В Темлаге

 

Везли нас на поезде долго. Москву, увы, проехали. Но вот я и на новом месте. Лагерь абсолютно закрытый, для "жен самых ответственных врагов народа". Он не похож на обычный лагерь, где жизнь была пестрой, шумли-

 

вой, скорее — на женский монастырь: чистота, порядок в бараке, на немногих аккуратных клумбах растут аккуратные цветы, тишина... могильная. Кроме конвоя и начальника — никаких мужчин. Знакомых полным-полно: жена председателя Госбанка Нонна Марьясина (прежде, в Москве, видеть ее без шлейфа поклонников было невозможно); жена Сени Урицкого, такая же трудолюбивая и скромная, держалась сейчас так же, как и тогда; жена председателя ЦК Рабис (работников искусств) Славинского Зинаида Светланова — примадонна Московской оперетты, и тут держится, зная себе цену. Помню ее чудный голос. Спрашиваю, поет ли она здесь. Она презрительно кривит губы:

— Птица в клетке не поет...

Но работают здесь все. Организовали швейную мастерскую, бригаду садовниц...

Меня вызывает к себе начальник лагеря капитан Шапочкин. Милейший человек...

— Жена Вейцера? Знал его... Его в Туле называли «красивый Вейцер». Борода у него длинная была. Большим пользовался уважением — секретарь губкома!

Давно ни один "вольный" так о нем не говорил, спасибо! Он говорит со мной доверительно, рассказывает о своем лагере:

— Для нас, начальства, это не лагерь, а санаторий: никаких недовольств, антисоветских разговоров... Мужскую работу тоже выполняют. У нас тут пожар начался. Они так организованно его остановили, что прямо на удивление...

Я рада, что это так. Но зачем он мне все это говорит?

А он приуныл:

— Только живой жизни у нас тут нет никакой... Права переписки — тоже. Живут воспоминаниями о прошлом, потухли...

Да, как ни странно, здесь мне будет еще труднее дотянуть свой срок (еще три с половиной года!) и вернуться (будет ли это?), не потеряв себя. Я не такая гордая и правильная, как Светланова, не могу без творчества.

Капитан Шапочкин продолжает:

— Начальник «третьей части» из Мариинска пишет о вас...

У Шапочкина на столе мое чахлое "дело". Он что-то листает, потом говорит очень радостно:

— У вас сыпной тиф с осложнениями был? Вот это дельно — основание для долечивания...

 

Шапочкин продолжает:

— Значит, "Бесприданницу" с уголовниками? Вы — молодец. В вашем деле еще сказано, что вы фельдшерские курсы окончили... Пошлю-ка я вас на наш больничный участок, глядишь, и еще что-нибудь поставите.

Я была ему благодарна.

Здесь несколько лагерей. Они соединены между собой железной дорогой. Общее название — "Темлаг". Климат — намного теплее. Больничный участок, куда я попала, небольшой, с отдельными домиками для врачей разных специальностей, несколькими клумбами и деревьями. Многие из женщин-докторов — жены ответственных работников, меня знают, хотят поддержать. Конечно, я еще не совсем здорова. Последняя мамина посылка давно съедена, а сможет ли мама найти меня теперь, поддержать — неизвестно. Я как-то и сама не заметила, что на теле пять огромных фурункулов, трудно поднимать и опускать руки... Наблюдательный капитан Шапочкин, вероятно, заметил, что физически я не очень-то... и послал на обследование. Ну что ж, пусть обследуют... Скорее приблизиться к твоей единственной цели — свободе.

В комнате нас трое: жизнерадостная старушка в повойнике на голове; рядом с ней девушка, молодая, красивая и... глухонемая и я. Старушка наблюдательная, верно замечает, что молчу, потому что на душе кошки скребут. С простонародной мудростью она пытается поднять мое упадочное настроение:

— Самое главное, запомни слова той, что постарше тебя, — не сойти с реек. Как человек соскочил с них, так и пропал. Не такие вагоны машина губит, как с реек сойдет...

Она попадает в самое больное мое место... Главное, не сойти со своих реек, жизненных принципов... Не метаться, верить.

— Эх, бабуля, — говорю я грустно, — как трудно верить, когда ни в чем не виновен, а вот... Старушка отрицательно машет головой:

— Все про саму себя ты знать не можешь и про ближних — тоже. Лошадь о четырех ногах, и та спотыкается.

Не поймем до конца мы с ней друг друга. Поговорим лучше о глухонемой девушке с розовыми щеками, спокой-

 

ным лицом и... большим животом. Бабуля охотно переходит на эту тему:

— Наша глухонемая на сохранении, вот-вот разродится. А ребенок у нее будет особенный: в какого отца ни попадет, все человеком будет. Она с бухгалтером гуляла — немыслимо был умный старичок. А еще у ей в это время офицер был — красавец, загляденье. Ну, и тот, что на железной дороге раньше работал, — не хуже. Статный такой... Да, уж это дитя в кого ни попадет, на славу вырастет...

Конечно, рассмешила она меня своими рассуждениями. Ловок же должен был быть ребенок, которому еще до рождения необходимо было найти столько попаданий! Пожалуй, эта старушка на больничном участке вылечила меня больше всех. В то время как милые и внимательные доктора лечили меня мазями и каплями, старушка напекла мне пять луковиц и, очистив их от верхней корочки, прибинтовала их к больным местам. Через несколько дней мучившие меня фурункулы прошли, и тело стало гладким. А тут еще моя изумительная мама каким-то образом разыскала меня, разослав в разные лагеря «пробные посылочки», и одна из этих "пробных посылочек" нашла меня. Очень смешно, но среди докторов поднялся и мой фельдшерский авторитет: доктор Верочка, которая в прошлом была хорошо знакома с моим мужем, вспомнила, как муж считал меня лучшей на свете сестрой милосердия и за глаза говорил с гордостью: "У меня жена не дохтур, а самоучка — профессор медицины..."

Руки, ноги, все пришло у меня в относительную норму. Значит, надо было работать, приглядываться к будущим исполнителям в будущем спектакле. А я сейчас была особенно увлечена пьесами А. Н. Островского...

На больничном участке жил подолгу невысокий мужчина, казавшийся почти юношей, с вкрадчивым голосом и такой же походкой. Одет хорошо, галстук, волосы гладкие, нафиксатуаренные, на косой пробор. Перевязывала ему то руку, то ногу — они были поранены, а может, и надрезаны.

Он оказался братом известного актера, признался в этом, как бы извиняясь, улыбнулся чарующе и... разоткровенничался.

— Я был студентом Московского университета, когда в первый раз засыпался. С детства очень любил срисовывать, и так точно это мне удавалось — хвалили. Потом сосед

 

показал, как из старых калош штампы делать. Увлекся. Жил в свое удовольствие. Потом специализировался на подделке денежных ассигнаций. Погорел, арестовали. Он опустил свою аккуратную головку и вздохнул:

— Тоска. Сейчас уже в третий раз попался. Я смотрела на него недоуменно: никогда еще не видела фальшивомонетчика. В какой-то момент ему, верно, показалось, что я отвернулась; он быстрым движением вытащил из кармашка хрустальный флакон и... посыпал чем-то на заживающую уже рану, отчего рука вздулась.

— Что вы делаете? — ужаснулась я. С видом милого шалуна он приложил здоровый палец к губам:

— Надеюсь, вы не дадите повода разочароваться в вас. Моя цель — задержаться на больничном участке как можно дольше. Кстати, поговаривают, что вы будете ставить "Без вины виноватые". Миловзоров — перед вами.

Противно было даже отвечать этому «типажу». Промолчала.

Меня то и дело просили «оживить» работу местного клуба, сыграть одну из моих любимых ролей — Кручинину. И вот снова с утра до ночи пытаюсь ставить А. Н. Островского. Начальство одобряет, но, ох, трудно! Исполнители такие разношерстные... Никогда не забуду, как в последнем акте в диалоге с Дудукиным я — Кручинина — сама себя спрашивала и сама отвечала за него. Исполнитель роли Дудукина только мычал нечто невнятное, хотя и был совершенно трезв в этот вечер. Память отшибло!

На одной из первых репетиций мне показалось, что какие-то способности я открыла у возчика Петра. Этот молодой алкоголик наказание отбывал за хулиганство. По внешним данным лучшего исполнителя роли Незнамова у нас не было. Что-то хорошее, какая-то искренность в его интонациях проглядывалась. Однако и с ним было много неожиданных трудностей...

Однажды он спросил меня почти нежно:

— Говорят, в мамашиной посылочке у вас даже одеколончик водится?

Так как я этого круга людей в то время совсем не знала, я по наивности подумала:

«Устал, наверное, на конном дворе от лошадиных запахов, все же тянет к какой-то культуре — пусть надушится...»

 

Каков же был мой ужас, когда Петр, откупорив мамин одеколон, тут же жадно вылил его весь... в свою глотку!

С горечью рассказывала я доктору Верочке о своем разочаровании в Незнамове с конного двора.

Краснодеревщиков в нашем коллективе не было, декорации, мебель — не удались. Но так как участок, на котором шел наш спектакль, был больничным, нас обеспечили марлей и бинтами в неограниченном количестве: из них делали все "художественное оформление". Лекарствами заменили красители. Женские платья, ярко-желтые — риванолевые, костюм Галчихи, выкупанный в марганцовке, ярко-зеленые оборочки Коринкиной, крашенные "зеленкой", были эффектны.

Фальшивомонетчики, алкоголики, шулера играли в "Без вины виноватых", но ни ярко-желтый риванол, ни "изумрудная зеленка", ни моя режиссерская воля не помогли скрыть духовную пустоту этого "коллектива". Ни малейшей радости не испытала. Хотя доктор Верочка и другие говорили, что плакали от моей игры...

Неудача последнего спектакля хорошо меня встряхнула. Теперь внутри бурлило только одно: добиться пересмотра моего "дела", понять, в чем дело в этом "деле" и доказать, что мне в этих лагерях нечего делать, потому что я ни в чем не виновата. В то, что может быть какое-то злодеяние у моего мужа, не верила ни одной секунды: он был коммунист-ленинец, фанатик Октябрьской революции.

Бороться, бороться за справедливость, которая не может не восторжествовать.

Не желая загромождать свою книгу "пыльным гербарием фактов", скажу о самом дорогом: мама снова приезжала ко мне — вполне официально. Главное, она сказала:

— Пишу многим, как и ты. Надеюсь...