ШАГ ВПРАВО. ШАГ ВЛЕВО.

 

(Рассказ со счастливым концом)

 

 

На середине лабораторного стола, привязанный за все четыре лапы, лежал большой серый кролик. Он был совершенно неподвижен и казался мертвым. Остекленелые выпученные глаза, не прикрытые веками и наполненные влагой, устремлены в никуда. И только живот, нежный, незащищенный, покрытый беловатым пушистым мехом, еле-еле вздрагивал и колыхался. Выбритая средняя линия на брюшке вытянулась в ожидании ножа. Над зверьком склонились две головы — взъерошенная, с первой проседью, и кудрявая, коротко стриженная.

Старший научный сотрудник Арон Евсеевич чувствовал себя на пороге мирового открытия. Он себя чувствовал так всегда, приступая к очередному опыту. Большего счастья в жизни для него не было. И сейчас, собираясь убить несчастного кролика, он не мучился совестью, не видел его — перед ним была неразгаданная тайна жизни, тайна синтеза белка. Умертвить чужое творение и создать свое — то, что смертному еще не удалось! Арон был в экстазе. Мелкие капли пота покрывали его лоб. Глухим, напряженным голосом он отдавал распоряжения: «Зажимы, скальпель, пробирки». Я механически выполняла свою роль помощницы, не испытывая и тени тех чувств, которые переполняли ученого. Меня подташннвало, и немного кружилась голова. От кролика шел теплый, не слишком приятный запах. Но это был запах жизни, живого тела, и я уже успела привыкнуть к звериному духу.

Три месяца назад началась для меня новая жизнь. Я пришла в биохимическую лабораторию, ничего не зная о

 

 

биохимии, ничего не умея. Маленький коллектив лаборатории встретил меня необыкновенно тепло. Все знали мою историю, правда, очень приблизительно: сидела, вернулась со всем потоком реабилитированных. В ту пору таких, как я, было много, в стране благоухала весна, оттаивали мысли и сердца после тридцати лет ледникового периода. И я начинала жить сначала, то есть с того момента, как оборвалась моя будничная жизнь ночным арестом. Правда, на пять лет старше — тогда 18, сейчас 23, но это не так важно. Можно все наверстать. Я уже начала хлопоты о восстановлении в институте на биофаке, где успела проучиться всего полгода. А пока началась работа в лаборатории большого научного института.

Главное теперь — постараться забыть все, что произошло, — годы тюрем, пересылок, лагерей. Еще мучают кошмары ночью, но уже реже, без тех подробностей, которые превращают страшный сон в явь, и утром не веришь, что все приснилось. Так гнетет, давит что-то неопределенное, чему и названия нет. В лучах утреннего солнца, заливавшего комнату, видения прошлого исчезали, стоило только открыть глаза. А потом наступал рабочий день — как у всех. Весенняя Москва, толкотня в автобусах, людской поток вдоль улиц. И вот уже со всеми сотрудниками я иду по старому парку, где за огромными деревьями прячется здание института. Это было необыкновенное чувство. Я шла на работу не в колонне заключенных, а как все обыкновенные люди. Должность моя называлась «младший лаборант», и хоть зарплата была мизерной, я была довольна своим обретенным положением. Медленно приходило ощущение прочности жизни. Самое главное — быть как все, ничем не выделяться, раствориться в людской массе. Судьба уже отметила меня, и отметина эта стала крестной мукой для всей семьи пять бесконечных лет. Теперь надо все забыть. Это же так просто — не было ничего, никогда не было. Приказать себе не думать, не вспоминать. Недавнее комсомольское прошлое учило подчинять разуму все свои чувства. Человек в силах сделать все, если захочет. А жизнь проста и прекрасна в своей простоте. Даже желать-то особенно нечего, если самые обыкновенные вещи доставляют радость. Вот так просто идти по улице, прямо, прямо, никуда не сворачивая. Недавно это было неосуществимой мечтой; шагая из угла в угол по Лефортов-

 

ской одиночке или до головокружения двигаясь по кругу в тюремном дворике, я готова была кричать, так хотелось, чтобы исчезла преграда на пути, чтобы увидеть никогда не приближающийся горизонт и идти по направлению к нему не останавливаясь. Теперь в толпе я чувствовала себя самой счастливой — ну кто из них, этих молодых и старых людей, получает такое несказанное удовольствие от передвижения в пространстве? Шаг, еще шаг, сто шагов — и нет ни единой преграды, ни каменной стены, холодной и сырой, ни глухого забора.

Работа в лаборатории тоже приносила удовольствие, каждый день что-то новое. Арон Евсеевич, подготавливая все для очередого опыта, всегда был в приподнятом настроении. «Сейчас, Аллочка, в ожидании ответа на поставленный в опыте вопрос самое время радоваться. Сомневаться и огорчаться мы всегда успеем», — говорил он, потирая руки от удовольствия и хитро поглядывая в мою сторону. Его крепкие, толстые пальцы проделывали тончайшую работу с прозрачными, хрупкими приборами, с микроскопическими количествами всевозможных химикатов, которые он взвешивал на крошечных весах. Завороженным взглядом следила я за его движениями, поражаясь ловкости и точности своего шефа. Наши отношения сложились сразу, я восхищалась его умом, знаниями, изобретательностью, поглощенностью наукой, он — моей молодостью, любопытством ко всему новому и необычным для такой юной девушки прошлым. Не скрывая, Арон радовался моему присутствию и очень огорчался, когда я должна была ассистировать другим научным сотрудникам лаборатории. Иногда, боясь задеть своим любопытством, он осторожно расспрашивал меня об аресте, как бы невзначай и незаметно подводя разговор к этой теме. У меня не было сомнений в симпатии Арона и в его сочувствии к тому делу, за которое я сидела. Поэтому легко и подробно рассказывала я и о молодежной организации, решившей бороться с несправедливой властью, и о том, как нас схватили, словно цыплят, и какой страшный год провела в одиночке. Арон слушал и думал, что вполне мог оказаться на моем месте, в такой вот группе мальчишек и девчонок, потому что давным-давно понял всю ложь, опутавшую нашу жизнь. Прозрел он, как и многие, вернувшись с войны, и совсем другими глазами увидел мир вокруг себя. Он удивлялся

 

той простоте и легкости, с которой я рассказывала о трагических событиях. Мог бы он сам сохранить себя, не обозлиться, не потерять легкомыслия, присущего молодости, испытав все, что выпало этой девушке? Чувствуя отношение к себе своего ученого шефа, я работала с особенным удовольствием.

Одно нарушало гармонию новой жизни: я не могла спокойно видеть, как умирают подопытные животные. У маленьких симпатичных зверюшек — морских свинок, кроликов, белых юрких мышей и вполне приятных белых красноглазых крыс — отнимали жизнь, чтобы продлить жизнь человека. Не помогали спасительные объяснения, железная логика, с которой Арон оправдывал непреложные законы жизни и в природе, и в человеческом обществе — смерть одних дает жизнь другим. Что я могла возразить против этого?! Но как только перед моими глазами возникала тоненькая нить, отделяющая жизнь от смерти, и мне самой надо было разъединить волокна этой нити, нарушить ее непрерывность, своею волей превратить теплое, живое существо в застывшую окаменелость, меня пронизывала такая жалость, что требовалось усилие, чтобы не разреветься и продолжать опыт. В этот момент Арон был неприятен, его обычно добрые серые глаза казались холодными, руки, орудующие над зверьком, походили на руки мясника. Особенно уродливы были большие пальцы с короткими ногтями. Я даже слышала где-то, что это якобы признак дегенерации. Милый Арон превращался в злобного вампира. Я торопила время, чтобы скорее кончилась эта пытка и для меня и для кролика. Вот уже обнажилась пульсирующая артерия каротис. Оттягивающие ткань зажимы открывают красную глубину раны. Легкий надрез на сосуде. «Канюлю!» — командует Арон. «Стаканы!» — через стеклянную трубочку в толстые центрифужные стаканы вливается тяжелая темно-красная кровь. Я меняю стаканы, подставляя их так, чтобы не пролилась ни одна капля. Один, два, три — выстраиваются стаканы в штативе. Последние секунды, поток крови замедляется, сейчас иссякнет. В этот момент жизнь покидает кролика, и он издает отчаянный предсмертный крик. В ожидании этого томительного звука у меня сжимается сердце. Хочется закрыть уши, но я стараюсь не показать своих терзаний,

 

а Арон делает вид, что не замечает их, — пройдет, ведь и он привык не сразу.

Первая часть опыта закончена. Мертвые глаза кролика все так же устремлены в потолок. Стараясь не смотреть на операционный стол, ставлю кровь в центрифугу. Сейчас будет обеденный перерыв, можно отдохнуть, расслабиться. Но неожиданно в дверь просовывается голова «мальчика на побегушках», курьера из дирекции: «Алла Евгеньевна Рейф, вас просят зайти в отдел кадров». Давно меня не величали таким полным именем — что-то кольнуло в груди. Отдел кадров — неприятное место для всех, даже для тех, у кого в прошлом нет пятен. В окутанном тайной отделе всевластные кадровики держат в руках нити жизней всех сотрудников. Кого уволить, кого повысить — все в их руках. Но сами кадровики тоже на ниточках. Держат эти нити уже в иных, «высоких» сферах. Оттуда в отделы кадров и испускаются» все распоряжения.

Попросив Арона поставить в холодильник отцентрифугированную кровь, я пошла вниз по лестнице на первый этаж. Зинаида Павловна, начальник отдела, была малозаметной личностью, она нечасто попадалась на глаза, и я плохо помнила ее внешность. В ответ на стук в дверь раздался голос Зинаиды Павловны, приглашающий войти. На пороге я остановилась в изумлении — на мой стук ответил женский голос, а за большим письменным столом вместо кадровицы сидел незнакомый мужчина. Напротив него лицом к двери сидел другой, как две капли воды похожий на первого. «Кто же говорил голосом Зинаиды Павловны?» — подумала я, разглядывая двух незнакомцев. В этот момент откуда-то сбоку появилась хозяйка кабинета.

— Так вот, Алла, я вас оставляю с товарищами, они хотят с вами побеседовать, — как бы продолжая давно начатый разговор, сказала Зинаида Павловна и боком проскользнула в дверь, осторожно закрыв ее за собой.

— Садитесь, Алла Евгеньевна, — обратился ко мне тот, что восседал за столом. Несколько секунд я не могла двинуться с места. Мысли метались в голове:

«Это арест! Но меня только что освободили! Я ведь ничего не сделала предосудительного. Хотя сажают без всякой вины, только потому, например, что ты уже побывала в их лапах! Значит, снова тюрьма? Какой короткой была свобода».

 

В том, что предо мной гебисты, у меня не было сомнений. Эти двое были неотличимы и от моих следователей, и от тех троих, что пришли за мной ночью пять лет назад. Я медленно опустилась на стул. Знакомая дрожь, так мучившая в кабинетах следователей, вцепилась в колени. Я встретилась с пристальным взглядом сидящего напротив мужчины. Рыжие глаза в крапинку, белесые брови и ресницы. Точно такие же были у последнего следователя в Лефортовской тюрьме, полковника Шиловского. Он так же впивался глазами, подходя вплотную к маленькому столику в дальнем углу кабинета, за которым я всегда сидела.

Рыжие глаза приближаются к самому моему лицу, останавливаются на несколько секунд, потом начинают шевелиться губы и слышится какое-то злобное шипение. Этот нечленораздельный звук постепенно приобретает смысл, и я начинаю понимать слова: «Когда, где и как ты хотела убить члена правительства Берию? Вот бумага, напиши все подробно, нарисуй план дома Берии». Губы еще шевелятся, но я перестаю различать слова. Почему меня опять спрашивают о Берии, ведь он разоблачен как враг народа и шпион западных разведок! Да и нет его в живых, давно расстрелян.

Я вглядываюсь в лицо рыжего мужчины, но он молчит, не шевелится. С трудом поворачиваю голову к сидящему за столом и с удивлением встречаю его улыбку. Приподнявшись, он протягивает мне руку: «Алла Евгеньевна, рад с вами познакомиться. Меня зовут Петр Сергеевич, а это наш сотрудник Иван Иванович».

Я пожимаю руку и стараюсь улыбнуться в ответ. Действительно, все в порядке, никто не собирается меня арестовывать, зачем паниковать. Просто пришли познакомиться.

— Мы — работники КГБ и по долгу службы интересуемся жизнью тех людей, кто так или иначе был с нами связан, — все еще улыбаясь, мягко говорит Петр Сергеевич. — Мы знаем вашу историю и рады, что вы раскаялись, поняли свои ошибки и теперь живете как все советские люди. — Я уже овладела собой, колени перестали дрожать.

— Что же вас интересует в моей сегодняшней жизни? — спрашиваю я, стараясь казаться безразличной.

 

— Нас интересует абсолютно все, — начинает быстро говорить Петр Сергеевич. — Кто ваши друзья, о чем вы беседуете, что говорят сотрудники на работе, какие анекдоты рассказывают в компаниях. Мы бы хотели, чтобы вы нам обо всем сообщали. — Выйдя из-за стола, он мерно шагает по комнате — от окна к двери, от двери к окну. Шаги его сопровождаются мягким поскрипыванием, и мне кажется, что это слова, скрипя, выползают из его губ. — Мы беспокоимся за ваше будущее. Один раз вы уже совершили непоправимую ошибку, поверили плохим людям, выбрали плохих друзей. Теперь мы поможем вам не ошибиться. Вы будете рассказывать о своих знакомых, а мы разъясним вам, кто хороший, а кто плохой.— На полпути к окну он неожиданно по-военному поворачивается кругом и быстро подходит ко мне. — Не нам нужна ваша помощь, Алла Евгеньевна, это мы хотим помочь вам! — последние слова он произносит каким-то высоким, лающим голосом.

Так вот что им нужно: эти двое гебистов хотят завербовать меня в сексоты, в стукачи. У меня есть секунды на размышления. Что ответить, не навредив себе? Был в моей жизни похожий момент, когда в лагере оперуполномоченный пытался соблазнить досрочным освобождением. Тогда я наотрез отказалась. Никакие угрозы не испугали. Да и что могло быть хуже моего приговора — 25 лет лагерей были мне обеспечены. Раз и навсегда отстал опер, понял — не на ту напал... А сейчас, если не согласиться, начнут мстить, загонят в ловушку. В лагере я слышала много подобных историй. Но откуда появилось слово «если»? Тогда его не было — нечего было терять. А теперь? Надо сейчас, в эту минуту, придумать что-то, что поможет уйти из капкана. Казалось, прошла вечность, прежде чем я услышала свой ответ: «Я не могу сотрудничать с вами, потому что до смерти боюсь вас». И сама удивилась своему изменившемуся, сдавленному голосу. Вместе со стулом ко мне придвинулся второй, рыжеватый, не проронивший до сих пор ни слова. И снова на меня смотрели глаза полковника Шиловского. Сейчас он стукнет кулаком по шаткому столику:

«Встать! Хватит выкручиваться! Все вы змееныши, еврейские националисты!» Голова моя сама собой ушла в плечи, а коленки стали дробно подпрыгивать.

 

Но Иван Иванович не закричал, а, наоборот, подавшись всем корпусом вперед и излучая доброту, начал тихо объяснять, что бояться их не надо, что теперь я будут не против них, а с ними.

— Наши органы будут защищать вас от опасности, — он говорил как с больной или с ребенком, и мне показалось, что я выбрала правильное поведение — они поверили в мой страх как в основную и единственную причину нежелания стать доносчицей. Это ведь им больше всего понятно: из-за страха делают подлости, из-за страха их не делают. Нет другой мотивации у человека, уж им-то это известно! Я сказала о своей боязни так искренне потому, что это была святая правда — леденящий ужас охватывал меня при воспоминании о следствии, суде, приговорившем трех почти мальчиков к расстрелу, а всех остальных к невероятному сроку — 25 лет лагерей. Чудом вырвавшись, навсегда остаешься с ощущением петли на шее.

— Я не могу побороть страх, это выше моих сил, он врос в меня и стал моим вторым «я». Толку от меня вам не будет. Лучше оставьте меня в покое, и я сама буду оберегать себя от ошибок, от опасных знакомств. — Я говорила все громче и уверенней, как будто нащупала твердую почву под ногами, тропинку на вязком болоте, по которой можно выбраться. — В лагере я встретила многих, кто помогал вам, вашим органам — доносил на правых и виноватых. И что же — все равно вы своих верных стукачей посадили! — Куда меня несет, я называю их сотрудников презрительной кличкой! Щеки мои пылали, я слышала, как звенит мой голос, готовый вот-вот сорваться. Только бы выдержали нервы, не дай Бог разреветься перед подонками.

— Успокойтесь, Алла Евгеньевна, не надо так волноваться. Вы сами должны решить для себя, как доказать Родине, что вас не напрасно освободили, простили тяжкую вину, — снова в наступление пошел Петр Сергеевич. Его бубнящий, скрипучий голос не доносил слов, я следила только за его движением от двери к окну, от окна к двери. Сколько часов я сама, как маятник, металась по одиночке, ведя бесконечный, безысходный диалог сама с собой. Кто же прав? Мальчики со своей критикой режима или следователь, так легко разрушавший их доводы? Тогда я еще могла сомневаться...

 

 

Скрипучие шаги замерли у окна, на минуту в комнате воцарилась напряженная тишина. Молчание прервал рыжеватый.

— Так что же будем делать, Алла Евгеньевна, время идет, а мы все на том же месте, — в голосе его послышались металлические нотки. — Хватит изображать из себя этакую испуганную девочку. Чего вы боитесь? Это враги должны нас избегать, а настоящие советские люди никогда не отказываются помогать, когда им предлагают. Такая работа в нашей стране считается почетной. Что вы тут глупости рассказываете, будто мы сажаем своих сотрудников. Чушь все это! Конечно, если они в сговоре с врагом — другое дело. А ваше поведение подозрительно. Не рано ли вам дали право жить в Москве, работать вот в таком прекрасном научном институте?

Опустив глаза, слушаю его бесцветные злобные слова. Сейчас он прочтет в моем взгляде, как я их всех ненавижу. Пусть лучше думает, что боюсь. А если все же догадаются? Тогда... «Мы вас растопчем, как тараканов!» — брызгая слюной, кричал один из следователей, кажется, тот, что был потом расстрелян вместе с министром Абакумовым после смерти Сталина.

— Разве вам не хочется жить в Москве? — услышала я последние слова гебешника. Надо было как-то реагировать, что-то отвечать. Но что? Ужасно хотелось спросить прямо, что будет, если я откажусь сотрудничать с ними, что они со мной сделают, опять арестуют? На что намекает рыжий? На ссылку? Но это полбеды. А если упрячут в «закрытку», во Владимир, о котором рассказывали так много страшного!

От промелькнувшей мысли о тюрьме стало так жаль себя, своей уже навсегда загубленной жизни, что я разрыдалась. Голова упала на стол, плечи вздрагивали. Кусая губы, я старалась подавить вырывавшиеся из горла звуки, но вместо этого плакала все громче.

Такой поворот явно не входил в программу гебистов — здесь это ни к чему, в коридоре могут услышать странные звуки из отдела кадров. Рыжий налил стакан воды, но я не поднимала головы. Петр Сергеевич заговорил мягко и вкрадчиво:

— Алла, вы разрешите называть вас просто по имени? Я ведь вам в отцы гожусь. Послушайте, что я скажу. Мы вам не угрожаем, не заставляем, мы хотим, что-

 

бы вы добровольно согласились с нами сотрудничать. Вам будет от этого прямая польза — никто больше не сможет свернуть вас с правильного пути. — Я не отвечала, содрогаясь от рыданий. Вот что у них называется правильным путем!..

Как кричала та женщина, когда ее душили на нарах. Я услышала сдавленный животный крик где-то в углу комнаты. Как тогда ночью, заткнула уши руками. Теперь не слышно было голоса гебешника, но крик убиваемой стукачки лишь усилился.

...Уже с вечера в бараке все шептались о чем-то, что должно было произойти ночью. К нам на верхние нары, где мы с Таней стелили свои жалкие постели на узких матрасах, набитых стружкой, залезла разбитная блатняжка Верка. Воровато оглядываясь, она поманила нас к себе и, придвинув свое круглое красное лицо, забасила прокуренным голосом:

— Чтоб ночью не шевелились. Вы ничего не знаете, ничего не слышите. Хватит этой легавой всех закладывать. Пришьют падлу сегодня. Вы, красючки, от меня ничего не слышали, а меня и не было тут. Поняли?

Верка сползла вниз и исчезла. Ночная расправа была короткой. Но никогда я не могла забыть того, что произошло, будто сама принимала участие в убийстве.

Стараясь болью заслонить воспоминание, я закусила пальцы. Нельзя бередить память. Неосторожно коснешься прошлого, и оно засосет, закрутит. Усилием воли подавила слезы и подняла голову. Ну что я перед этими двумя раскисла? Не они решают мою судьбу. Да, наверное, все уже предрешено. Сейчас нужно одно — побыстрее от них освободиться, выйти на улицу, вдохнуть свежий воздух. Я выпила залпом стакан воды и поднялась со стула.

— Мне кажется, мы обо всем поговорили. Я объяснила вам мой отказ как могла. Больше мне добавить нечего. — Я отвернулась, чтобы не были видны мои заплаканные глаза. — Уже поздно, мне надо идти домой, родители будут волноваться. — Петр Сергеевич протянул лист бумаги:

— Вот, кстати о родителях. Вы им не рассказывайте о нашем разговоре. Ну, и не только им, вообще никому. Распишитесь здесь о неразглашении.

Прочитав бланк, я поставила свою подпись. Однажды я расписалась при выходе из тюрьмы, что не буду

 

разглашать тайны КГБ, и тут же, не задумываясь о строгом предупреждении и угрозе наказания, стала рассказывать всем, кто интересовался, и о своем деле, и о жизни в тюрьмах и лагерях.

— Ну теперь я уже могу идти? — В их воле было все: сейчас арестуют. Перед глазами на секунду всплыла картина ночного ареста пять лет назад. Разбросанные вещи, сдвинутая со своих мест мебель. На обеденном столе в столовой, рядом с вазочкой печенья — ордер на арест. Сейчас один из них вытащит из кармана такую же бумажку...

Несколько секунд, пока заговорил рыжий, показались бесконечными.

— Мы вам сами скажем, когда вы сможете уйти. Речь идет о государственном деле, и мы вправе распоряжаться вашим временем. Пожалуйста, сядьте! — он пальцем указал на стул, и я покорно заняла свое прежнее место. Боль разламывала голову, трудно стало дышать, мысли путались. Будет ли конец этой пытке? Почему мне так тяжко, ведь пытают не меня, а кролика. А я могу встать и уйти из комнаты. Это у кролика привязаны лапы и глаза, полные страха, устремлены в потолок. Сейчас появится Арон и спасет кролика. Я повернула голову на стук в дверь. Но вместо Арона на пороге появилась кадровица. «Я пришла спросить товарищей, не принести ли чаю?» — елейным голосом пропела Зинаида Павловна. При помощи этой уловки она решила вызволить свои вещи из кабинета, чтобы наконец уйти домой. Институт уже был пуст. «Товарищи» как по команде поднялись.

— Хорошо, что вы к нам заглянули, Зинаида Павловна, а то мы заговорились с Аллой Евгеньевной и не заметили, как прошло время.

Гости надевали плащи, превращаясь в двух неразличимых близнецов. Они по очереди пожали женщинам руки. В дверях Петр Сергеевич, или это был Иван Иванович, я уже не могла разобрать, обернулся и выстрелил в меня последнюю фразу:

— Так до скорой встречи, Алла Евгеньевна! Я ухватилась за спинку стула. Вслед за гебистами ушла и кадровица. Несколько минут просидела я в оцепенении — никаких чувств, никаких мыслей. Сколько прошло времени с тех пор, как я вошла в эту комнату? Часы над столом показывали пять. Значит, рабочий день

 

 

кончился. А вызвали меня в обеденный перерыв, в два часа. Арифметика простая — меня терзали три часа. И это не конец. «До скорой встречи!» — вспомнила я последние слова гебиста. До скорой встречи где?! В Лефортовской, самой строгой военной тюрьме, которая была моим домом пятнадцать месяцев, или в Бутырках, где мне тоже пришлось сидеть в одиночке «по дороге на свободу», в ожидании пересмотра дела? А может, в «комфортабельной» Лубянке, откуда всего четыре месяца назад нас выпустили на шумную улицу Москвы, в людской водоворот? И не было тогда для меня более счастливой минуты! Все беды остались за тяжелыми дверьми, захлопнувшимися за моей спиной навсегда. Тогда это было ясно, как светлый апрельский день, встретивший нас всех, повзрослевших, поумневших, но, в общем, мало изменившихся. Сегодня я поняла, что тюремные двери не закрываются плотно за спиной тех, кто там побывал. Да и вообще, «от тюрьмы да от сумы не зарекайся» — нет на Руси более мудрой пословицы.

По пустым полутемным коридорам пошла я к себе в лабораторию. Кое-где из-под дверей виден был свет — особенно усердные сотрудники работали до позднего вечера. «А что, если Арон еще не ушел? — Эта мысль заставила остановиться. — Что ему сказать, как объяснить такое долгое отсутствие?! Соврать невозможно — ему надо рассказать все, как было, и от его сочувствия сразу станет легче». Мне даже захотелось побежать по лестнице, чтобы быстрее увидеть своего мудрого, доброго шефа. Но, сделав несколько быстрых шагов, я вновь остановилась: а вдруг он испугается, не поверит, что отказалась, или поймет, что КГБ не оставило меня в покое, а с такими лучше не иметь дела.

В коридоре, куда выходили двери лаборатории, оказалось совсем темно. Я даже пригнулась, чтобы убедиться, что ни одна щель под дверью не светится. «Слава Богу!» — сказала я самой себе. Где-то в глубине старого здания мне ответило слабое эхо.

Открыв кабинет Арона, я ощутила знакомый кроличий запах. Но кролика на столе не было. «Освободился, бедняга! Кролик умер, и никто больше до него не доберется. Счастливый, он умер! Он свободен!» — я вдруг поняла, что разговариваю вслух.

 

Боже мой, так ведь можно сойти с ума. Быстрее на улицу! Стаскивая с себя лабораторный халат и надевая дождевик, я вспомнила, что надо позвонить домой, иначе там будет паника. «Мама, я задерживаюсь, опыт еще не закончился, обедайте без меня», — пытаясь придать бодрость своему голосу, я, кажется, перестаралась. Что, если дома мне не удастся скрыть своего состояния? Мама с меня глаз не сводит — дождалась дочку! Я вспомнила, как подсчитывала мама, сколько лет ей будет, когда дочь отсидит срок, 50 плюс 25—75 лет! Доживет ли она, выживет ли дочь?

Сейчас прошло уже четыре месяца ничем не омраченного счастья. Как же можно рассказать дома о случившемся! Поселить постоянный страх.

На улице накрапывал мелкий теплый дождик. Глядя под ноги и не замечая луж, я шла по Пироговской улице вдоль бульварной изгороди. Навстречу или перегоняя спешили люди, иногда задевая тяжелой сумкой, портфелем, плечом. Никто не извинялся — на узком тротуаре было тесно, а я шла медленно, не попадая в общий ритм. Мой путь лежал прямо по Пироговке, потом по Кропоткинской, потом вдоль Гоголевского бульвара до Арбатской площади. Можно, конечно, сесть в троллейбус, как обычно и делала, доезжая до дома за полчаса. Но сейчас хотелось долго-долго идти по знакомым улицам, вдоль любимых с детства бульваров. Вот я иду, как мечтала недавно, прямо, прямо, можно так идти весь вечер, всю ночь, пока не решу повернуть к дому, к своему дому.

У Никитских ворот неожиданно для себя не свернула на свою улицу, а пошла по Тверскому бульвару, особенно напоминавшему детство. Он вывел меня на шумную и многолюдную улицу Горького.

Оказавшись в тесной толпе, я почувствовала, что идти дальше нет сил. Но вернуться домой было страшно. Вот оно, одиночество в толпе! До меня долетали обрывки разговоров, возгласы, шум машин. Какое-то знакомое ощущение было во всем теле. Трудно переставлять тяжелые ноги, спину ломит от усталости. Сколько еще километров до лагеря? Идут пятерки женщин, соединенные под руку друг с другом. На огромных ботинках комья прилипшей грязи. Пудовый бушлат давит на плечи. Над колонной в воздухе гул — это шум шагов, вплетенный в приглушенный говор. Громко разговаривать во время

 

движения запрещается. Перейти из одной пятерки в другую нельзя, конвоиры с автоматами и огромные овчарки следуют вдоль колонны. Напутствие начальника конвоя перед началом марша всегда одно и то же. Оно заканчивается словами: «Шаг вправо, шаг влево считаю побегом! Конвой применяет оружие без предупреждения!» Эту «молитву» конвоя я слышала дважды в день — на пути к объекту работы и перед возвращением в лагерь. К словам привыкли, они перестали пугать, хотя в тяжелые сталинские времена нередко «применяли оружие без предупреждения». Потом сообщали для острастки: «Убит при попытке к бегству». Я иду, не замечая дороги. Мысли мои в далекой Москве.

Вдруг от сильного толчка я остановилась — кто-то налетел на меня в спешке и пробежал мимо. Озираясь вокруг и пытаясь вернуться в «сейчас», я тряхнула головой, протерла глаза. Какой нарядный Елисеевский гастроном! Толпа втекает и вытекает из его широких дверей. Людской поток обходит меня, как вода камень на своем пути.

Надо бы зайти в магазин и купить что-нибудь вкусное, подумала я, но не сдвинулась с места. Боже мой! Как вырваться из прошлого? В мыслях оно реальнее настоящего. А может быть, ничего и не надо разделять? Одно переходит в другое и возвращается вспять. Люди вокруг спешат в свое завтра, волнуются, суетятся. А их прошлое наступает им на пятки. Скольких из них, кажущихся такими свободными в эту минуту, судьба уже связала с тюрьмой, сами сидели, родные, друзья сидели или еще сидят... Ведь заключенных были миллионы! Значит, все повязаны одной веревкой — тюрьма подступает к самому порогу твоего дома, дверь в дверь.

Сегодня утром было так хорошо и легко идти на работу. Я шла прямо, вот так же, как сейчас. Бездна пролегла между сегодняшним солнечным утром и этими дождливыми сумерками. Да разве была я хоть на минуту свободна!

...Колонна заключенных готова к маршу. Бегут вдоль серых рядов солдаты — последняя проверка, подсчет. Щерятся злобные овчарки. Далеко в голове колонны раздается знакомая команда: «Приготовиться! Шаг вправо, шаг влево считаю побегом! Конвой применяет оружие без предупреждения!»