АРЕСТ

«Утверждаю»

ЗАМ. НАЧАЛЬНИКА

УПРАВЛЕНИЯ МГБ МО

ПОЛКОВНИК

(Салынский)

« 6 » февраля 195 1 года

Печать: Управление

МГБ СССР

по Московской области.

АРЕСТ САНКЦИОНИРУЮ»

ПРОКУРОР города МОСКВЫ –

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ

СОВЕТНИК ЮСТИЦИИ 2-го

КЛАССА (Васильев)

« 6 » февраля 1951 года

Печать: Прокуратура СССР

Прокурор тор. Москвы.

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

(на арест)

Город Москва, 195_1_года февраля месяца «6» дня
Я — зам. начальника отделения Отдела Управления МГБ МО — майор МУЖЕСКИЙ, рассмотрев поступившие в УМГБ МО материалы в отношении РЕЙФ Аллы Евгеньевны, 1931 г.р. уроженки гор. Киева, еврейки, гражданки СССР, беспартийной, студентки заочного отделения естественного факультета Государственного педагогического института имени Ленина, проживающей по ул. Качалова, д. № 16, кв. 140,

НАШЕЛ:

РЕЙФ Алла Евгеньевна является участницей антисоветской группы молодежи.
Преступная деятельность РЕЙФ подтверждается показаниями арестованных участников группы ГУРЕВИЧА Е.З. от 29 января 1951 года и МЕЛЬНИКОВА В.З. от 30 января 1951 года.

На основании изложенного, —

ПОСТАНОВИЛ:

РЕЙФ Аллу Евгеньевну, проживающую в городе Москва, по ул. Качалова, д. № 16, кв. 140, подвергнуть АРЕСТУ и ОБЫСКУ.

ЗАМ. НАЧАЛЬНИКА отделения
ОТДЕЛА УМГБ МО
Майор (МУЖЕСКИЙ)
«СОГЛАСЕН» ЗАМ. НАЧАЛЬНИКА
ОТДЕЛА УПРАВЛЕНИЯ МГБ МО
Полковник (БАКЛАНОВ)

- 12 –

Арест — как ожог: неожиданная отчаянная боль — и шрам навсегда. Пришли ночью, честь по чести, как заведено. Который был час? Где-то около двенадцати, точно не помню. Звонок. Голоса в передней. Открыла дверь мама. Были мы дома только втроем, отец уехал в командировку. Одиннадцатилетний брат крепко спал на тахте напротив моей кровати в нашей общей спальне. Он продолжал спать, когда на пороге комнаты появилась растерянная мама в длинном халате, а за нею несколько мужчин в штатском. Спросонья мне показалось, что в комнате целая толпа чужих людей. Я поднялась на локте — что им надо? Никакой мысли, что это пришли за мной, я ведь уже давно не встречаюсь с мальчиками. Они исчезли с моего горизонта, чему я была очень рада. Я решила порвать с ними, понимая всю бесполезность нашей опасной игры. Прошел долгий месяц, заполненный экзаменационной сессией, каникулами, — Женя и Владик не звонили. Ну и слава Богу, все похоронено, забыто. Нет надобности объясняться, признаваться в собственной трусости. Моих мыслей о безнадежности нашего дела они не поймут и будут презирать меня.
Это ночное вторжение — обычная проверка документов, рейд в поисках непрописанных, в нашем особом районе ночные обходы милиции случаются часто.
— Предъявите документы всех членов семьи! — резко командует один из пришедших. Он вплотную подходит к моей кровати. — Ваше имя, фамилия? Одевайтесь! — он остается около постели, и я не двигаюсь.
— Пожалуйста, выйдите из комнаты, — каким-то нетвердым голосом просит мама.
— Нет, пусть одевается в моем присутствии, я отвернусь, — он поворачивается спиной, и я быстро одеваюсь.
Как-то особенно холодно сегодня дома. Так не хочется оставлять мою теплую постель, еще бы поспать! Зачем я им понадобилась?
— Я готова, — сообщаю в черную спину.
— Пройдите в другую комнату, — говорит как рубит, от его тона холодок пробегает по спине, со мной никто так не разговаривал.
Мы входим в столовую. Мама уже переоделась в свою обычную юбку с блузкой. В столовой на стуле почему-то сидит дворничиха Фима. Ее широкое татарское лицо осо-

- 13 –

бенно красно — наверное, от мороза, Я сажусь на стул у круглого обеденного стола. В комнате много народа — я никак не могу сосчитать, сколько людей толчется в нашей квартире. Поминутно хлопает входная дверь, кто-то уходит, кто-то появляется. Лиц не разберу — все на одно. Этот — лающий, видно, главный, он всеми командует. Мне он протягивает маленький листок бумаги:
— Прочтите и распишитесь.
Черные печатные буквы: «Ордер на арест», дальше моя фамилия. Мама расписывается на другом листе — «Ордере на обыск». Глаза мамы устремлены на меня, в них ужас и накипающие слезы.
— Мамочка, пожалуйста, не плачь. Умоляю! Все выяснится, все будет хорошо, — я пытаюсь ее обнять, но окрик останавливает меня:
— Не подходите друг к другу! Вы арестованы, сидите здесь! — злые бесцветные глаза впиваются в меня, и я безвольно опускаюсь на стул.
К столу подходит дворничиха и тоже расписывается на бумажках. «Понятая», — всплывает в памяти редко употребляемое слово.
Сколько бы я ни старалась вспомнить последовательность событий этой ночи — вытащить миллиметр за миллиметром нить воспоминаний из постоянно живого болезненного клубка в глубине моего мозга, — я не в состоянии этого сделать! Звуки, мелькание лиц, ералаш перевернутого вверх дном моего дома — моего мира.
Я сижу в оцепенении, одна мысль владеет мною, сейчас доберутся до рукописей в моем письменном столе — моей рукой переписанный «манифест» организации и два протокола наших «сходок», где присутствовали только мы трое, Женя, Владик и я. Если бы незаметно проскользнуть в мою комнату! Но что я с ними буду делать?! Разорвать, съесть? Никто на меня не смотрит, все копаются в разных углах нашей маленькой трехкомнатной квартиры. Главный углубился в изучение книг. На полу перед ним уже книжная гора. Он стоит перед полками и скрупулезно осматривает каждую книгу — листает, вытряхивает, подрезает некоторые переплеты. Сейчас у него в руках том Ленина. Находка! Он подзывает напарника и тычет пальцем в заметки на полях, которые я делала, читая по совету Жени Гуревича статью «Государство и революция». За этой книгой по-

- 14 –

следовала следующая удача — «Вопросы ленинизма» Сталина, испещренные моими пометками. Там были подчеркнуты целые абзацы, на полях стояли вопросительные и восклицательные знаки. Особенно досталось статье «Ленин и национальный вопрос» — все в ней показалось мне лживым, и я разукрасила ее вдоль и поперек. Лицо главного оживилось, он уже не выглядел таким мрачным, как вначале. Я с ужасом ждала его следующих находок.
Начался обыск моей с братом комнаты. Подняли с постели сонного мальчика, он хлопал глазами, озираясь по сторонам. Мама увела его из комнаты.

Меня усадили на стул между постелями. Двое тут же взялись за дело, один, подручный, ворошил матрасы, белье, перетряхивал платья, вещи в шкафу, другой, главный, копался в ящиках письменного стола.
— Сейчас, сейчас найдет! Вся беда в этих бумажках, если бы их не было, если бы я их вовремя уничтожила, ничего бы не случилось! — лихорадочно думала я. Сердце колотилось где-то в горле.
На столе горкой лежат мои школьные сочинения — «Люблю отчизну я, но странною любовью!..», «Пушкин — солнце русской поэзии», «Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет!». Каждое из них главный внимательно перелистывает и откладывает в сторону. Иногда искоса поглядывает на меня. Вдруг за моей спиной раздался тяжелый стук и треск разбившейся вещи. Я оглянулась — на полу, раскинув керамические ноги и руки, лежала моя любимая кукла, голова ее с настоящими золотыми волосами была расколота надвое. Даже в ту минуту меня поразил этот символ разлетевшейся вдребезги моей жизни. Затянувшееся детство кончилось.
— Это вы писали? — передо мной те самые злополучные листы. Свершилось! Стало как-то легче — больше не будет у них сюрпризов.
— Да, переписала текст я, хотела сохранить на память.
— Меня не интересует, зачем вы писали, об этом вы расскажете в другом месте, — обрывает меня главный.

Он, видно, доволен уловом, даже на меня смотрит веселым взглядом. Небольшой мой «архив» изучен, отобранные бумага складываются в чемодан, где уже лежат

- 15 –

классики марксизма — том Ленина и Сталина. Тогда я не знала, что в качестве улик были изъяты и мои дневники, и стихи об антисемитизме, тоже переписанные мною, и блокнот, куда я записывала понравившиеся анекдоты. Все представляло ценность — дело обрастало плотью уже во время обыска.
Когда мы вышли из комнаты, то оказалось, что и у других сыщиков тоже есть успехи. Главному показали несколько золотых монет, дореволюционных пятирублевок, оставшихся еще от маминых родителей и хранимых на случай зубных коронок. Эта находка вызвала взрыв негодования.
— Вы почему храните запрещенные вещи?! Разве вам неизвестно, что царские деньги надо было давно сдать? Будете отвечать по закону за укрытие золота! — кричал главный, грозя указательным пальцем.

Едва слышно мама говорила что-то о зубных врачах. Никто никогда не повышал голос на мою мать в моем присутствии. Это было унизительно и невыносимо.

Неожиданно для себя я вдруг услышала свой собственный крик:
— Не смейте так разговаривать с моей матерью! Арестована я, а не она!
Мой протест возымел действие. Своим сотрудникам главный полушепотом приказал:
— Ищите ценности! Здесь они должны быть.

Время остановилось. Сколько часов уже длится обыск? На маме нет лица, она постарела сразу на несколько лет. Ведь она-то знает, что все происходящее не случайно. Не так давно состоялся разговор между мной и старым другом нашей семьи. Он приезжал по делам службы из Ленинграда, навещал нас и всегда отпускал критические замечания в адрес власти, чего родители в моем присутствии обычно не делали. В ответ на его слова я рассказала о настроениях двух моих приятелей (не упомянув, конечно, об организации). Мама и гость изменились в лице и, не вступая в объяснения, взяли с меня слово, что я не буду встречаться с такими опасными юношами. Разговор этот мама, конечно, помнила. И вот грянула беда, всю серьезность которой она понимала. Как удивительно, что ни я, ни она не пролили ни одной слезинки!
Начали сереть окна, в комнате смешался свет ламп со светом зимнего утра. Казалось, обыск никогда не кон-

- 16 –

чится. Измученная и отупевшая, я сидела в столовой, переводя взгляд с предмета на предмет, с одной движущейся фигуры на другую. Почти ничего не могу вспомнить — что происходило в эти последние предутренние часы? Наверное, было приказано маме собрать для меня вещи, потому что появился небольшой чемодан, с которым я часто ездила в пионерские лагеря (его лагерная жизнь должна была еще продлиться на долгие годы). Помню, как повели меня первый раз в жизни в уборную под конвоем» у меня же дома — дверь запретили закрыть, а только прикрыли, были начеку, чтобы ничего с собой не сделала.
Но вот я уже в передней. Надеваю свое старое зимнее пальто, из которого уже давно выросла, еще более древние, подшитые черные валенки (какую добрую службу сослужили они мне в холодной одиночке!).
— Можете проститься, — разрешает мой сопровождающий.
Я обнимаю маму и брата. Запомнила прощальные мамины слова, сказанные скорее самой себе:
— Бедная девочка, еще никуда без мамы не ездила.
Последний взгляд на оставляемый отчий дом — две двери из трех выходящих в переднюю комнат закрыты, на них большие черные печати. Боже, еще и этой напастью оборачивается мой арест для бедных моих домочадцев.
Прошли долгие годы со времени этой ужасной ночи — я никогда ее не забывала. Даже слова «забывать», «помнить» не подходят в этом случае, просто все пережитое остается со мной, во мне, как больная часть моего тела, как напоминающая о себе тупая боль. Мне часто снится один и тот же кошмар — арест. Он не всегда соответствует тому, что действительно было, что-то в нем видоизменяется. Иногда во сне забирают не меня, а моих близких. Но просыпаюсь я всегда измученная, опустошенная, и весь день гнетет меня что-то, чему нет названия.
Почему, как правило, все аресты происходят ночью? Легче задержать, захватить врасплох? Но и днем нетрудно увезти намеченную жертву! Легче обойтись без посторонних глаз, не напугать окружающих, не вызвать соболезнований?! Но и это не так: посеять страх — одна из важнейших задач такого ареста. Может быть, страшней, когда не видишь, а потом поползут, как мурашки по

- 17 –

коже, слухи, один другого ужаснее? Мне кажется, что главным в этом хорошо отрепетированном, миллионы раз сыгранном спектакле было нанести такую психическую травму особенно беззащитному ночью, спящему в своей постели, раздетому, укрытому своим домом от постороннего мира человеку, чтобы он никогда от нее не оправился. Подготовка к следствию начиналась с этой ночи.

Блестящая черная машина ждала у подъезда. Когда я последний раз ездила в машине? Уж и не помню - не частое это было удовольствие. Вот теперь прокачусь по безлюдным утренним улицам. Взгляд мой скользит по заснеженному двору, по стенам дома, по окнам. До свидания, я скоро вернусь сюда.