КАТЕРИНА ИВАНОВНА

Наш барак для двадцатипятилетников отличался от всех других бараков. Плотность населения здесь была значительно большая. Все промежутки между вагонками нар были заложены щитами, так что вдоль стен тянулись сплошные двухэтажные нары. Когда раздавались унылые удары металла о висящий кусок рельса, извещавшие весь лагерь об отбое, наш барак закрывали на ключ. Этим он тоже отличался от других бараков. Жители их должны были в любой мороз ночью бежать по нужде в далекую уборную, а у двадцатипятилетников была заслуженная привилегия — огромная параша, стоящая у запертой двери в тамбуре. Мы очень ценили это удобство, а запертая дверь нас и вовсе не смущала — все равно ночью идти некуда. Никаких других особенностей в нашем бараке не было — те же решетки на малюсеньких окнах, тот же полумрак и тяжелый, спертый воздух, как говорят, хоть топор вешай, та же печка-буржуйка посреди огромной комнаты. Сколько людей было в нашем бараке — точно не знаю, это «государственная тайна». Но было их много, тьма! Особенно я это почувствовала, когда однажды ночью проснулась от странных звуков. Крики со сна, зубовный скрежет, стоны и проклятия были привычны, но тут я услышала стройное многоголосое пение. Я села на матрасе и несколько секунд ошарашенно смотрела вокруг, ничего не понимая.

На полу посредине барака и на нарах стояли на коленях женщины и пели. Казалось, их было несчетное множество, не видно было ни стен барака, ни пола — коленопреклоненные фигуры заполняли все пространство от пола до потолка. Пели вполголоса, слаженно и красиво. Видя мое удивление, соседка по нарам объяснила, что

сегодня Пасха и все радуются воскресению Христа. Когда хор смолк, один звонкий голос продолжал службу. Так мне довелось впервые в жизни быть на богослужении. На другой день началась расправа. Утром в барак ворвались, именно ворвались, а не вошли, несколько надзорок во главе со старшим надзирателем Просветовым, неистовым псом, наводившим ужас на весь лагерь. Подскочили к нарам и выволокли с десяток женщин с криками и бранью. Уж кто-то пораньше, очевидно, успел «стукнуть», так как надзиратели точно знали, кого уводить. В то утро многие заключенные отказались идти на работу — лежали на нарах и ждали карцера.

Мой день начался как обычно, пока уходили на развод работяги-зазонники, мы, «доходяги», работавшие в зоне, могли не спешить, немного понежиться на жестких, бугристых матрасах, набитых грубой стружкой. В каждом матрасе была своя вылежанная ложбинка, точно совпадающая со всеми изгибами только одного, данного тела, и только ему могло быть удобно и уютно на этом ложе. Сквозь дремоту слышу монотонное гудение барака. Потом все стихает, но ненадолго — начинает шевелиться оставшийся народ. Как только закончится развод, за нами придет надзорка и поведет на завтрак. Это была еще одна «привилегия» двадцатипятилетников — нас водили в столовую только строем. Все остальные зэки тащились сами в толпе или поодиночке.

Шла зима 1953 года. Лютые абезьские морозы соревновались с лютующим режимом в лагерях. Казалось, что еще можно выдумать?! Только два письма в год мог отправить заключенный, ни одной своей вещички ни на себе, ни на нарах, ни осколка зеркала. На разводах свирепые надзорки запихивали под платки выбивающиеся волосы и так потерявших всякий женский облик зэчек. Огромные номера на спинах бушлатов и серых, бесформенных платьев. Но всего этого было мало — режимники изыскивали все новые и новые возможности закручивать гайки. На днях объявили строгое запрещение ходить в чужие бараки, за нарушение, как всегда, карцер. Но никакие угрозы не останавливали людей: что такое карцер по сравнению со встречей с близкими по вере или по духу? Час перед отбоем провести в беседе с другом, земляком, а потом будь что будет!

В бараке для десятилетников жила мать моей одноделки Тани. Катерина Ивановна была удивительно красива — высокая, статная, со жгучими, углистыми глубоко посаженными глазами. Лицо обрамляли черные волнистые волосы с проседью вокруг лба. По чистой случайности мы оказались с ней в одном лагере. А уж потом, стараниями своих же заключенных, из соседнего лагерного отделения, расположенного в городе Инта, с большим этапом «доходяг» к нам приехала Таня. Горькая это была встреча! Радость матери с трудом пробивалась сквозь боль — видеть дочь в заключении. А дочь терзала совесть — не будь нашего дела, мать была бы на свободе.

Хотя Катерину Ивановну арестовали за компанию с Таней, дело ей сфабриковали индивидуальное. Вспомнили старую «традицию» семьи, арестованы были и отец, и брат, и муж Катерины Ивановны. Отец и брат были священниками. В чем их обвиняли — я не знала и не расспрашивала моих друзей об этом никогда. Они оба погибли в тюрьме. По этому же делу перед самой войной арестовали Таниного отца. В начале войны он попал в штрафной батальон, в котором сражались и заключенные из лагерей. Мало кто из штрафников остался в живых, все они были смертники. Погиб и муж Катерины Ивановны, отец двух маленьких девочек.

Тяжело было одной растить дочерей. Таня заболела туберкулезом, ей нужно было особое питание, уход. Катерина Ивановна работала бухгалтером и получала гроши, из которых она выкраивала часть для помощи двум детям погибшего брата. Кое-как сводила семья концы с концами. Ютились в крошечной комнатенке в арбатском переулке, комната была похожа на пенал. Девочки росли. Таня была уже в десятом классе, когда снова обрушилась беда; видно, всем в этой семье уготована была тюремная участь. Арестовали Таню, а следом за ней и Катерину Ивановну. Осталась на воле только младшая, Леночка, которую приютила старушка соседка.

Следствие у Катерины Ивановны было очень тяжелым. Следователь изводил ее, добиваясь признания, что настоящий Танин отец — еврей, иначе почему она так похожа на еврейку. Чернокудрая и черноглазая, с иконописным лицом, из православной и глубоко религиозной семьи, была она у следователя как кость в горле.

Все в нашем деле подходило одно к одному, еврейские националисты, отщепенцы, и вдруг... дед, дядя — священники, и никаких евреев в роду! «Спущено», видно, было задание добиться от матери признания, что настоящий отец Тани — нужный следствию еврей.

Удивительная психология у подобных людей, нарушающих элементарные человеческие законы! Ведь в их власти было исказить любые факты, подтасовать события или полностью их выдумать, что они, как правило, и делали. Сколько вымышленных преступлений, запротоколированных, подшитых в толстые, распухшие папки с грифом «Хранить вечно», покоится в архивах органов. Иногда в папке сберегается лишь один листок. Зачем следователям нужны были заведомо ложные признания, оговоры самих себя, подписи измученных бессонницей и пытками жертв? Следователь все мог оформить самостоятельно, без участия подследственного. Ведь часто дело не доходило до суда — осуждала Особая комиссия (ОСО) за глаза. А если спектакль, называемый судом, имел место, то истина в нем ничего не значила, все было предрешено заранее. Большинство арестованных подписывало лживые протоколы, понимая всю бесполезность сопротивления. Но были единицы, от которых следователи так и не смогли добиться подписи. Эта мелкая деталь ничего не меняла в их судьбе — и те и другие получали от «правосудия» аналогичные сроки наказания, тюрьмы, лагеря, ссылки или так называемые десять лет без права переписки, означавшие расстрел. Не в этом ли парадоксальном соединении лжи и видимости законности заключалась вся суть сталинского режима?

Для Катерины Ивановны допросы были особенно мучительны — она была чиста душой и помыслами, религия была ее жизнью, Бог — неотъемлемой частью ее существа. Следствие надломило ее впечатлительную, полную мистики натуру — у нее начались галлюцинации. По вечерам, в короткие часы, когда мы с Таней забирались на верхние нары, Катерина Ивановна в подробностях рассказывала нам о чудесах, которые довелось ей увидеть в тюрьме. Она свято верила, что все именно так и было, ничего не почудилось, а явил ей Бог свои чудеса из милости, чтобы поддержать ее в тяжком испытании. То разверзалось небо над ее головой во время прогулки и она видела Божью Матерь, то подолгу в камере стояла

икона Николы Угодника, ее любимого святого. Все это не пугало ее нисколько, наоборот — вселяло силы, уверенность, что не забыта она, не оставлена Всевышним.

Катерина Ивановна была начисто лишена национальных предрассудков и антипатий. В ней гармонически проявлялась истинная суть христианства, доброта ко всем, постоянная готовность прийти на помощь. Меня она сразу полюбила, и поначалу, когда Тани еще не было с нами, на меня изливалась вся ее материнская любовь и забота. Я долго и тяжело болела по прибытии в лагерь — год и три месяца каменной одиночки не прошли даром. Худая, прозрачная, с заплетенными косами, я казалась намного моложе своих лет. Женщины относились ко мне с большим состраданием, многим хотелось заменить мне мать, а для себя восполнить пустоту, образовавшуюся от разлуки со своими детьми. На такую роль матери я выбрала Катерину Ивановну, хотя не так много общего было между нами — другая среда, другое прошлое. Но она обладала такой притягательной силой, простотой и настоящей душевной красотой, что я полюбила ее искренне и глубоко.

Каждый вечер появлялась Катерина Ивановна в лагерной больнице, где я лежала в туберкулезном отделении. То принесет цветы, собранные во время работы за зоной, то — вкусной еды, которой ее кто-то угостил. Она почти не получала посылок, редко-редко младшая дочь изловчалась что-то прислать матери и сестре. Делиться было потребностью Катерины Ивановны. А еще, как у всякого глубоко верующего человека, у нее была необходимость поделиться с близкими своим главным богатством — Богом. Очень горевала Катерина Ивановна, что я неверующая. Во сне к ней являлась ее мать и успокаивала, обещая, что я обязательно приду к вере. Катерина Ивановна каждый раз рассказывала мне о таких снах. Вообще она всегда видела вещие сны. Ей снились близкие люди, и она точно знала, кто заболел и у кого стряслась беда. Когда после смерти Сталина лагеря начали таять и освобождались сотни людей, Катерина Ивановна часто видела во сне или предчувствовала, кому следующему идти на свободу. Как это бывает с очень нервными людьми, она была поглощена своими предчувствиями. Многие из них действительно подтверждались, а сны сбывались. На этой мистической почве Катерина

Ивановна подружилась с известной в нашем лагере гадалкой и предсказательницей, австрийкой Ингой Ретенбахер, о судьбе которой я расскажу отдельно.

Когда я начала получать из дома посылки, жизнь наша стала веселее. Помню, как я приносила Катерине Ивановне лимоны и она сразу съедала целый лимон со шкуркой, не поморщившись. Трудно ей было переносить лагерную жизнь, куда легче было нам, молодым. Я часто ловила страдающий Танин взгляд, устремленный на мать, когда та, укутанная в серое тряпье, тяжело переставляя ноги в грубых ботинках, шла на работу. В этот момент она походила на старуху — щеки ввалились, нос заострился, одни глаза оживляли ее лицо. Седая прядь волос у лба все расширяла свои границы. И все же Катерина Ивановна оставалась красивой. Стоило отдохнуть немного, получить письмо от младшей дочери, разговориться с друзьями, и снова загорался темный румянец, играли ямочки на щеках и очаровывала всех белозубая улыбка.

Много раз разлучали Катерину Ивановну с дочерью — очередной этап, комиссовка и... дальняя дорога уводила одну от другой. Но судьбе было угодно, чтобы они снова встретились и некоторое время оставались в одном лагере. Из Инты их обеих отправили в Караганду, откуда Катерину Ивановну и освободили в 1955 году.