- 195 -

ОСВОБОЖДЕНИЕ

 

 

Шел 1956 год. Но для нас он не шел — он то несся галопом, преодолевая расстояние в тысячи километров, перенося нас из Заполярья, тундры, Тайшета, Мордовии в родную, совсем недавно недосягаемую Москву. То время останавливалось, даже отбрасывало нас вспять — в далекий 1951-й — год нашего ареста, ведь мы снова были распиханы по московским тюрьмам, многие из нас опять оказались в одиночках. Наконец нас собрали из разных лагерей и привезли на переследствие. Долго обивали пороги официальных учреждений наши родители, пока добились решения прокуратуры о пересмотре дела «молодежной антисоветской организации». Обалделые органы, недавно осиротевшие после расстрела своих руководители, были завалены потоком заявлений о пересмотре дел, где не было и тени состава преступлений. А уж нам, с нашей действительно существовавшей организацией, надо было дожидаться своей очереди. В лагеря выезжали комиссии и освобождали на местах тысячи заключенных, или уже почти отбывших свою «десятку», или, по внутренней логике «Внутренних органов», подлежащих освобождению без детального изучения материалов следствия.

Поезда из всех углов страны шли переполненные похожими друг на друга людьми в телогрейках, бушлатах, на которых еще сохранились темные пятна от споротых номеров. Но даже если бы одеты они были в обычную, не бросающуюся в глаза одежду, выражение лиц чем-то их объединяло. Было что-то растерян-

 

- 196 -

ное во взгляде, и в то же время глаза светились трудно скрываемой радостью. Люди эти жаждали рассказать о себе, заговаривали с попутчиками, стараясь заглянуть тем в глаза и убедиться, что их слушают с участием и доверием. Но чаще всего незнакомые пассажиры пугались и старались поскорей отделаться от назойливых рассказчиков.

В отличие от бывших зэков, получивших счастливую возможность передвигаться самостоятельно, меня везли в вагонзаке под конвоем. Прошло почти четыре года с тех пор, как на московском вокзале, где-то на безлюдном перроне, меня впервые затолкали в переполненное до отказа купе «Столыпина». Тогда в камере-купе были сплошные нары и люди вповалку лежали почти друг на друге. Направление движения было одно — центробежное, от больших городов к периферии страны. Теперь все двигалось в обратном потоке. И обстановка была совсем иная: в купе, хоть и с решетками, я была одна. Сопровождал меня молодой конвоир, который все время пытался со мной разговаривать, хотел понять, за что я сижу. И я сама была уже не та, которая начинала свой первый этап весной 1952 года. Из напуганной, почти прозрачной от бледности девушки я превратилась в закаленную лагерницу с пятилетним опытом тюрьмы, пересылок, этапов, лагерей. Я была не та, и времена были не те! Наступила эпоха, так остроумно кем-то названная «эпохой позднего реабилитанса».

Везли меня быстро, без обычных пересылок, прямиком в Москву. На маленьких станциях и полустанках, где останавливался поезд, конвоир разрешал мне постоять в проходе у открытого окна. Через решетку я могла видеть грязную землю и серое небо. Было начало января, но снега выпало мало. Он даже не покрывал плотно землю, и черно-ржавые пристанционные постройки торчали там и тут в неприбранном, не освеженном снегом виде. На путях работали женщины. В темной, бесформенной одежде они мало отличались от окружающего мусора. На моем вагоне крупными печатными буквами было выведено: «ПОЧТА», но дорожные работяги хорошо знали, кого вместо почты возят в таких вагонах. Однажды на такой вот маленькой станции к окну, за которым я стояла, подошли моло-

 

 

- 197 -

дые работницы. В недавние сталинские времена люди боялись смотреть в сторону заключенных, опускали глаза, отворачивались, а эти девушки с интересом меня разглядывали. Несмотря на окрик конвоя: «А ну, давай, проходи! Не положено!» — и прочий набор команд в небогатом его запасе, любопытные не расходились. Одна девушка подошла совсем близко к окну и начала меня расспрашивать, за что сижу, куда везут. «Ты ведь не уголовница», — полувопросительно сказала она. А когда я ответила, что осуждена по политической статье, ее глаза округлились, и, повернувшись к товаркам, она громко сказала: «Политическая девчонка!» Я вся напряглась, ожидая услышать привычное «фашистка», но вместо этого до меня донеслись сочувствующие возгласы: «Такая молоденькая! Зачем жизнь свою сгубила?» А кто-то еще добавил:

«Наверное, ошибка!» Такой реакции я не ожидала и была растрогана почти до слез. Узнав, что везут меня на переследствие, девушки обрадовались и пожелали скорого освобождения. Этот короткий разговор я особенно хорошо запомнила, потому что в 52-м году он ни в коем случае не мог бы состояться. Да, я чувствовала запах свежего ветра, наполнявшего меня радостью и надеждой.

В другом месте рабочие, опершись на заступы, затеяли веселую перебранку с моим незлобивым стражем. «Да отпусти ты ее, солдат, ей еще в школу ходить надо! Дай девчонке погулять, не сбежит!» — кричали парни наперебой. Конвоир для порядка гнал моих заступников, но вдруг от команд перешел на человеческий язык: «Вот доставлю ее на место, там разберутся и отпустят на все четыре стороны». А потом тихо добавил только для меня: «Я знаю точно». Поверила ли я? Нет, конечно! Что мог знать этот добрый парень? Но как он мне помог! Под стук колес я мечтала о скорой свободе.

С каждой минутой приближалась Москва, а мое недавнее прошлое становилось нереальным. Наконец конвоир предупредил, что пора собираться, следующая остановка — Москва. От этого сообщения у меня перехватило дыхание. Через несколько минут состоится моя встреча с любимым городом, мое возвращение в прошлое.

 

- 198 -

Но не пришлось мне увидеть город, даже издали. Снова «черный ворон» у самого вагона — один шаг по московской земле и карабкайся в знакомую темноту металлического брюха «ворона». Болезненно воскрешались во мне давние ощущения. Первый год заключения... Это был самый тяжелый период. Я потеряла свободу, почти потеряла себя. Потом, в лагере, как ни было плохо, всегда было легче, чем в тюрьме. А последний год уж и вовсе жизнь изменилась до неузнаваемости: концертная бригада, поездки без конвоя, выход за зону, в город по пропускам. Я уже чувствовала себя одной ногой на свободе. И вот как будто ничего не было — тянется мой кошмарный 1951 год! Я снова не человек, ко мне обращены не слова, а окрики, команды. Нет лиц вокруг, нет глаз, нет людей, есть охрана — серая, злобная. А я по-прежнему зэка Э-881 со всеми бесконечными пунктами кодекса. Меня передают с рук на руки, как вещь, ценную именно благодаря этим статьям и пунктам.

Принимает московская тюрьма по всем правилам. Монотонно бубню: фамилия, имя-отчество, год рождения, статья 58-я, пункты 1а, 10, 11, 8. Ну разве возможно, чтобы с таким «хвостом» нас освободили! Переступаю порог тюрьмы с чувством полной безнадежности. Уж лучше было остаться в лагере! Снова из угла в угол мечусь по одиночке, мало чем отличающейся от камеры Лефортовской тюрьмы. На этот раз я знаю, что нахожусь в знаменитых Бутырках. Надо было, видно, дополнить мое тюремное образование и этой старинной тюрьмой!

О том, что привезли меня в Бутырки, я узнала из разговора двух урок, когда сидела в приемном боксе. Рядом в таком же шкафу громко беседовали старые приятели, вернувшиеся из недолгой отлучки с воли. Я с любопытством прислушивалась к их разговору. На красочном воровском жаргоне, пересыпанном изощренным матом, воры делились своими приключениями за короткую передышку от одной посадки до другой. Каждый из них был на воле немногим больше года, но погулять успели на славу. Совершили еще несколько преступлений и вот вернулись в родной дом, тюрьму. Ни сожаления, ни горечи! Наоборот, были рады встрече, наперебой называли имена знакомых, говорили, кто

 

- 199 -

где сидит, какие дела были за последнее время. Если бы не мой лагерно-этапный опыт, я бы и половины не поняла из их беседы. И не только из-за чудовищного жаргона; я не поняла бы их психологии, их представлений о справедливости, о добре и зле — их морали. Чужой, страшный мир искалеченных людей! И вот я снова с ними рядом, в Бутырской тюрьме, где уголовников большинство, и надо молить судьбу, чтобы посадили в одиночку.

Мольба услышана — я снова в одиночке. Но радости от этого мало, прежний опыт не помогает, я не научилась легко переносить одиночество. Режим в Бутырках ничем особенно не отличается от Лефортова, разве что слышна перебранка уголовников с тюремщиками. Тут и мат с обеих сторон, и прибаутки с двойным смыслом. «Давай, выходи! — кричит надзиратель. — Давай, поворачивайся! Давай, не задерживай!» Слово «давай» повторяется без конца. В ответ женские голоса задорно подхватывают: «Эх, давай, давай, давай, да не задерживай! Эх, даю, даю, даю, да не задерживаю!» С надзирателями грубо заигрывают или ругают последними словами. Те привыкли, огрызаются, но беззлобно, для порядка. Тюрьма гудит, живет — в Лефортовской обычно стояла мрачная тишина.

Я недолго находилась в Бутырской тюрьме. Там меня, кажется, ни разу не вызвали на допрос. Наше переследствие началось в самой шикарной московской тюрьме — на Лубянке. Было бы непростительно не побывать и в этом всемирно известном застенке! Но я попала туда в вегетарианские времена, когда Лубянку уже негоже было именовать застенком. Там в это время в основном происходили разбирательства, кончавшиеся для подследственных выходом на свободу. Да, уж воистину началась новая эра, по крайней мере в сравнении с 51-м годом. На допросы вызывали только днем. Заключенный расписывался в специальном журнале, где отмечалось время начала и конца допроса. Беседы со следователем мне почти не запомнились, но вся обстановка их носила спокойный и даже мягкий характер. Меня просили рассказать, как велось следствие после ареста, что, я считаю, не соответствует действительности в моем личном деле.

 

- 200 -

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

 

30 мая 1956 года гор. Москва

 

Военный прокурор Отдела Главной военной прокуратуры подполковник юстиции Онишко, рассмотрев материалы архивно-следственного дела № М-4727 по обвинению РЕЙФ А.Е., осужденной 13 февраля 1952 года Военной коллегией Верховного Суда СССР по ст.ст. 58-1 «а», 58-8, 58-10 ч. 1 и 58-11 УК РСФСР к 25 годам ИТЛ,

 

НАШЕЛ:

 

Во время ареста и обыска в 1951 году у РЕЙФ был обнаружен и изъят рукописный текст стихотворения, начинающийся словами «Сколько от Египта до России...» (т. 34, л.д. 174).

Хранение и распространение этих стихов инкриминировалось ей одним из пунктов обвинения по ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР.

В процессе дополнительного расследования по данному делу установлено, что это стихотворение является отрывком из поэмы М. Алигер «Твоя победа», с некоторыми изменениями и дополнениями.

Учитывая, что для правильной оценки изъятой у РЕЙФ рукописи стихотворения необходимо сопоставление ее с авторским текстом поэмы «Твоя победа»,

 

ПОСТАНОВИЛ:

 

Приобщить к делу М-4727 по обвинению РЕЙФ выписку — отрывок из поэмы М. Алигер «Твоя победа», напечатанной в книге «Избранное», 1947 г., начинающийся словами: «Мама, мама, ни слезы, ни слова...»

 

ВОЕННЫЙ ПРОКУРОР ОТДЕЛА ГВП ПОДПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ

(ОНИШКО)

 

Выписка из поэмы М. Алигер

 

ТВОЯ ПОБЕДА

 

18

 

Мама, мама, ни слезы, ни слова,

Не помогут слезы и слова.

В старости лишившаяся крова,

Чем же ты довольна и жива?

 

- 201 -

Ты жила, надеялась, седела

И хозяйство ладное вела,

Доброю хозяйкою сидела

У большого круглого стола.

 

Но удар безжалостного грома

Уничтожил твой надежный лад.

У тебя отныне нету дома,

Над тобою зарева горят.

Затемнив покой и благородство,

Проступило через тыщи лет

Дикое обугленное сходство

С теми, у кого отчизны нет.

Чью узрев невинность в приговоре

Злого и неправого суда,

Содрогнулась черная вода,

Ахнуло и расступилось море.

Для кого опресноки сухие

Божье солнце щедро напекло...

Сколько от Египта до России

Верст, веков и судеб пролегло?

Мама, мама, в вечности туманной,

Странным, непроторенным путем,

Сколько до земли обетованной

Ты брела под солнцем и дождем?

Ты в ночи узнала эту землю

И, припав к святому рубежу,

Прошептала плача: «Все приемлю,

Силы и любви не пощажу,

Дай мне лишь дымок оседлой жизни,

Душу согревающий очаг».

Мама, мама, ты в своей отчизне,

Но в ее пределы вторгся враг.

Бой гремит, война ревет и стонет,

И, как легкий высохший листок,

Из родного дома ветром гонит

Мать мою с заката на восток.

Вот каков он, городок на Каме...

Надолго ль он стал твоей судьбой?

Что же это гонится за нами?

Кто же мы такие, я с тобой?

 

Разжигая печь и руки грея,

Заново устраиваясь жить,

Мать моя сказала: «Мы — евреи,

Как ты смела это позабыть?»

Да, я смела, понимаешь, смела.

Было так безоблачно вокруг,


 

- 202 -

Я об этом вспомнить не успела,

С детства было как-то недосуг.

Родины себе не выбирают.

Начиная видеть и дышать,

Родину на свете получают

Непреложно, как отца и мать.

Дни стояли сизые, косые,

Непогода улицы мела...

Родилась я осенью в России,

И меня Россия приняла.

 

Совершенно не помню лица следователя, был ли он один, или меня допрашивали разные люди. Одно лицо мне запомнилось, но встреча состоялась не в кабинете, а в моей одиночной камере. Даже и здесь мне положено было пребывать в одиночке. Но что это была за камера! Теплая, почти красивая, с паркетным полом. А библиотека — о такой можно было только мечтать. Я выбирала для себя книги из огромного списка. Разбегались глаза:

Рабле, Гомер, Вольтер... Я держала в руках великолепные дореволюционные издания — на воле редко такие встретишь. Мое самообразование изрядно пострадало бы без книгохранилища Лубянки, наполненного сотнями конфискованных у арестантов книг.

Однажды в первой половине дня, когда обычно меня не вызывали на допросы и я могла с головой погрузиться в сложные перипетии «Илиады», дверь камеры открылась и я увидела нескольких военных. Они вошли и остановились на пороге. Я встала с койки и со страхом разглядывала гостей. Один из них приблизился ко мне и протянул руку. Я совершенно обомлела — пять лет я не пожимала руки вольного человека, да еще военного. «Здравствуйте, — сказал офицер. — Я прокурор по надзору, моя фамилия Терехов. Есть ли у вас какие-нибудь жалобы или просьбы?» Просьба у меня была одна — свидание с родителями. И жалоба нашлась — не хватит ли мне сидеть в одиночках.

«Получите свидание, переведем из одиночки», — коротко сказал военный. «А что читаете?» — кивнул он на раскрытую книгу на койке. Услышав, что это «Илиада», он улыбнулся и сказал, что, наверное, я собираюсь стать филологом. Я что-то промямлила в ответ. Когда дверь за необычными посетителями захлопнулась, я еще несколь-

 

- 203 -

ко минут в остолбенении не двигалась. И вдруг простая и невероятная мысль пришла мне в голову: этот человек особым, доступным ему способом только что сообщил, что нас собираются освободить. После визита полковника Терехова я больше не сомневалась в скорой свободе.

Уже по возвращении домой я узнала от мамы, что Терехов был, кажется, единственный, кто говорил с хлопотавшими о пересмотре дела родителями с сочувствием. Она не могла забыть одной фразы, которую Терехов однажды обронил: «Вам я могу смотреть в глаза, а как мне разговаривать с теми родителями, чьих детей нет в живых!» Моя мать ушла потрясенная, разучились люди оценивать нормальные человеческие чувства как само собой разумеющееся. Я не знаю, как складывалась карьера полковника Терехова, но дослужиться до его ранга и так или иначе не участвовать в преступлениях было почти невозможно. А можно ли было сохранить живой совесть? Кому-то удалось...

Оказывается, и в тюрьме можно жить совсем неплохо — посыпались на меня передачи из дома. Чего только мама мне не присылала, таких яств я и не помнила! А вскоре начали приходить и письма, на которые я могла отвечать. Карандаш, бумага в камере! Да такого я и не видывала! Скоро начали сбываться и обещания Терехова. Утром приказали одеться, но не упомянули о прогулке. Значит, куда-то повезут. О свидании и мысли не было, так как оно, по моим представлениям, должно было быть здесь же, на Лубянке. Но тюремные законы имеют свою логику. Везли меня по Москве довольно долго, и я готовилась к встрече с очередным гражданином начальником. Выйдя из «воронка», я, конечно, не узнала, куда прибыла. Повели по длинному коридору со множеством дверей. Одну из них открыл передо мной конвоир, и я вошла в узкую комнату с длинным пустым столом посередине. Только здесь мне объявили, что сейчас у меня будет свидание. С кем — не сказали, зато строго предупредили о соблюдении правил свиданий в тюрьме: никаких объятий, ничего не передавать друг другу, не говорить о деле, о режиме в тюрьме — разговор разрешается только о домашних делах. При нарушении порядка

 

- 204 -

свидание немедленно прекращается. Я слушала наставления вполуха — ученая, уже все знаю.

Сердце замирало от предстоящей встречи. Я не сомневалась, что приехала ко мне мама. Сейчас будет четвертая наша встреча за пять лет заключения. Первые три — у Полярного круга, а эта — рядом с домом. Я не отрываясь смотрела на дверь. Несколько бесконечных минут ожидания, и вот на пороге появилась мама в зимнем пальто и меховой шапке. Она сделала шаг, и вдруг за ее спиной я увидела отца. Это была неожиданность! Я знала, как он боялся, да и вся семья тоже; первый, кто мог пострадать из-за меня, был он. И хоть все годы он писал мне, в хлопотах, в хождении по инстанциям, в отправке посылок он участия не принимал. Не думаю, что это помогло, но каким-то чудом его не тронули. Отец продолжал все эти годы работать на сравнительно ответственной должности в главке одного из министерств. О приезде его в лагерь я и не мечтала. И вот он здесь. Пять лет я не видела его лица даже на фотографии. Вглядываюсь в дорогие лица — каждая новая морщинка, седина — моя вина...

Родители садятся за стол напротив меня. Не выдержав, я вскакиваю и целую их. Надзиратель молчит, боковым зрением вижу, как он нарочно повернулся к нам боком, мол, не видел нарушения. Но этим ослушания не кончились, мама тут же тихо сказала, что у них много хороших новостей и одна из них — скоро нас освободят. Радостное было свидание, мне все время хотелось смеяться, хоть ни о чем смешном мы не говорили. Отец пошутил, что я мало изменилась — осталась пустосмешкой, хоть и стала совсем взрослой.

Даже возвращение в тюрьму после свидания не было тягостным. В памяти перебирала все новости. Родители упомянули о каком-то небывалом съезде партии. Что же делается на воле, какие перемены?! Я все скоро узнаю, надо немного потерпеть. А пока перемены происходили в моей тюремной жизни. Неожиданно приказали собраться с вещами и с постелью. Понятно — переводят в другую камеру, исполняется второе обещание Терехова. Тащу свои немногочисленные пожитки по коридору. Стоп. Надзиратель поворачивает ключ в замке. Я была готова к встрече с незнакомым челове-

 

 

- 205 -

ком и заранее радовалась, как свиданию с родным. Когда же дверь распахнулась, я не поверила своим глазам: передо мной стояла Таня! Бросив все на пол, я кинулась к ней на шею. Лучшего подарка «добрый прокурор» не мог мне сделать.

Моя дружба с Таней складывалась непросто. По характеру мы были очень разные, я открытая и, в общем, поверхностная, Таня — замкнутая и очень глубокая натура. Прежняя жизнь, до ареста, у нас тоже была разная, моя — беззаботная и легкая, ее—с тяжелыми потрясениями, болезнью, отчужденностью от общества, где религия презиралась, а веру надо было скрывать. Но, несмотря на множество различий, мы подружились и полюбили друг друга. В лагерях нас не раз разлучали, и мы тосковали. Потом случай соединял нас снова. И вот еще одна счастливая неожиданность.

Долго мы не могли наговориться, делились новостями: у Тани тоже было свидание с матерью. Вечером мы устроили настоящий пир из соединенных вместе домашних невиданных лакомств. С момента нашего воссоединения мы все время находились в состоянии эйфории. Смеялись по поводу и без повода, боролись, не зная, куда девать энергию, болтали без умолку, даже на чтение времени не хватало. Нас совсем перестали вызывать к следователям, и мы каждый день ждали освобождения.

Но прошло еще несколько дней, и вместо ожидаемой свободы нас перевели в большую камеру, где стояли три койки. Скоро в камеру ввели Галю Смирнову. Мы ее, конечно, сразу узнали, хоть знакомство наше было недолгим: во время суда сидели рядом. Длинные косы, детское круглое лицо — как будто и не прошли годы. Мы с радостью приняли ее в нашу компанию. Кажется, от Гали мы узнали впервые, что на партийном съезде говорили о преступлениях Сталина. Трудно было в это поверить. Газет нам не давали, и мы, сгорая от любопытства, решились спросить об этом надзирателя. Выбрали наиболее симпатичного, и я, как самая смелая, с трудом подбирая слова, спросила, правда ли, что на съезде критиковали Сталина («преступления Сталина» выговорить я не могла). Парень криво улыбнулся и ответил уклончиво, что не положено нам

 

- 206 -

разговаривать, но мы сами скоро все узнаем. Такой ответ говорил о многом.

Незаметно наступила тюремная весна — весна света. Прогулочные дворики располагались на крыше. Бетонные клетки с небом над головой. От долетавшего шума города щемило в груди. Где-то внизу была настоящая весна, апрель приближался к концу. Веселое наше настроение сменилось нетерпением, уже невмоготу было ждать. Каждый день мы встречали с надеждой, затухавшей к середине дня, а уж вечер тянулся без конца. Утро 25 апреля началось как обычно: зарядка, завтрак, уборка камеры. Совершив положенное, мы уселись на койки в ожидании прогулки. Но вместо привычного: «Приготовьтесь на прогулку» — мы услышали: «Приготовьтесь с вещами».

Сколько ни живи в ожидании свободы, когда она приходит, в нее трудно поверить. В тюрьме привыкаешь опасаться перемен, старое, притерпевшееся лучше... И вот «приготовьтесь с вещами»! Столько раз сочетание этих слов повергало в страх перед грядущей неизвестностью. А что теперь скрывается за этими двумя словами?

Конечно, мы наперебой загалдели: «Куда нас, на свободу?!» Раньше бы не решились задавать вопросы! Но мы быстро привыкли к новым временам и осмелели. Тюремные стражи чуть-чуть улыбаются, мы вглядываемся в их лица — нет сомнения, нас освобождают.

Все, что было потом, я плохо помню. По одному завели нас в комнату, где дали расписаться, кажется, на двух бумажках. Буквы прыгали, смысл ускользал: что-то о неразглашении и что-то о пересмотре нашего дела. Уже дома я поняла, что нас амнистировали, то есть простили. Обвинение изменили, оставив пункты 10 и 11 (антисоветская агитация и организация), остальные пункты изъяли. За эти преступления нам дали пять лет. А так как мы их уже отсидели, то великодушные органы разрешили нам снова жить в Москве и даже не упоминать в анкетах о нашем постыдном прошлом (на нас распространялась недавняя амнистия). С трудом уяснила я, что расстрелянным нашим ребятам расстрел заменен на десять лет лишения свободы. То есть я не то чтобы уяснила эту немыслимую ситуацию, я притерпелась к кафкианской действительности...

 

- 207 -

— по делу осужденных 13 февраля 1952 года

Военной коллегией Верховного Суда СССР по ст.ст. 58-1 «а», 58-8, 58-10 ч. 1 и 58-11 УК РСФСР -

 

В основу обвинения СЛУЦКОГО, ГУРЕВИЧА, ФУРМАНА, ПЕЧУРО, МЕЛЬНИКОВА и других судом положены их показания, данные на предварительном следствии и в суде, и вещественные доказательства — документы антисоветского содержания, изъятые у осужденных во время арестов и обысков.

После осуждения ПЕЧУРО, МЕЛЬНИКОВ и другие в своих жалобах и заявлениях стали утверждать о том, что они никакой изменнической и террористической деятельности не вели, что объем их вины на предварительном следствии и в суде значительно преувеличен в результате применения к ним незаконных методов следствия.

В связи с поступлением указанных жалоб Главной Военной Прокуратурой по делу произведена дополнительная проверка, по материалам которой устанавливается, что СЛУЦКИЙ, ФУРМАН, ГУРЕВИЧ, МЕЛЬНИКОВ, ПЕЧУРО и другие по ст.ст. 58-1 «а», 58-8 УК РСФСР осуждены необоснованно, поэтому в заключении ставится вопрос об отмене приговора в этой части и прекращении дела производством по следующим основаниям:

На допросах во время дополнительной проверки МЕЛЬНИКОВ, ПЕЧУРО и другие осужденные отказались от показаний, данных ими на предварительном следствии и в суде, о том, что организация «СДР» и отдельные ее участники имели

 

- 208 -

изменнические или террористические намерения, заявив, что такие показания от них получены под принуждением или иным незаконным влиянием следователей.

Заявления осужденных о необъективном ведении предварительного следствия по данному делу находят свое подтверждение.

Проверкой установлено, что в процессе предварительного следствия действительно имели место нарушения законности и что в отношении осужденных по настоящему делу применялись меры принуждения, выразившиеся в систематических и длительных ночных допросах арестованных, чем они лишались нормального сна и отдыха, в лишении передач, в лишении права пользоваться ларьком и т.п. Показания арестованных записывались необъективно, многие вызовы на допросы протоколами не оформлялись, практиковалось составление протоколов допроса в отсутствие арестованных, составлялись так называемые «обобщенные протоколы допросов».

Допрошенные во время дополнительной проверки быв. следователи по данному делу ОВЧИННИКОВ и СМЕЛОВ подтвердили факты нарушения закона и пояснили, что это делалось по указанию бывшего руководства следственной частью при МГБ СССР ЛИХАЧЕВА и ПУТИНЦЕВА (оба осуждены за фальсификацию следственных дел).

ОВЧИННИКОВ показал, что СЛУЦКОМУ, ГУРЕВИЧУ и другим в начале предварительного следствия не предъявлялось обвинение в террористических намерениях. Тогда на одном из оперативных совещаний ЛИХАЧЕВ упрекнул следователей в том, что они не получили показаний о террористоческих намерениях участников «СДР», хотя у одного из них было изъято оружие. ОВЧИННИКОВ далее показал: «ЛИХАЧЕВ предложил восполнить это в следующих протоколах допросов».

ОВЧИННИКОВ также показал, что во время предварительного следствия составлялись обобщенные протоколы допросов, которые тщательно корректировались ШВАРЦМАНОМ (осужден за фальсификацию следственных дел) и только после этого давались на подпись арестованным...

Что касается изъятого у ГУРЕВИЧА револьвера, то следует учесть, что он являлся неисправным и, как показал МЕЛЬНИКОВ во время дополнительной проверки, был передан ГУРЕВИЧУ без каких-либо преступных целей.

Осужденные ГУРЕВИЧ, СЛУЦКИЙ и ФУРМАН ввиду их смерти во время дополнительной проверки не допрашивались, однако их показания на предварительном следствии и в суде в части террористических намерений «СДР» и отдельных ее участников являются весьма противоречивыми, а поэтому и не могут быть признаны за доказательство виновности как

 

- 209 -

СЛУЦКОГО. ГУРЕВИЧА и ФУРМАНА, так и других лиц, осужденных по настоящему делу.

При таких обстоятельствах... нет оснований считать «СДР» террористической организацией в целом и вменять в вину ее участникам ст. 58-8 УК РСФСР.

По материалам дела и материалам дополнительной проверки также устанавливается, что в действиях СЛУЦКОГО, ФУРМАНА. ГУРЕВИЧА и других осужденных отсутствуют признаки состава преступления, предусмотренного ст. 58-1 «а» УК РСФСР.

 

На основании изложенного Военная коллегия Верховного Суда СССР, -

 

ОПРЕДЕЛИЛА:

 

приговор Военной коллегии Верховного Суда СССР от 6 — 13 февраля 1952 года в части обвинения СЛУЦКОГО, ФУРМАНА, ГУРЕВИЧА, МЕЛЬНИКОВА, ПЕЧУРО и других осужденных по ст.ст. 58-1 «а», 58-8 УК РСФСР по вновь открывшимся обстоятельствам отменить и дело в этой части прекратить на основании ст.4 п.5 УПК РСФСР.

Считать осужденными по настоящему делу СЛУЦКОГО, ФУРМАНА, ГУРЕВИЧА, МЕЛЬНИКОВА, ПЕЧУРО... УЛАНОВСКУЮ, РЕЙФ и СМИРНОВУ по ст.ст. 58-10 ч.1, 58-11 УК РСФСР.

По ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР СЛУЦКОМУ Б.В., ФУРМАНУ В.Л. и ГУРЕВИЧУ Е.З. назначить лишение свободы в ИТЛ сроком на десять (10) лет каждому.

По ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР снизить меру наказания МЕЛЬНИКОВУ В.З., ПЕЧУРО С.С. ... УЛАНОВСКОЙ М.А. и РЕЙФ А.Е. до пяти лет лишения свободы в ИТЛ каждому с поражением в правах на два года и СМИРНОВОЙ Г.А. — до трех лет лишения свободы в ИТЛ без поражения в правах.

В отношении всех осужденных по настоящему делу исключить из приговора указание о конфискации лично им принадлежащего имущества и за отбытием назначенного наказания МЕЛЬНИКОВА, ПЕЧУРО... УЛАНОВСКУЮ, РЕЙФ, СМИРНОВУ из-под стражи освободить.

На основании ст. 6 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 года «Об амнистии» снять с них поражение в правах и считать их не имеющими судимости.

Подлинное за надлежащими подписями

Печать С подлинным верно:

Судебный секретарь Военной коллегии

старший лейтенант (МАРКОВ)

 

- 210 -

Но здравые размышления были потом, а сейчас с нами творились чудеса. После исполнения положенных формальностей нас подвели к огромным, тяжелым дверям и распахнули их перед нами. Первый шаг из тюрьмы, такой важный и неповторимый, я не помню. Наверное, его мало кто запомнил. Но я и сейчас вижу сияющие физиономии моих спутниц. Мы медленно двинулись по еле узнаваемой улице вниз, к центру города. Была середина дня. Густая толпа красиво одетых людей текла вдоль улицы. На нас никто не оглядывался, хоть мы выглядели довольно странно: с котомками, Таня в ватнике, я в старомодном пальто с небольшим потертым чемоданом в руке. Рядом не было ни одного вокзала, чтобы объяснить наше появление. Потом я поняла, что в этом районе часто появлялись подобные нам люди, окружающие старались их не замечать. Зато мы глазели по сторонам. Мне показалось, что толпа состоит из одних иностранцев — так необычно были люди одеты. Прислушалась, нет — говорят по-русски. Значит, за пять лет все так переменилось, другая мода, другие краски, другое выражение лиц. Наверное, дело было не столько в пяти годах нашего отсутствия, сколько в трех годах без Сталина. Изменились не только люди, дома стали другими, многие нам казались постаревшими, уменьшившимися. А вот тут что-то снесли и строится огромное здание. Над строительной площадкой большими буквами написано: «ДЕТСКИЙ МИР». У Театральной площади мы попрощались с Галей, она пошла к метро. Нам с Таней все еще было по пути. Мы шли мимо Александровского сада, и тут кому-то из нас пришла мысль свернуть на Красную площадь. Один взгляд на мавзолей — и мы многое узнаем. Пустынная площадь показалась нам совсем не такой огромной, какой казалась когда-то. Совсем недавно я проходила здесь с праздничной демонстрацией. Людское море колыхалось знаменами, портретами вождей, разноцветными воздушными шарами. Огромное усатое лицо Сталина, повторенное сотни раз, плыло над гудящей толпой. Много раз вместе со школой я шла мимо трибуны мавзолея. Уже издали мы вглядывались, выискивая среди стоящих на трибуне знакомую фуражку. Спрашивали впереди идущих в колонне, стоит ли на мавзолее Сталин. Чаще всего нас ждало разочарование.

 

- 211 -

Но один раз мне все же посчастливилось: обожаемый вождь махал нам рукой. Он был не нарисованный, живой, во плоти — трудно было поверить в такое счастье! Мы орали до хрипоты: «Да здравствует! Слава! Под водительством!» и так далее. Когда это было? В памяти так ясно сохранилась картина ликования народа и моя гордость — я со всеми!

Меня теперешнюю и меня тогдашнюю разделяло не время — между нами была бездонная пропасть. Мы с Таней приблизились к приземистому ступенчатому мавзолею. В этот день он был закрыт для посетителей и казался особенно мрачным, отрешенным от мира живых. Неподвижные стражи выглядели так же мертво, как и мраморный склеп цвета запекшейся крови. Подойти совсем близко мы не решились, всегда около этого места было страшновато, но уже издали смогли прочесть два имени над входом: ЛЕНИН, СТАЛИН.

Ну что ж — что-то мы недопоняли или переоценили... Настроение наше не могло испортиться. Продолжая свой путь к дому, на углу Манежной площади и улицы Герцена мы купили по букетику весенних фиалок, используя не пригодившиеся на транспорт деньги. Вот тут, на этом углу, нам с Танюшей надо было расстаться: ее путь шел мимо Библиотеки Ленина к Арбату, а мой — по улице Герцена к Никитским воротам на улицу Качалова.

Я шла и уже не смотрела по сторонам. Пальто давило на плечи, чемодан вдруг показался очень тяжелым. Наконец я дотащилась до знакомой, как родной дом, церкви, где венчался Пушкин. А за ней показался и дом Горького, напротив него посольский особняк. Вот и старинная усадьба, где была когда-то моя школа. Вдали высится какой-то незнакомый шпиль, видно, на площади Восстания построено высотное здание, мама упоминала о нем. Наконец и мой дом. Раньше он был больше, новее, красивее. Но сейчас в нем воплотился весь свет, вся моя жизнь. Я возвращалась сюда в мечтах, в своих снах, хотя чаще во сне меня увозили из дома. Миновав темную подворотню, я вхожу во двор. Какой же он маленький! А ведь на велосипеде было так просторно по нему гонять, и столько закоулков в нем, чтобы прятаться. Дети бегают по дорожкам сада в центре двора, на скамейках сидят мамаши,

 

- 212 -

няньки. Сейчас меня кто-нибудь узнает, окликнет. Быстрей дойти до своего девятого подъезда. Лифта не вызываю, иду пешком на третий этаж. Дверь. Звонок. На пороге открытой двери красивый высокий юноша с копной черных волос — мой маленький брат. Так вот, значит, сколько лет прошло, каким долгим был мой путь домой!