Учим — учимся

 

Хмурое зимнее утро. Еще хочется спать, но, накрой ухо хоть двумя подушками, — все равно туда вползают два аккорда и а-а-а-а-а-а-а-а-а. Опять два аккорда и опять это истошное а-а-а, на всех нотах одно и то же. И как папино пианино, которое раньше звучало так интересно, может терпеть такие нудные звуки?!

Мама дает уроки пения взрослым. Она говорит: "Пока голос правильно не поставишь, он всегда звучит так противно. Эти упражнения необходимы, чтобы потом..." Тогда до этого "потом" было далеко.

Некоторые безголосые барыни учились у мамы неизвестно зачем, но приезжали к ней на уроки очень тогда известная артистка Ольга Бакланова и студийцы Вахтангова Юрий Серов, Павел Антокольский и Юрий Завадский.

Все девчонки во дворе нам с Ниной завидовали, что к нам Завадский ездит. Когда он на санях, запряженных рысистой лошадью, подъезжал к нашему двору, откидывал меховую полость, спрыгивал с саней и открывал калитку, из всех форточек торчали девчоночьи головы и косицы. Стройный, кареглазый, с клубничными губами, Завадский шел по двору, никого не замечая, такими легкими, красивыми шагами, что казалось, его ноги почти не касаются земли.

Раздавался звонок, я быстро открывала дверь и еще быстрее пряталась в кухне, чувствуя себя Золушкой задолго до того бала, когда она получила право стоять рядом с принцем.

Как эти большие, красивые люди были послушны, старательны! Мне тоже страшно захотелось кого-нибудь учить музыке, чтобы и у меня, как и у мамы, была ученица. Когда я играла на рояле, ко мне нередко приходила Марфуша, дочка дворника с Малой Грузинской.

— Ловко ты пальцами перебираешь, — говорила она. И я однажды ей сказала:

— Хочешь, я буду учить тебя играть на рояле? Марфуша оказалась очень старательной ученицей. Наше бедное пианино кричало теперь свое "а-а" еще громче: с утра мамины ученики, после гимназии я, к вечеру Марфуша и еще Ниночка... Интересно, что, когда учишь другого, начинаешь больше уважать скучные упражнения, видишь, на глазах видишь, как они помогают. И вот наступил день,

 

когда мамины ученики запели "Ласточку" Делякуа, а моя Марфуша сыграла «Травка зеленеет, солнышко блестит» двумя руками.

Как раз в этот день и час приехала Софья Васильевна Халютина приглашать маму преподавать пение на ее курсах драмы, услышала через стенку весь мой урок с Марфушей и предложила мне... учить игре на фортепиано ее дочь Лизу "за деньги"! Софья Васильевна сказала, что будет мне платить двенадцать рублей в месяц — целое состояние по моим тогдашним понятиям!

Я долго рассказывала папиному пианино, какая я счастливая, и пианино понимающе глядело на меня всеми своими клавишами. Теперь мы с мамой обе учительницы. Обе зарабатываем деньги, и мама рассказывает всем:

— В свои двенадцать лет Наташа уже зарабатывает двенадцать рублей в месяц — не шутка!

Софья Васильевна Халютина сделала и еще важное: она открыла при своих курсах драмы подготовительное юношеское отделение и разрешила мне посещать все уроки, хотя других туда принимали только с 18 лет. После игры с Е. Б. Вахтанговым на "Княжей горе" ставить спектакли стало моим самым любимым делом, и малыши нашего двора буквально требовали моих новых постановок. Но все это были спектакли-игры, а тут можно будет по-настоящему учиться у артистов Художественного театра, у самого Тильтиля из «Синей птицы» (ведь С. В. Халютина и была первой создательницей этого образа).

В. Н. Аргамаков был мною доволен, я вскоре стала аккомпанировать маме даже в концертах — у мамы, кроме уроков, теперь и концерты были. Многие ее корили, что она столько лет не думала о своем таком красивом голосе. Не только С. В. Халютина — многие друзья папы хотели помочь мне стать хоть немного на него похожей и занимались со мной бесплатно: ассистент Жака Далькроза Тадеуш Ярецкий увлекательно занимался со мной ритмической гимнастикой, скульптор Матильда Рыдзюнская находила у меня способности к скульптуре.

Богатыми мы, конечно, не стали; что такое новое платье, — после концерта памяти папы опять забыли. Перешивали из старья маминых родичей. Но разве это важно?

Я училась в женской гимназии Марии Густавовны Брюхоненко в Столовом переулке, у Никитских ворот. Побли-

 

зости находились Реальное училище Мазинга и мужская гимназия Нечаева. Пока мы были в младших классах, это соседство нас совсем не волновало. Но с двенадцати-тринадцати лет мои одноклассницы то и дело шептали на ухо друг другу, как какой-нибудь мальчишка поднес ранец одной из них, назначал встречу в Скатерном переулке или даже поцеловал ее в Хлебном. Все эти переулки были рядом с нашим, Столовым, и причудливо сочетали прозу своих названий с поэзией первых флиртов.

Человеком в детстве я была занятым. Одновременно с гимназией, где училась увлеченно, главным своим делом считала занятия роялем в Музыкальном институте Евгении Николаевны Визлер, очень много читала, рано полюбила, кроме Пушкина и Лермонтова, стихи Блока, Белого, Бальмонта, Северянина, не только знала их наизусть, но и придумывала своеобразные инсценировки самых любимых из них. Как мамин аккомпаниатор я знала и много ее романсов и тоже мысленно инсценировала их. И хотя в нашей семье не хватало ни еды, ни дров, считала себя самой счастливой. Еще бы! Ведь мы с сестрой Ниной имели право придумывать целые пьесы, собирать для их постановки ребят со всего нашего двора. На всю жизнь запомнили мы и те постановки Художественного театра, к которым папа писал музыку. И хотя там много было "про любовь", мы никогда не стеснялись этого слова, ни с кем об этом не шептались, но знали, что любовь — это что-то красивое, важное, иногда — грустное, а в общем, "для взрослых". Но однажды "широта" театрально-родительского воспитания меня не на шутку подвела.

Однажды, когда я была уже в пятом классе, наша классная руководительница Анна Петровна торжественно объявила нам, что в субботу — день рождения начальницы нашей гимназии Марии Густавовны Брюхоненко, и будет концерт.

— Пусть лучшие из вас что-нибудь изобразят на этом концерте, — заключила свою речь Анна Петровна.

Класс единодушно выдвинул кандидатуру Шуры Вахниной, умевшей лихо плясать матросский танец, и Наташку (это меня), которая может играть на рояле и читать стихи.

В тот же день после уроков я отправилась в нотный магазин Юргенсона на Неглинной улице и в букинистическом отделе совсем за дешево обнаружила голубую облож-

 

ку, на которой крупно было написано: "Евгений Вильбушевич. Стихи Константина Бальмонта. Мелодекламация".

Слово "мелодекламация" было для меня новым, а все новое неизменно притягивало мое внимание.

Прибежав домой, я немедленно занялась разучиванием нетрудной музыки аккомпанемента, выучила и стихи о красных и белых розах, что было уж совсем не трудно и, главное, очень интересно. Играть на рояле и читать стихи одновременно! До чего здорово!

Подготовка к школьному концерту шла горячо и бестолково. Без всяких репетиций. И вот наступил торжественный день. В переполненном зале в самой середине первого ряда восседала именинница Мария Густавовна, с высоким воротником, в белом кружевном жабо, поверх которого — массивные золотые часы на толстой цепочке. Начальницу гимназии окружали парадно одетые учителя. Гимназистки всех классов ее умещались, сидя по трое, а то и по четверо на двух сдвинутых стульях. Несколько мальчишек из Нечаевской гимназии толпились у дверей. Концерт начался.

Когда дошла очередь до меня, я ликовала: мелодекламация — сюрприз! Подняла крышку рояля, откинула две косицы назад, чтобы не мешали, поудобнее устроилась за роялем, и хотя зал продолжал шуметь при моем появлении, радость впервые исполнять мелодекламацию сделала мой голос еще более звучным. И я начала:

В моем саду мерцают розы белые,

Мерцают розы белые и красные,

В моей душе дрожат мечты несмелые,

Стыдливые, но страстные...

Стало как-то сразу удивительно тихо; зловещую тишину прорезал шепот веселой двоечницы Тани Митрофановой: "Ай да Сацка!" Но я была вся во власти стихов и музыки:

Лицо твое я вижу побледневшее,

Волну волос, как пряди снов согласные,

В глазах твоих признанье потемневшее

И губы, губы красные...

— Она у нас такая отчаянная, — довольно громко шепнула всегда гордая моими успехами Вера Нестеренко, и я закончила ликующе:

 

Моя любовь — пьяна, как гроздья спелые,

В моей душе — звучат призывы страстные,

В моем саду — сверкают розы белые

И ярко, ярко-красные...

Боже! Какая овация была мне устроена! Орали, хлопали, топали ногами, требовали: "Сацка, еще!" Но в первом ряду сидела с каменным лицом, угрожающе сцепленными пальцами начальница и, словно мраморные статуи, окружающие ее педагоги.

Я сошла со сцены растерянная и, хотя девчонки бросились обнимать и целовать меня, поняла, что произошло нечто неожиданное, страшное. Оттолкнув локтями целовавших меня "поклонниц", руководительница нашего класса Анна Петровна схватила меня за плечи и трясла так, будто на мне росли спелые яблоки. Ее глаза выкатились, щеки пылали, голос звучал хрипло, точно она подавилась рыбьей костью: «Так подвести! И это в то время, когда Мария Густавовна тебе...»

«Сейчас скажет, что меня учат на стипендию», — с ужасом подумала я, бочком протиснулась к выходу и исчезла во тьме Столового переулка.

Бежала, не соображая куда, а в голове, как чертово колесо, вертелось неотвязное: "Неужели лишат стипендии?! Я же не хотела сделать ничего гадкого, почему вдруг такой скандал?!"

Ответ пришел из лужи около фонаря на Большой Никитской: тринадцатилетняя девчонка с растрепанными косицами... Наверное, про любовь в пятом классе нельзя?.. Почему же я не посоветовалась с мамой, вдруг она заплачет, скажет про стипендию...

Перебежав улицу, я неожиданно очутилась во дворике, окружавшем церковь (почему-то я считала, что это церковь Петра и Павла) и, споткнувшись о скамейку за оградой, уселась на нее. Мне все время казалось, что кто-то бежит за мной... Моя тень? И вдруг эта тень заговорила тихим, очень красивым голосом:

— Зачем же вы убежали, удивительная девочка? Ведь все вам "бис" кричали.

Оглянулась. Рядом стоял красивый мальчик в гимназической фуражке, с высоким лбом и лучистыми глазами.

— Я думала, что здесь, кроме меня, Петра и Павла никого нет, а вы...

 

Он ответил с доброй улыбкой:

— А я и есть Павел. Мой друг Федя рассказывал мне, что у Брюхоненко учится удивительная девочка... А познакомились нечаянно.

Он протянул мне руку:

— Нечаевец я — Массальский Павел. Теперь мой новый знакомый — на другом конце скамейки и декламирует нараспев:

— "Мерцают розы белые..." Красота! Вы, значит, и на рояле играть умеете?

— У меня папа - композитор, мама — певица, я бы не могла без музыки.

— У вас и голос, как музыка.

— Это вы для утешения? Я сегодня провалилась.

— Не провалились — над всеми вознеслись. Кстати, это церковь Большого Вознесения... Мне стало смешно.

— Что это вы как-то по-церковному разговариваете? "Вознеслась!"

А Павел спросил вдруг таинственно:

— А правда, что вы самого Станиславского видели?

— Да, — ответила я просто.

В глазах его мелькнул какой-то странный огонек, точно я нечаянно коснулась чего-то заветного, что он бережет только для самого себя.

— Дома ждут, — сказал он отрывисто и ушел, скорее, даже убежал в темноту, а я пошла домой на Пресню. Но улыбалась.

Мама, как и этот красивый мальчик, ничуть на меня не рассердилась. Я даже еще раз ей исполнила злополучную мелодекламацию.

Встреч с красивым мальчиком я не искала, хотя Вера Нестеренко то и дело говорила ему заочные комплименты, особенно восхищаясь его гарцующей походкой и умением лихо вздыбливать гимназическую фуражку.

— Наташка! Говорят, что он — княжич. Понимаешь, знатного происхождения. А ты на него — ноль внимания.

Нет, я смотрела на него, как из окна трамвая. Есть возраст, когда "на год младше" звучит отчуждающе, да и дел у меня все прибавлялось.

Знаменитый виолончелист Виктор Львович Кубацкий сказал маме, что охотно и совершенно бесплатно будет со

 

мной заниматься игрой на виолончели. Вот это была настоящая радость! Папина виолончель, такая большая и одинокая, вместе со мной возгордилась, что мой папа был не только композитором, но и виолончелистом. А теперь и я постараюсь тоже быть виолончелисткой. Ходить на уроки к Виктору Львовичу, ходить вместе с ним на концерты, в которых он выступал, — была еще одна большая радость в жизни. Я его обожала. Он совсем недавно кончил консерваторию, у него были золотистые волосы и карие глаза. Ему было двадцать шесть лет. Но, главное, он часто брал меня с собой на концерты. У него был красивый голос, который звучал бархатом виолончели. Помню, как-то возвращаюсь с урока на дому у Виктора Львовича, двумя руками держу свою драгоценную виолончель и вдруг замечаю, что по другой стороне тротуара идет самый знаменитый тогда артист Художественного театра Василий Иванович Качалов. Мягкое драповое пальто, воротник приподнят, сине-серое кашне через плечо. Наверное, пройдет, не заметит, и будет обидно... Куда бы свернуть? А тут, как назло, рядом в воротах — тот красивый мальчик, которого Вера Нестеренко назвала "княжичем". И вдруг слышу голос, звучащий прекрасней всех виолончелей.

— Здравствуйте, Наташа Сац. Как вы поживаете? — И руку сам Качалов мне протягивает.

Я как-то неловко виолончель в левую руку переложила и отвечаю тихо:

— Здравствуйте, Василий Иванович. Спасибо, что... меня узнали...

— Как же иначе? Я у вас в доме бывал, вашего папу навечно люблю... А вы уже совсем большая стали.

Прохожих в Газетном переулке было много. Я подалась с тротуара в глубь ворот и поравнялась с красивым мальчиком — это был Павел Массальский.

Очень тихо, дрожащим голосом он сказал мне на ухо:

— Необыкновенная девочка, вы снова принесли мне счастье — я увидел Качалова так близко, — и добавил задумчиво: — Красота и благородство!

А в подтексте его слов звучало: больше всего на свете хочу быть артистом, и самая большая мечта — быть хоть немного похожим на Качалова.

В моей памяти "красивый мальчик" так и остался где-то рядом с Качаловым.

 

Прошло много лет. Павел Массальский стал выдающимся артистом Московского Художественного театра, страстным учителем Школы этого театра. И какое счастье, что уже с детства я встречала людей, которых навсегда хочется запомнить как носителей Красоты и Благородства...