ГЛАВА ПЕРВАЯ

КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ

 

Тут ни убавить, ни прибавить

Так это было на земле

А. Твардовский

 

Самыми счастливыми в моей жизни были пять лет, прожитые в Москве после окончания института. Судьба столкнула тогда меня с прекрасными людьми, были интересная работа, счастливый брак, я преподавал в Московском институте инженеров транспорта, сотрудничал в Научно-исследовательском институте эксплуатации железнодорожного транспорта и писал диссертацию. Жизнь была наполнена до краев, не хватало времени, и сейчас, с вершины прожитого, я убеждаюсь, что это была настоящая жизнь. Личное счастье было настолько большим, что иногда казалось нереальным, казалось, что-то его разрушит, словно жило во мне предчувствие несчастья. Мы с женой любили друг друга, и крепкой оказалась эта любовь, не сломили ее ни тюрьма, ни ссылка, ни десятилетняя разлука, ни даже сама старость и близость смерти, стоящей сейчас у порога.

Для того чтобы понять все последующее, как и за что меня арестовали, нужно сначала описать ту эпоху, взаимоотношения между людьми, которые тогда существовали.

В 1935 году я работал в Центральном управлении вагонного хозяйства НКПС начальником сектора оперативного учета и планирования. Индустриализация и создание тяжелой металлургии требовали огромных материальных ресурсов и в первую очередь - металла. В царской России железнодорожный транспорт потреблял около 40% черных металлов, производимых в стране, а в эпоху первых пятилеток металла ему не хватало, он сидел на голодном пайке, что стало основой серьезных трудностей.

К середине 30-х годов грузооборот железных дорог превышал дореволюционный в 3-4 раза, а основные средства были лишь ненамного больше, чем в 1913 г. Транспорт работал с перегрузкой. В годы, когда наркомом путей сообщения был Я. Э. Рудзутак¹, из этого положения пытались выйти путем рационализации, ввели так называемую обезличенную езду на паровозах, японский метод ремонта и т. д., но успеха эти новшества не имели, а в ряде случаев принесли даже вред.

 

При наркоме А. А. Андрееве транспорт стал сдерживать развитие всего народного хозяйства и на него бросили, как тогда говорили, любимца Сталина - Лазаря Моисеевича Кагановича², чтобы вывести из прорыва, поднять, закрепить и т. д.

В те времена происходили такие телефонные разговоры с начальниками дорог:

На Макеевском заводе на два дня кокса и руды. Если завод остановится, вы будете расстреляны как вредитель.

Наше учреждение на Ново-Басманной улице напоминало штаб во время большого сражения. Всю ночь бессонно светились окна, и если я попадал домой в 12 или в 1 час ночи, то считал вечер спокойным. Транспорт работал с огромным напряжением, из создавшегося положения нужно было найти выход.

Весной 1935 г. группа научных сотрудников Института эксплуатации железнодорожного транспорта написала в газету "Правда" статью, содержавшую оценку состояния железнодорожного транспорта и перспективы его развития. В качестве программного положения высказывалась мысль о том, что наш железнодорожный транспорт работает "на пределе своих возможностей" и имеет на один километр пути большую грузонапряженность, чем на железных дорогах США. Авторы видели выход в комплексной реконструкции всех элементов железнодорожного хозяйства, что требовало многомиллиардных вложений и огромных материальных ресурсов. "Правда" статью не напечатала, но переслала ее Кагановичу, требовались санкция и мнение наркома. Каганович собрал расширенную коллегию наркомата, где предложил выступить ученым, подписавшим статью в "Правду" (Нойштадт, Васильев, Кудреватый и др.). Чтобы придать непринужденный характер заседанию, велел подать чай. Авторы статьи стали говорить в духе своего основного положения о необходимости реконструкции. Потом Каганович попросил высказаться своим замам и членам коллегии. Более хитрые выкручивались по принципу "с одной стороны - с другой стороны", другие же полностью поддержали ученых. Резюме в речи Кагановича было уничтожающим. Его основной тезис - не реконструкция, а энтузиазм масс и стахановское движение. Обращаясь к директору института, он гремел:

Ну, эти старики, буржуазные ученые, чего от них ждать? А ты, советский теленок, от какой матки молока насосался?

В результате появился грозный приказ: всех старых профессоров (Кудреватого, Васильева и др.) отослать на пенсию, а более молодых, перевести на дороги, на низовую работу. Было это в начале 1935 г., а осенью все эти лица были

 

арестованы. Началась эпоха борьбы с "предельщиками." Те, кто поднял вопрос о реконструкции транспорта, были объявлены Кагановичем "штабом борьбы со стахановским движением". В газетах развернулась политическая компания, Каганович сделал об этом доклад в ЦК партии. Короче говоря - нужны были враги и их нашли. Задуман был процесс типа "промпартии", но без связи с заграницей. Схема была такова: научные работники института - это идейные руководители, работники министерства - исполнители их подрывных идей, а на периферийных дорогах - пособники саботажа и вредительства.

Почему именно я попал в среднее звено этой схемы - до сих пор не знаю. Кто составил список "пределыциков" - тоже не знаю. Было нас человек девять-десять: Бреус, Хорол. Беккер, Каганов, Кропп, Липский, Байвель, Райцелис, Яроцкий. Я долгое время работал с Бреусом и Хоролом, а остальных почти не знал, все это были молодые специалисты, проработавшие пять-шесть лет после окончания вузов и в основном связанные с научно-исследовательским институтом. Несомненно, многие из них могли бы стать крупными работниками и оставить след в науке и железнодорожном деле, если бы не угодили в "предельщики."

В начале ноября в час ночи ко мне постучали и моя тихая комната наполнилась людьми. Обыск длился всю ночь. Под утро приехал какой-то ответственный чекист, как я потом узнал - начальник транспортного отдела НКВД Грач. Он в коридоре поговорил со старшим из делавших обыск и уехал. После этого мне предъявили ордер на обыск, и все уехали.

Долго сидели мы с женой на диване, обнявшись, и глядя на гору разбросанных книг и вещей, думали, - пронесло грозовую тучу: вот проверили, ничего не нашли, значит, все в порядке.

Потом я узнал, что обыском руководил некто Синегубов, он после войны был заместителем министра путей сообщения. Когда после XX съезда в Москве стали появляться реабилитированные, к подъезду МПС подошел человек и, выждав появление Синегубова, садившегося в ЗИС, подбежал к этому деятелю и плюнул ему в лицо. Человека схватили, он оказался одним из "клиентов" Синегубова по 1937 г. - бывшим начальником службы Московско-Казанской железной Дороги. Когда стали разбираться, то установили, что Снегубов после его ареста и высылки его жены въехал в его квартиру, присвоив чужое имущество. Синегубову дали два года или три, то есть преступлением признали не арест ни в чем неповинного человека, а незаконное присвоение чужого имущества...

Утром на работе в министерстве я узнал, что обыски были у многих, но никого не взяли. Чувство страха и обреченности не проходило.

В тот день в Большом театре был вечер в честь стахановцев-железнодорож-

 

ников, пошел и я. Шла опера "Садко". Рядом со мной в ложе сидел военный с тремя ромбами (генерал) и значком десятилетия ЧК на груди. Это был начальник отдела мест заключения Попов³. Я не мог себе представить, что через две недели увижу своего соседа по ложе в одиночной камере внутренней тюрьмы на Лубянке. Он зашел в камеру со свитой и спросил, есть ли претензии?..

Не сиделось мне в театре, и я пошел домой. Шел пешком на Страстную площадь и любовался вечерней Москвой, не подозревая, что увижу ее снова только через 19 лет.

Долго мы с женой обсуждали вчерашний обыск и только легли спать, как опять постучали. На этот раз все было ясно сразу: "ничего не нужно, там все есть, пойдемте." Во дворе ждал "фордик", и мы поехали на Лубянку. На всю жизнь запомнился крик жены, когда выводили из комнаты.

На Лубянке я попал в так называемый "собачник", то есть подвал, куда свозят арестованных и где их фотографируют анфас с номером на груди, и в профиль, снимают оттиски всех десяти пальцев (это называлось "играть на пианино"). Эти оттиски поступали в знаменитую картотеку ГУЛАГа, где хранились "до второго пришествия." А второе пришествие это было таким: в лагерях начальники писали на актах о смерти "списан в архив № 3", там покойник числился, пока оттиски его пальцев не придут в Москву в эту самую картотеку, где оттиски сличали, и только тогда уже человек исчезал совсем из всех списочных составов.

Народу в "собачнике" было пропасть, и все больше взятые на Красной площади 7 ноября. Сколько раз я ходил с демонстрацией на эту площадь и не знай, что ходить нужно аккуратно.

Одним из обитателей "собачника" оказался кавалерист с синими нашивками, бурят. Он приехал в Москву впервые в жизни, чтобы поступить в военное училище. Как кадровый военный, был при оружии. Мечтая увидеть Сталина как можно ближе, он каким-то образом сумел попасть вместе с делегацией Монгольской Народной Республики на трибуны. Движимый пламенной любовью к вождю, он направился к подножию мавзолея, там его и взяли. "Зачем пробирались к мавзолею, имея заряженный револьвер, кто послал, какое дани задание?" - вопросов было много. Несчастный пытался разбить голову о стену камеры.

Дня через три меня перевели во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Это здание бывшей гостиницы было в 1918 г. отдано ЧК и до сих пор все учреждения,

 

выполняющие ее функции, находятся в этом здании. В начале 30-х годов к нему сделали огромную пристройку, выходящую в Фуркасовский переулок.

Сама тюрьма представляла собой подобие знаменитого народовольческого корпуса в Шлиссельбурге. При таком варианте тюремной архитектуры межэтажные перекрытия убираются и вдоль каждого этажа идет узкая железная галерея-балкон, а этажи соединяются железными винтовыми лестницами. Удобство этой системы заключается в том, что снизу, из центрального поста, видны двери камер всех этажей. В случае побега арестант бежит по железному настилу, который грохочет при каждом его шаге, а когда уж спускается по винтовым лестницам, то попадает под огонь центрального поста.

Меня поместили в одиночку, в которой стояли железная кровать и маленький столик, на кровати белье, одеяло и подушка. Кормили вполне прилично; давали сахар и папиросы и самое главное для меня - книги. Стены были настолько тонкие, что прослушивались шаги соседа в камере рядом, его кашель, но перестукивание было невозможно из-за полной тишины в тюрьме. Надзиратели ходили в мягкой обуви, между собой не говорили, а стучали ключом по перилам каким-то кодом, с заключенными абсолютно ни о чем не говорили, все делалось молча. Ключи были какие-то бесшумные, двери отворялись тоже бесшумно, без обычного в тюрьмах лязга и грохота. Утром надзиратель молча приносил чай, клал на стол сахар и десять папирос и уходил. На допрос и прогулку вызывали молча, библиотекарь приносил раз в неделю книги тоже молча, ни в какие разговоры никто не вступал. Эта гробовая тишина страшно действовала на психику. Лампочка в камере горела всю ночь, одеяло натягивать на голову нельзя было; если заключенный все же делал это, надзиратель тихо отпирал дверь, неслышно подходил и молча стаскивал одеяло.

Как я уже говорил, перестукивание по азбуке декабристов было невозможно, - надзиратель сразу бы услышал его. Когда вели на допрос, впереди по коридору загорались красные лампочки, а чтобы подследственные не могли встретиться друг с другом, их заводили з будки, вроде телефонных, и там пережидали, пока пройдет другой. Повторить самоубийство Савинкова⁴, бросившись в лестничный пролет, тоже было нельзя, т. к. везде поставлены проволочные сетки, окна имели решетки и ставни, из-за которых нельзя было ничего увидеть. Всеми этими мерами достигалась полная изоляция и психологическое давление. Все допросы проводились ночью, никаких пыток, избиений ко мне в 1935 г. не

 

применяли, да и потом я ни от кого не слышал, чтобы в Лубянке избивали на допросах. Все эти прелести пришли в 1937 г. вместе с железным наркомом Н. И. Ежовым.

В чем меня обвиняли?

Незадолго до ареста я должен был составить план текущего ремонта товарных вагонов. В те времена существовал так называемый конвенционный ремонт вагонов, установленный еще в конце прошлого века. Он заключался в том, что, по конвенции между всеми частными и государственными дорогами, ремонт вагона должен производиться там, где наступит срок ремонта, без доставки вагона в родное депо. Межремонтный срок составлял 3 года. Я взял данные о весе поезда, скорости, среднесуточном пробеге в девяностых годах ив 1935 г., и получилось, что интенсивность эксплуатации вагонного парка возросла в 2-3 раза, а система ремонта осталась на уровне конца прошлого века. Из этого я сделал вывод о необходимости усиления ремонта товарных вагонов и предложил увеличить план их текущего ремонта. Этот проект и его обоснование, я изложил в докладе на имя своего непосредственного начальника. Вот этот-то доклад и послужил поводом к аресту.

Следователь П. П. Паровишников предъявил мне обвинение в групповом вредительстве по статьям 58-7⁵ и 58-11⁶ УК. По его мнению, увеличение количества товарных вагонов в ремонте было предложено мною для того, чтобы изъять их из рабочего парка и сорвать план погрузки. Сделал я это, якобы, по заданию антигосударственной группы, членом которой состою, а сама группа связана с научными работниками института эксплуатации железнодорожного транспорта, авторами статьи в "Правду".

Паровишников был старый, опытный чекист еще со времен Дзержинского, он прекрасно понимал, что такое обвинение смехотворно, поскольку речь шла о предложении, еще не осуществленном. Но была директива организовать процесс, и Паровишников трудился в поте лица.

Допрашивали меня только ночью и почти без перерыва, следователь долбил как дятел одно и то же: "Вам нужно сделать выбор - бороться с органами или помогать нам. Никто не считает вас неисправимым контрреволюционером, вы попали под скверное влияние, вы молоды, все еще поправимо. Нужно признать участие в антигосударственной группе, признать факт вредительства и выступить

 

на открытом процессе. Вашу группу будет судить Верховный Суд, вы будете осуждены и получите лет 7-8. Если же вы ничего не признаете, то все равно будете осуждены на 5 лет, но вам будет худо, будете сидеть полностью, календарно. А вот если подпишете, то после осуждения попадете в транспортный отдел БАМа или Москанала, будете жить с женой в колонии для специалистов и через год-два освободитесь с орденом. Мы с вами, Алексей Самойлович, еще на охоту вместе будем ездить. Мы следили за вами, вы способный работник, в системе НКВД будете работать ничуть не хуже, чем в НКПС. А шансов у вас нет никаких. Вот протокол общего собрания инженерно-технических работников наркомата, где вы осуждены как вредитель, вот выступление товарища Сталина на съезде стахановцев, где сказано, что в аппарате НКПС вскрыта группа предельщиков, "которым мы дали слегка по зубам". Как вы думаете, можно после этого вас выпустить? Вам нужно подписать и не вступать в борьбу с органами." Я ничего не знал об Особом Совещании НКВД⁷, не знал, что Паровишников говорил правду, что наша участь уже решена независимо от того, будет процесс или нет. Дела тогда можно было передать на Особое Совещание и заочно, без судебной процедуры, дать 5 лет, но тогда заключенный не получает так называемых зачетов, т. е. срок его пребывания в лагерях не будет зависеть от производительности его труда, и он отсидит календарно полностью все 5 лет, у него будет спец указание "только тяжелый физический труд" и т. д. Паровишников предлагал мне выбор - признание вины и выступление на суде или Особое Совещание, а я не понимал его намеков, т. к. ничего не знал о механизме того правосудия. А кто знал? Прошли десятилетия, кто сейчас знает про Особое Совещание, которое в 1935 г. давало 5 лет заключения в исправительно-трудовых лагерях, а в 1937 г. и все 25? Значит - или Особое Совещание и 5 лет, или суд и 8 лет, но зато благорасположение "органов", как тогда говорили. А я был совершенно юридически неграмотен, не знал ни характера, ни круга прав карательного аппарата, ни статей Уголовного кодекса, просто не знал ничего. Вот если бы ко мне в камеру пришел адвокат, самый плохой адвокат, тогда все пошло бы иначе! Нас воспитывали на преклонении перед ЧК, перед рыцарем революции Дзержинским, но тщательно скрывали, что существует огромный внеконституционный и внесудебный аппарат, который может упечь вас в тюрьму и в лагерь заочно, без всякой судебной инсценировки, просто на основании мнения следствия или по требованию какого-нибудь заинтересованного ответственного работника.

Я не понимал, что стою перед альтернативой двух форм осуждения, что вы-

 

ход на волю закрыт, и считал слова Паровишникова просто запугиванием. Целые ночи я думал - подписать или нет; подпишу - расстреляют как вредителя, не подпишу - все равно пропал. А как хотелось жить! Мозг, привыкший к напряженной умственной работе, никак не мог отключиться от привычной нагрузки, мысль постоянно возвращалась к начатой диссертации, к лекциям, к различным проблемам транспорта. Не хотелось думать, что больше к этому не придется вернуться, что вся прошлая жизнь зачеркнута навсегда. Мне было двадцать семь лет. Понять происходящее в стране я не мог, тогда, в 1935 г., еще трудно было проследить процесс изменения всех форм общественной жизни, диктатура только подбиралась к власти. Паровишников же делал свое дело. Он говорил мне почти открыто: "...ваше несчастье, что вы попали в число предельщиков, судебный процесс политически необходим, если вы не контрреволюционер, то подпишите, это необходимо, нужно ударить по таким настроениям, этого требует перестройка транспорта", и т. д.

В конце концов, я не выдержал и подписал. Стыдно признаваться в этом сейчас, на пороге смерти, но, как говорил Твардовский, "тут ни убавить, ни прибавить"…

Потом перевели в общую камеру. Запомнился один интеллигент, он прекрасно читал Блока и Брюсова, а как-то ночью (в общей камере тушили свет по ночам) разломал стекла пенсне и вскрыл себе вены. Часа в три ночи вернулся с допроса один инженер и заметил лужу крови. Надзиратели вынесли несчастного вместе с кроватью. Он сидел второй раз и, видимо, не хотел повторений.

Примерно в это же время меня вызвал Паровишников и объявил об окончании следствия и передаче дела в Верховный Суд. Тогда еще были кое-какие элементы законности, и он предъявил мне все четыре тома следственных материалов, т. е. мои собственные показания и показания моих однодельцев. Я был глубоко потрясен, когда прочитал эти тома. Оказалось, что мой друг Н. Е. Бреус, будучи на десять лет старше меня, имея большой жизненный опыт, пройдя гражданскую войну, три раза признавал себя участником группы предельщиков и три раза отказывался. Большинство моих коллег по несчастью также не выдерживали нажима следствия.

Бреус был выдающейся личностью: в числе четырех телеграфистов Петроградского городского телеграфа он сразу признал Октябрьскую революцию и не бросил работу; двое суток он непрерывно передавал первые декреты Советской власти, потом свалился и заснул, а проснулся комиссаром Центрального телеграфа. Гражданскую войну он закончил начальником связи знаменитой 27-й Омской

 

дивизии, которой командовал известный деятель гражданской войны Путна⁸, тоже погибший в 1937 году...

Но больше всего мне запомнились не показания однодельцев, а то, что написали мои друзья и сотрудники. Профсоюзный деятель писал, что я был бездельник, кто-то из сослуживцев написал целый роман о том, что мы присвоили казенные деньги и держали притон, куда водили сотрудниц управления; женщина, за которой я раньше ухаживал, писала о моих антисоветских высказываниях и т. д.

Это были целые горы лжи и клеветы. Характерно, что следствие даже не проверило материалов о растрате, т. к. прекрасно понимало их "ценность", но включило всю эту гнусность в дело, видимо для создания общего фона.

Долгое время я не мог успокоиться, т. к. были поколеблены самые устои человеческой нравственности, была потеряна вера в человека, казалось - все, кто меня окружал, с кем я работал, все сволочи, подлецы и доносчики. Потом я понял, что тогда это была норма поведения, так вели себя сотни тысяч людей - дети доносили на родителей, друзья - на друзей. Всеми двигали страх и невозможность противопоставить свою волю и мнение авторитету "органов".

Паровишников разъяснил мне, что я имею право потребовать на суде те материалы, которые считаю необходимыми. Я воспользовался этим правом и потребовал различные данные, позволявшие построить мою защиту и отказаться от показаний, данных на следствии. Паровишников принял мое заявление с очень кислым видом, догадавшись о моих намерениях.

Но суда не было. Даже в те времена не сочли возможным принять к судопроизводству такую чепуху. Дело пошло на Особое Совещание со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ничего этого я тогда не знал, с однодельцами связи не имел и жил надеждами.

Тяжелым камнем лежит на моей совести это первое в моей жизни следствие. Потом, когда в 1937 г. меня привезли в Москву и начали второе следствие, я был уже другим. Несмотря на несравненно более жестокие формы следствия, не унизил своего человеческого достоинства и ничего не подписал.

А Паровишникова довелось мне увидеть в состоянии предсмертного страха, когда очередь дошла до него самого, когда Ежов⁹ начал уничтожать весь старый аппарат НКВД, включая и "крупных деятелей" вроде Петерса, Петерсона, Берзина и др.

Всего я просидел на Лубянке около полугода, с 10 ноября 1935 г. по апрель 1936 г., из них месяцев пять в одиночной камере.