Фаворит своего времени

 

Однако, сколько бы я ни читала, ни писала, ни философствовала, строчить настойчивые заявления о необходимости пересмотреть бессмысленное мое дело не переставала. Отдавала себе отчет, что «бытие в тюрьме» очень далеко от понятия "Жизнь".

 

И вот добилась вызова ко второму следователю, в сравнении с которым первый, Русинов, выглядел как серый простачок, просто букашка. Представьте себе, об этом, втором, слышу и до сих пор как о "явлении высшего класса". Вероятно, не случайно он был "фаворитом самого Берии".

Но начну с того момента, когда после долгой абсолютной изоляции в своей камере и «учебной кладовке» была, наконец, снова вызвана на допрос. Откровенно говоря, к этому времени я как-то одичала. И когда конвоир повел меня снова по бесконечным серым коридорам с тусклым освещением, бесконечными дверями и холодным камнем лестничных ступеней, боялась, что уже разучилась разговаривать. Но вот конвоир отворяет высокую дверь, удаляется, и я недоумевающе останавливаюсь на пороге.

Неужели в этом огромном здании, переполненном такими же бездомными заключенными, как я, может таиться комната, похожая на уютную гостиную?.. В глубине ее, скрадывая острый угол, — полукруглый диван, ковры, несколько торшеров, излучавших мягкий свет, мягкие стулья, привольно стоящие в разных местах комнаты, и... высокие окна. Да, окна! Они-то и поразили меня больше всего. Ведь в камерах отверстия, за которыми находились окна, закрыты непроницаемым железом. А тут — роскошные окна... Как давно я их не видела!.. Особенно поразило меня первое — в двух шагах от входной двери. Оно было... полуоткрытое. Французская шторка закрывала его только до половины. Веселые огни Лубянской площади, приглушенный шум любимого города, отдыхающего вечером, звал туда, где я уже не была давно, звал всех, кроме... меня... Я застыла около этого окна. Даже на какое-то время забыла, как и зачем попала в это помещение. Мечта стольких месяцев жизни — троллейбус номер два, который за несколько минут вернул бы меня домой... Красивый, элегантный мужчина, стоявший за столом напротив и которого я даже не заметила прежде, прервал мои несбыточные мечты:

— Садитесь на любой стул, — сказал он улыбаясь, — свежий воздух в хорошую погоду всегда приятен. Конечно, если вы не боитесь простудиться.

Но вдруг я поняла, что выгляжу наивно и глупо. Может быть, он даже смеется надо мной, знает, конечно, что слова о погоде, о простуде уже забыла. Почувствовала себя неловко. Медленно подошла к столу следователя и попросила

 

разрешения сесть ил стул напротив него. Он, видимо, был доволен моим смущением, любезно подвинул ко мне его и начал разговор в салонно-приветливом тоне:

— Начнем со знакомства: капитан Леонид Райхман. Он положил перед собой мое "дело", откровенно любуясь своими холеными руками. Впрочем, строение ногтей напоминало... коготки. С их остротой кто-то явно перестарался.

Даже не могу понять, чем он так раздражал меня. Вероятно, тем откровенным самолюбованием, которое сквозило в каждом его движении. Сейчас он заговорил снова, и я отметила изысканные обороты его речи, красивый бархатный голос

— Наслышан о вашей эрудиции, незаурядном знании немецкого языка. Как бы вы перевели мою фамилию? Может быть, вы не дослышали — моя фамилия — Райхман (это он произнес величественно).

Отвечаю буднично:

— Райхман — богатый человек... Он капризно полуулыбнулся:

— В моем переводе Райхман — государственный человек...

Видя, что он недоволен, я решила не умалять его желания быть "государственным" и добавила:

— За три года пребывания в изоляции я, может быть, кое-что и забыла. Простите.

Вероятно, он несколько смягчился и сказал снова нарочито приветливо:

— Вы повидали много стран на Западе, а Восток никогда не вызывал вашего интереса?

Что за странная шутка?! Неужели он не понимает, что я готова выть, как собака, повторяя одни и те же слова: до-мой, до-мой, хочу до-мой... Но взяла себя в руки и ответила как можно спокойнее:

— Восток сейчас очень далек от моих желаний. Он привстал, явно щеголяя своей мужественностью в сочетании с тонкой талией, и спросил деловито:

— А что бы вы сказали, если бы мы послали вас в Алма-Ату?

Я почему-то почувствовала себя усохшей, старой мышью, которую ангорский кот то и дело вытягивает из норы за хвост своими острыми коготками, а потом, тоже для развлечения, запихивает ее обратно. Но, как ни странно, точно помню, что ответила с достоинством:

 

— В ответ на ваше предложение отправить меня в Алма-Ату, отвечаю: в Москве взяли, в Москву и верните...

Он рассмеялся. Потом сел поудобнее в свое кресло и сказал почти игриво:

— Вы — забавный собеседник. Хотя подчас забываете о необходимой в вашем положении дистанции. Однако я и стремился к доверительной беседе. Как я понял, вы, кажется, намекнули на возвращение в Москву?

Я угрюмо промолчала.

Это вам будет трудно заработать, но попробуйте. Говорят, вы не лишены чувства риска?!

Мне вдруг стало страшно: я поняла, что Рейнике-лис в сравнении с ним — жалкий недоносок. Это был сложный человек, и я сказала себе: стой, смотри и удивляйся.

Видя, что я растеряна, с высоты своего величия он вдруг вонзил свои когти в то, что его действительно интересовало:

— Ваша единственная надежда на свободу — абсолютно доверительно сообщить нам все известные вам факты об опасном преступнике Вейцере...

У меня все перевернулось внутри: он предлагал мне свободу за клевету?!

Его мое состояние, видимо, вполне устраивало, и он продолжал:

— Вы ближе всех других могли долгое время наблюдать его. Надеюсь на вашу откровенность и помощь...

У меня чуть не отнялся язык.

Я уже писала, что мой первый следователь Русинов со мной о Вейцере никогда не разговаривал. Не разговаривал и Кобулов. Случайная болтовня в Бутырках о том, что Вейцер арестован, никак не приживалась в моем сознании. Во мне он жил как всеми уважаемый, горячий патриот... Я вспомнила... когда он лежал на операции, и я еще не смела поехать в больницу, зазвонила правительственная "вертушка":

— Слушаю...

— Кто говорит?

— Наталия Сац.

— Супруга товарища Вейцера?

— Да.

— Товарищ Вейцер на операции?

— Да.

— Говорит Сталин. Когда товарищ Вейцер откроет глаза после наркоза, передайте ему от меня привет...

 

Карусель аналогичных воспоминаний бешено закрутилась в моем мозгу. Вихрем пронеслось воспоминание о спектакле «Сережа Стрельцов» в Детском театре. Вейцер сидел среди детей в партере. В правительственной ложе — Н. С. Хрущев и Н. А. Булганин. Булганин в перерыве пожурил меня, заметив среди детей Вейцера, за то, что я не пригласила его в правительственную ложу:

— Вы что, не узнали любимца партии товарища Вейцера? Ему не положено тесниться в толпе ребят.

Тогда я еще не была замужем за Вейцером, но уже крепко с ним дружила, и, конечно, его интерес к детям особенно располагал меня к нему.

Но прочь, прочь воспоминания!

Бороться!

Как он посмел назвать его опасным преступником?!??

Я была так возбуждена, что вскочила с места, рискуя приговорить себя к еще более тяжелым испытаниям. Но тут, к счастью, раздался телефонный звонок. Райхман поднял телефонную трубку, и лицо его моментально преобразилось:

— Я бесконечно счастлив, что ты сама позвонила, дорогая детка. Спектакль уже кончился? В грандиозном успехе ни на секунду не сомневался. Устала выходить на поклоны? Крошка моя! Поздравляю тысячу раз. Обнимаю нежно. Умоляю, скорей ложись отдыхать, детка. Умоляю... Скоро приеду...

Жестом Ромео, уже чувствующего приближение скорой встречи со своей Джульеттой, следователь бережно положил трубку, затем достал белоснежный носовой платок из кармана и поправил им упавший на лоб завиток светлых волос. Некоторое время он молчал, испытывая двойную радость, с одной стороны, он находился еще под впечатлением разговора со своей возлюбленной в ее сверкающем балетном одеянии, со стройными ножками... а с другой — напротив него его жертва с жалким подобием лица, как будто кто-то наступил на это лицо грязной ногой. Допрос начат. Хорошо продуманная прелюдия удалась. Удачно сработал и телефонный разговор.

Ведь я тоже еще совсем недавно знала и счастье творчества, и успех, и аплодисменты, и любовь... Да, конечно, это он придумал приоткрыть окно, приподнять французскую шторку, вызвав меня поздно вечером. Может быть, и этот телефонный разговор?..

 

Сколько жестокости, коварства! Иезуит. Пауза длится недолго.

— Итак, расскажите все, что вы знаете о Вейцере. Неужели я все еще надеюсь на что-то?! Говорю приглушенным голосом, но так, как будто не все еще потеряно:

— Он рано уезжал на работу, приезжал поздно, так поздно, что было даже специальное решение ЦК следить за тем, чтобы он не заканчивал работу позже часа ночи... Он требовал, чтобы все письма, обращенные к нему, подавались ему не в перечне, а в оригиналах, часто сам отвечал на эти письма, радовался моим успехам...

Райхман с трудом выдержал этот рассказ и резко прервал меня:

— Вы говорите о государственном преступнике тоном читающей молитву... Ваши идиллические интонации неуместны... Много ли у вас бывало в доме людей? Назовите фамилии...

— У нас почти никто не бывал. Он очень любил разговаривать со мной. Даже когда в выходной день я хотела поехать за город с ним и моими детьми, он говорил смешную фразу: «Не сердись, что я на тебя такой жадный. Мы так редко бываем вместе...»

— Вы хотите сказать, что вы жили отшельниками?

— Я хочу сказать, что он очень любит свою работу, свою Родину, что ничего, кроме хорошего, я о нем не знаю...

— Вы даже позволяете себе говорить о нем в настоящем времени?

— Да, потому что я часто с ним мысленно разговариваю. Поймите, ведь я о нем и сейчас ничего не знаю...

— Его «сейчас» нам достаточно хорошо известно. Но юриспруденция требует более глубокого изучения прошлого разоблаченного врага. Заметьте... только прошлого...

— Значит, он...

Вскочила с места, что именно он — не досказала...

— Мне кажется, вы забыли, кто здесь следователь, и зачем вы вызваны на допрос.

— Неужели он...

— Что мы с преступниками не церемонимся, вы должны знать. Странно, что вас считали талантливой и наблюдательной, а вы так плохо разглядели маску, которой так умело пользовался преступник, скрывая свое истинное лицо. Вероятно, и его псевдороман с вами, ваша невинная работа в Детском театре были удобны ему как ширма для

 

его истинных намерений и гнусных дел. Признайтесь, даже и эстетически он... впрочем, вы почему-то не хотите быть откровенной...

Нет, я уже не могу вспомнить все пассажи его следовательского "гения". Этот одетый с иголочки красивый барин-следователь бесстыдно делал бездну грязных предположений, от которых мне казалось, что я покрываюсь какой-то липкой сыпью. Кричать "караул!", «спасите!» не могла. Бежать от него — тоже.

Приучал ли муж меня к роскоши? Покупал ли он мое расположение подарками? Да нет же, нет! Сейчас, когда бывает голодно в тюрьме, с глупой тоской вспоминаю буфет в нашей квартире, заваленный образцами вин, дорогих консервов, кондитерских изделий... Они так и остались почти неприкосновенными.

В то время мы обычно питались принесенным из столовой обедом, яичницей или макаронами, да и то, если наши соседи Косаревы были дома, и можно было у них на полчаса взять терку для сыра...

Так называемые представительские деньги муж считал узаконенным воровством; от постройки себе дачи наотрез отказался; даже за статьи в "Правде", «Экономической газете» и «Советской торговле» причитающиеся ему гонорары требовал переводить в партийную кассу.

Зато когда я посылала из его зарплаты деньги на подарки семьям двух его шоферов, секретарей и машинистки, он это приветствовал и говорил:

«И как это я до женитьбы на тебе не делал этого сам?!»

До нашей женитьбы он укрывался не одеялом, а своим единственным пальто...

Ему вечно не хватало времени для работы...

Не получилось у меня контакта с Леонидом Федоровичем Райхманом. Я, как в бреду, торопливо бормотала что-то в защиту мужа... Он прерывал и упрекал меня, что с такой "ничтожной преступницей" он теряет столько драгоценного времени. А я больше всего боялась недосказанного им, но висевшего в воздухе слова «расстрелян»...

Спасибо, что он все-таки не произнес этого слова. Пощадил меня. Я бы сошла с ума.

Минут через сорок следователь вытер уже знакомым платочком свой усталый и красивый лоб и с нескрываемой радостью повелел в телефонную трубку:

— Возьмите Сац...

 

Встречалась я с Райхманом четыре раза.

Между ними случилось и небольшое, но очень важное для меня событие. Однажды, проснувшись, увидела на полу своей камеры тоненькую брошюру с желтыми листами, без обложки. С интересом прочла "важные сообщения о некоторых преступниках". Так, из этой брошюры я узнала, что доктор Левин "желая подорвать настроение великого писателя М.Горького, заведомо вредительски лечил его сына Максима. Он давал сыну Горького слишком сильно действующие лекарства, что и ускорило его смерть".

На другой странице прочла, что нарком внутренней торговли Вейцер рассылал по всем ресторанам указы об изготовлении мясных блюд из несвежих продуктов в целях ослабления блока членов партии и беспартийных в преддверии выборов в Верховный Совет.

Наконец-то, кроме ругани, хоть один "факт" вины моего мужа! Жаль, конвоирка быстро зашла в камеру и, сделав вид, что это чья-то промашка, лишила меня этой "литературы для дефективных". Кто такой бред мог придумать? Думаю, все-таки не Райхман. Он все же был "интеллигентен".

Иногда Райхман «разбавлял» свое присутствие приходом тоже очень интеллигентного высокого мужчины по фамилии Канер. Канер играл свою роль в этом спектакле, рассказывая, как уважают моего следователя, какой он чудесный человек, как хорошо ко мне относится как к работнику искусства, как он жалеет, что мой норовистый характер и какое-то детское упрямство мешают мне найти необходимый контакт с лучшим следователем...

Что мне было делать?!

После «обличительных речей» Райхмана, кстати, без единого факта вины Вейцера, мне все дороже и роднее был мой муж, лишенный всякой позы, витиеватости, ненавидевший карьеризм.

А Райхман даже смешил меня своим "процветанием" в "бериевские времена". Его шпалы красноречиво говорили об этом. На втором допросе — уже майор, на третьем — полковник, а в последний раз, когда он уж очень на меня гневался, превратился в... генерала!

Совсем недавно одна очень почтенная женщина, казавшаяся мне симпатичной, спросила меня:

— Неужели вас допрашивал сам Райхман? Услышав мое "да", улыбнулась:

 

— Сознайтесь, вы все же были немножко влюблены в него? Он был так очарователен...

Я широко раскрыла глаза и спросила, почему она так щедро восхищается этим человеком.

— Красавец, манеры джентльмена... Я знала его дочь от первого брака. Она по секрету показывала мне комнату подарков, которые Райхман дарил знаменитой артистке, из-за которой бросил первую семью. Чудо! Какой хрусталь, драгоценные сервизы, палантин из горностая, шубка из соболя, валенсийские кружева, колье из рубинов, мастерски сделанная золотая чаша... Да, в наше время не умеют так любить!

Я посмотрела на эту женщину, как на ископаемое. Неужели она не могла догадаться, ценой жизни скольких невинных людей были добыты эти подарки?! Я почти физически ощущала кровь, которой были залиты эти меха, драгоценности, кровь, которая хлестала из хрустальных ваз и золотой чаши.

Да, по контрасту с моим мужем и моим пониманием слова «честный человек» Райхман был "миловидным хищником", "элегантным иезуитом". В Зоологическом саду Берлина я видела розовый водяной цветок, напоминающий розу, шевелящий своими червоподобными лепестками, чтобы заглатывать мелких рыбешек.

Его попытки "очаровать" своим бархатным голосом, изяществом Дориана Грея бесили меня. А мое выражение лица приводило в негодование его. Да, ему было скучно со мной, а мне — ненавистно с ним. Не понимаю, как я в те дни не сошла с ума.

Вероятно, меня спасало то, что в этом страшном спектакле я оставалась больше режиссером, оценивающим как бы со стороны события, происходящие со мной как вынужденной участницей большой трагедии...

Даже и сейчас, когда прошло столько лет, очень трудно писать об этом палаче в надушенных белых перчатках.