АЛЕКСАНДР БОРЩАГОВСКИЙ

 Сердца, не смирившиеся с ложью

Сегодня читателю впору растеряться посреди разноголосицы и озлобленных споров, сменивших былое наше притворное единомыслие, казарменный стандарт оценок событий и личностей прошлого. Перед читателем, особенно молодым, возникают сложности, которых не разрешить с маху, без серьезного исследования самого материала истории, совестливой ее оценки, не искаженной предвзятостью. Сегодня все демонстративно подвергается сомнению, извращаются простые понятия, истины, подтвержденные веками развития, поиска, труда. Преуспев некогда в развенчании дореволюционного прошлого России, до крайности обеднив его, сведя к примитивному противостоянию реакции и революции, мы сегодня готовы с такой же слепотой и озлоблением расправиться со своим недавним прошлым — недавним, однако же длившимся три четверти века.

Конечно, учеными, исследователями исподволь создаются и серьезные труды по истории современности, основанные на подлинных документах, но на поверхности общественной жизни, на страницах периодики оказываются прежде всего сенсационные газетные публикации, статьи и книги, паразитирующие на интересе людей к скандальности, к крикливым ниспровержениям, на склонности к партийной ограниченности и сектантству. Кто-то ищет шумного успеха, пытаясь упрямо, бездарно отрицать даже и несомненное самоубийство Маяковского, предлагая взамен безграмотную, нелепую версию политического убийства; кто-то маниакально, вопреки

очевидности, твердит о злодейском «масонском» заговоре против Есенина.

Едва приоткрылись архивы КГБ — МВД, и читатель ужаснулся, памятью, воображением прикоснувшись к преступлениям, равных которым не знал мир, как тут же стали возникать и множиться публичные заявления, мемуары, записки тех, кто стремится обелить палачей любого ранга, если не восхваляя их по-родственному, то сводя всю трагическую сложность вопроса к обязательному и, так сказать, «благородному» выполнению «солдатского долга».

Из всех проблем наиважнейшая, обнимающая тысячи конфликтов и противостояний, — проблема народа и власти, сталинизма, сложившегося в страшную, сокрушающую силу, и многомиллионной массы граждан Советского Союза, порабощенных этой силой. Правда ли, что доверие к Сталину как персонифицированной идее и символу революционной власти было полным, а любовь всенародной? Правда ли, что рабство — и добровольное, и вынужденное — было безграничным, о чем охотно пели поэты и не уставали твердить публицисты? Почему народ Германии, почти все его слои, за недолгий срок владычества Гитлера выдвигали из своих глубин мстителей, в разную пору замышлявших устранение, уничтожение преступника-фюрера, а народ нашей великой страны безмолвствовал, осчастливленный рабством? И у нас ведь прошло немало громогласных инсценированных судебных расправ и тысячи закрытых, казематных, быстрых судилищ, и на них без конца звучали обвинения в терроре, в подготовке к террору, в «террористических замыслах» и т.д., но все эти обвинения были провокационными, вымышленными, для оправдания кровавых расправ с инакомыслящими.

Пропагандистский аппарат партии оказывался в капкане собственной лжи, неудобным, а то и невозможным сделался гласный суд над обвиненными в «антисоветизме», в контрреволюционной пропаганде, а тем более в подготовке к акциям террора. Открытый суд обернулся бы против властей, обнажив несостоятельность, лживость обвинения. Подавляющее большинство псевдосудебных расправ не фиксировалось в печати, в газетной хронике, в пылких опусах журналистов. Само упоминание об этих судах и суровых драконовских приговорах

могло бы породить сомнения, сумятицу в умах законопослушных миллионов: если справедливы настойчивые уверения в гранитной монолитности народа, то откуда берутся эти то и дело возникающие по стране оппозиционные, преступные группы лиц? Кто они? Прошли десятилетия, ссылки на так называемые «родимые пятна капитализма» способны только рассмешить думающего человека — ведь все чаще судимы бывали молодые, студенты, а то и «заговорщики-школьники старших классов, родившиеся в стране, объявленной страной победившего социализма.

До начала войны 1941 —1945 годов на любой скептический выпад западных политиков и публицистов был готов давно предложенный Сталиным ответ: мол, по мере новых и все более зримых побед социализма классовая борьба не стихает, а ужесточается, у врагов сдают нервы, они готовы ринуться в любую авантюру. В послевоенную пору уже отпала прямая нужда в подобного рода «теоретических» ухищрениях: фашистская угроза побеждена в мире — а внутри страны и подавно! Некому теперь и помыслить о посягательстве на страну социализма, на любые ее порядки и течение жизни ее свободных граждан. Отныне нам посильно и позволено все: от идеологических погромов до жестокой, бессмысленно-злобной депортации целых народов.

Отчего же палачами и теоретиками палачества по-прежнему владеет страх перед правдой, боязнь реальности, растерянность в столкновении с истиной?

Весной и летом 1932 года Мартемьян Рютин, поднадзорный, изгнанный из партии, создает в подполье выдающийся документ — книгу «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». Эта работа, написанная за несколько лет до знаменитого письма Ф.Раскольникова Сталину, причем не за границей, а в доме на Красной Пресне, была обнародована почти полвека спустя после расстрела Рютина на Лубянке. Что же мешало ее публикации долгие десятилетия после смерти Сталина? Что связывало руки тем, кто ведал идеологией и после XX съезда партии, и даже тогда, когда страна громогласно вступила на путь перестройки, в пору, торопливо нареченную эпохой гласности? Верные традициям и уставным параграфам догматизма, ведающие идеологией, а заодно и похороненными в архивах документами, и мысли не могли

допустить, что выдающийся политический памфлет мог быть написан Рютиным, сыном сибирского крестьянина, самоучкой, бывшим кандидатом в члены ЦК ВКП(б), бывшим секретарем Краснопресненского РК ВКП(б). Не могли допустить в устах человека из народа ни подобной отваги, ни такой глубины мысли и эрудиции, ни столь убийственных, неотвратимых характеристик Сталина и его клики. Легче было бездоказательно и тупо объявить эту книгу неведомо кем слепленным конгломератом оппозиционных листовок, белогвардейских манифестов, антисоветских платформ и высокомерно стоять на своем, вопреки очевидности, фактам, неопровержимым доказательствам авторства Рютина. Так еще почти на три десятилетия у нас был отнят документ большой политической силы; два-три поколения молодежи, которую не мог не воодушевить подвиг и разящая сила мысли Рютина, сложились, не испытав влияния мужественных страниц его талантливой книги.

Всякий раз при возникновении судебных преследований отдельных лиц или групп, обвиненных по статье УК о контрреволюции, любое начальство — от областного, республиканского и до Старой площади или Лубянки — стремилось укрыть состряпанное дело от огласки, учинив расправу в темной ночной подворотне. А если спустя годы правда о прошлом выходила наружу, то и тогда, как свидетельствует опыт, предпринимались настойчивые попытки исказить правду, любыми средствами унизить казненных или чудом уцелевших в Гулаге людей чести, позволивших себе задуматься над тем, как, какими путями страна может прийти к действительному народовластию. Политическая реакция, силы несдавшегося большевизма, даже и потеряв административно-партийную власть, право военного приказа и фельдфебельского окрика, не лишились других рычагов, начиная с печати, с помощью которых можно было дискредитировать отвагу, честь, социальные и нравственные позиции тех, кто понял преступность сталинизма.

Яркий тому пример — затяжная и разнузданная борьба реваншистских сил против мемуаров Анатолия Жигулина, его книги о студенческой молодежной организации в послевоенном Воронеже и последовавших там репрессиях и жестоких расправах.

Память наша, увы, непрочна, она быстро сдает в невостребованный личный «архив» важнейшие факты и документы. Многое забывается, сегодня уже мало кто из читавших книгу А.Жигулина «Черные камни» вспомнит о том, каким драматическим, повторившим судьбу молодых участников революционного кружка был и путь к читателю правдивой книги о них. Все было пущено в ход: и наглое отрицание самого факта существования молодежной организации в Воронеже, и издевка над «ничтожными», смехотворными усилиями юношей, затеявших, дескать, игру в подполье, и лживые, вынужденные страхом свидетельства некоторых малодушных, запуганных, совращенных следствием людей, и родительская ложь, и попытки моральной дискредитации наиболее сильных и последовательных участников молодежной группы, дискредитации живых, вернувшихся из концлагерей, и осквернение памяти погибших... Особенно усердствовали те, кому в свое время, в начале пятидесятых, не хватило мужества для участия в благородной борьбе.

Алла Евгеньевна Туманова, автор этих мемуаров, упоминает о послевоенных организациях Москвы, Ленинграда и Рязани. Воронеж не назван, о воронежской «Коммунистической партии молодых» мы узнали благодаря запискам Жигулина, но десятки других молодежных, по преимуществу студенческих групп не нашли своих летописцев, вернее сказать — еще не нашли. Их недолгое существование, разгром и жестокое, вплоть до расстрелов, покарание — пока еще тайна следственных бумаг, кратких судейских протоколов, приговоров Военных коллегий Верховных судов республик и Москвы.

Примечательно, что социальный протест и потребность самоорганизации для борьбы с режимом насилия все чаще возникают в послевоенные годы среди юношества и студенчества, среди 17—20-летних людей, не воевавших, и прежде всего среди горожан. В тайных, бунтарских, плохо защищенных группах мы нередко находим тех, кто вырастал в привилегированных семьях ответственных парт- и совработников. Коснувшись однажды народной нужды, нищего, бесправного существования людей, молодые начинают воспринимать реальность с горечью и гневом, страдать сознанием собственной, а не только родительской вины. Для героини книги такой социальной школой, кроме многих других обстоятельств

жизни, оказалось открытие для себя голодной, нищей, убийственной жизни послевоенной колхозной деревни.

Сознание молодого совестливого человека не мирится с ложью, а ложь господствует, проникает во все поры жизни. Притерпевшееся старшее поколение в большинстве своем покорно закрывает на все глаза, готовое тянуть и дальше пожизненную лямку; молодые пытаются отринуть подобное существование, добиться реального осуществления тех посулов, лозунгов и программ, о которых неумолчно твердит пропаганда как о случившемся, осуществленном. Как правило, программа молодых так проста, что может показаться списанной с любой законопослушной газетной передовицы. О чем мечтали, что прокламировали юные воронежцы, ради чего создали свою «Коммунистическую партию молодежи»? В их программе, как и в программных целях Б.Слуцкого и его единомышленников, «искоренение бюрократизма», «непримиримая борьба со взяточничеством, подхалимством и карьеризмом», борьба за «правильное и равномерное распределение продуктов труда», за фактическое исполнение тезиса «от каждого по его способностям — каждому по его труду», «борьба за повышение и улучшение культурной и экономической жизни трудящихся масс».

Это не моя намеренная, тенденциозная выборка смиренных и благополучных пунктов из воинственных якобы программ юных «антисоветчиков»! Если в спорах, в полемике, в несдержанных репликах порой мог прозвучать и более воинственный, решительный голос, требование более радикальных политических изменений, то программным положением такие радикальные пункты не становились, не говоря уже о таких крайностях, как вынашивание террористических замыслов. Преображение этих, поистине миролюбивых целей, не заключавших в себе покушения на власть и политический режим, преображение их в преступную и якобы контрреволюционную деятельность происходило уже в тюрьмах, после арестов, в процессе палаческого следствия, в результате физических и нравственных пыток, буквально потрясавших сознание совсем молодых, беззащитных перед демагогией людей.

Логика палачей примитивна: тот, кто зовет к непримиримой борьбе с карьеризмом и взяточничеством, тем самым признает, что партия не победила этих социальных пороков; кто настаивает на справедливом распре-

делении продуктов труда, реально заявляет, что в стране царит несправедливость, и т.д. Так любой из пунктов самой благонамеренной программы оборачивается «антисоветчиной», озлобленной вражеской критикой существующего порядка вещей, системы, а значит, призывом к изменению, разрушению этой политической системы.

Нет нужды мне подробно говорить о книге воспоминаний Аллы Тумановой. С ее правдивых, искренних страниц смотрит на нас привлекательное лицо честного, совестливого человека. Она позволяет проследить процесс гражданского становления личности, увидеть героиню в часы растерянности, смятения, отчаяния, а потом и окрепшей, навсегда сложившейся в решимости никогда не уступать насилию и злу. И здесь — отнюдь не преступный и не подсудный мир молодых, он простодушный, чистый, хрупкий. И здесь — не спор властей с ними, не воспитание «коммунистической» нравственности, а дикая, преступная расправа и надругательство. И здесь — расправа бессудная, хотя и с видимостью следствия и суда, злодейский расстрел трех юношей: Бориса Слуцкого, Владлена Фурмана, Евгения Гуревича. И здесь — постыдная, в духе времени охота на «космополитов» и «сионистов», ни на чем не основанное стремление обвинить молодых еще и в буржуазном еврейском национализме — не по делам их, не по замыслам, не по словам даже или декларациям, но единственно по... крови!

И даже спустя четыре года после преступного приговора, назначившего расстрел трем юношам, даже весной 1956 года, когда Военной коллегии Верховного Суда СССР стало ясно, по ее официальному заключению, «...что нет оснований считать «Союз борьбы за дело революции» террористической организацией в целом и вменять в вину ее участникам ст. 58-8 У К РСФСР», даже и тогда все еще лицемерный и лживый наш «закон» сетовал по поводу того, что названные три жертвы беззакония «... не допрашивались во время дополнительной проверки ввиду их смерти», а их показания на «предварительном следствии весьма противоречивы» и «не могут быть признаны за доказательство вины».

Вынужденная отчасти уступить меняющемуся времени, нарождающейся атмосфере реабилитации несправедливо осужденных Военная коллегия Верховного Суда выносит новый, кощунственный приговор, заслужи-

вающий навсегда остаться примером неразоружившегося зла и судебного лицемерия: трем расстрелянным по вердикту 1952 года, трем убиенным назначается новое наказание — «лишение свободы в ИТЛ сроком на десять лет каждому».

В стране поручика Киже, на земле Чичикова, приторговывавшего мертвыми душами, возможным оказывается и такое чудо: три призрака, три скорбные тени, отбывающие десятилетний срок в Гулаге!

Я уверен, читатель не только с интересом встретит эту книгу, но и осмыслит ее как звено нашей истории и свидетельство того, что протест и непокорность всегда существовали в нашем несвободном обществе.