложь не дальше своего жизненного круга: работы, коммунальной квартиры, соседей по дому. Другие понимали несправедливость сегодняшней власти, но только сегодняшней, вчерашнее прошлое было лучезарно. Немногие понимали истоки всего происходящего. Едины люди были в одном — в жутком, все подавляющем страхе. Страх управлял обществом, устанавливал свои законы, создавал мораль, лепил линию поведения. Чтобы выжить, надо было следовать новым правилам. Но и это не спасало. Чем старше и мудрее были прозревшие или усомнившиеся, тем осто-

рожнее и незаметнее они старались просуществовать, переждать в вечной надежде на что-то лучшее.

— Ведь не может все это сооружение на глиняных ногах держаться вечно, — говорили шепотом, а чаще думали про себя мудрецы.

Рухнет рано или поздно, и тогда все станет хорошо — надо же было во что-то верить. Как хорошо станет, никто толком не знал. Одни ответили бы — как при Ленине, другие — как до революции. Старая актриса Яблочкина на вопрос, какую жизнь она представляет себе при коммунизме, ответила: «Все будет так хорошо, как при царе Николае».

Анекдот ли это был или правда — трудно сказать. Но анекдоты четко отражают правду жизни на протяжении всего существования советской власти. Не было в истории ни одного государства, где люди столько пострадали за эти острые шутки, куда вкладывались злость, горечь и бессилие что-то изменить в своей жизни. И конечно, нет ни одной страны, где сочиняют анекдоты с такой страстью, откликаясь на все события невеселой своей жизни шуткой, грозящей далеко не шуточной карой или гибелью. Могу твердо сказать, что на формирование моего мировоззрения колоссальное влияние оказали сотни слышанных мною анекдотов. От смешного до великого один шаг, и то, что могло поначалу рассмешить, наталкивало на серьезные раздумья.

Во многих семьях старались, чтобы дети, не дай Бог, не узнали о разочарованиях и сомнениях старших. При детях не рассказывали о происходящих арестах, о страхах по ночам при стуке лифта. Не обсуждали отсутствие товаров в магазинах и всю скудность жизни. Дети должны были впитывать в себя советскую пропаганду, любить Сталина больше родителей, ненавидеть все, что полагалось ненавидеть, с энтузиазмом вступать в пионерскую и комсомольскую организации и, веря в то, во что уже давно не верили родители, строить эфемерное светлое будущее. Парадокс, возможный только в таком лживом обществе, — родители растили детей не как друзей и единомышленников, а как своих врагов. Растили чужих, оглупленных людей. Одни мечтали, что у детей не будет раздвоенного сознания, двойной жизни, не будет разлада с обществом, от которого некуда деться. Другие, махнув рукой, думали - вырастут, сами поймут, но

только не с нашей помощью будет посеяно в их душах сомнение, недовольство. На глазах родителей происходило непоправимое растление их детей. Вырастали пав-лики Морозовы, чтобы мстить своим легкомысленным, трусливым родителям, полагавшимся на... авось сами поймут! Некоторые дети отрекались от арестованных родственников, кто искренне, а кто — спасая себя, проклинали их во всеуслышание.

И только небольшая часть детских голов по каким-то, часто необъяснимым причинам оставалась неподвластна пропаганде. В редких семьях родители делились своими мыслями с детьми. Тогда наступала иная трагедия — раздвоение детского сознания, двойная жизнь. Постоянные наставления: что можно говорить посторонним, что нельзя. И опять все оборачивалось ложью, от нее некуда было деться! Скрывать мысли с детских лет — это ли не надругательство над детской душой.

Был еще и другой путь прозрения детей, страшный крестный путь, непосильный для маленького человека крах только что начавшейся жизни — арест родителей. Если посчастливилось и исчезает только один из родителей, жизнь не ломается так непоправимо. Как будто бы все идет по-прежнему. Первые дни. Но очень скоро почва под ногами начинает колебаться. Косые взгляды, шепот за спиной, кто-то перестал разговаривать, здороваться. А потом детский коллектив, подбадриваемый старшими, обрушивает на несчастного ребенка всю чистую, благородную, без тени сомнения ненависть. Ребенок получает звание — сын, дочь врага народа. Отметина эта навсегда. Наступает отчужденность от коллектива, взгляд на него со стороны. Гипнотизирующая сила толпы исчезает, и юная душа сквозь свое несчастье прозревает.

Но часто бывало и совсем не так. Попадал ребенок после разгрома семьи в детский дом, забывал родителей и... вырастал «честным советским человеком», со всем полагающимся комплексом неполноценности и мучительными потугами быть как все. Каких судеб было больше — кто знает!

Ну а если родителей не посадили и они, слава Богу, жили с детьми не в одной комнате, а в двух, и могли за закрытой дверью обсуждать то, что не полагалось слышать их любимым, оберегаемым чадам, то и в этом, самом благополучном жизненном варианте они были бес-

сильны оградить детей от еще одной заразы тоталитарного государства: от национальной ненависти. Испытав с детства антисемитизм, я могу говорить о его влиянии на формирование моей личности. Но не сомневаюсь, что такое же значение имел русский шовинизм во всех республиках. Не случайно в лагерях были люди всех национальностей, населяющих Советский Союз, и все они обвинялись в национализме.

Какое уродливое, длинное слово — антисемитизм! Как трудно его выговорить ребенку. Еще труднее понять, что оно значит. А уж раз поняв, испытав на собственной шкуре злую связь слова с твоей жизнью, становишься совсем другим человеком. Формируется особый, легко ранимый, болезненно чуткий характер. Как у горбатого, хромого: вечное чувство своей обособленности.

Поколение людей, живших в 30-е, 40-е, 50-е годы. Что выпало ему на долю? Отголоски мрачных процессов, расстрелов, арестов. Передряги и лишения войны — похоронки, бомбежки, эвакуация, голод. Послевоенная расправа над интеллигенцией. Это все одна сторона медали. А другая — бравурные марши, знамена, революционные песни у костров, гром пятилеток, взлет патриотизма. Из этого был соткан наш мир. Мы свято верили в вечные идеалы человека: в свободу, равенство, братство. За них мы хотели бороться. Был только один путь, который мы знали, — путь отцов. Он не был в наших глазах дискредитирован, несмотря на окружавшую нас реальность, к которой он привел. Мы готовы были начать все сначала. Так была создана организация «Союз борьбы за дело революции». Нас было шестнадцать, наивных и честных, и мы жаждали справедливости.