Снова этап...

 

После заключительного (если можно так выразиться) допроса у Райхмана прошло два дня, и меня снова везут неизвестно куда и зачем. Я — какая-то пустая, ни на что больше не надеюсь. Следую за конвоирами. Их — целых четыре.

К чему тебе, господин Берия, было нагонять столько импозантных генералов-статистов на мой допрос, а сейчас приставлять к такой "ничтожной преступнице", как я, столько статных молодцев... Бежать-то мне некуда. Впрочем, это — твой принцип. Ведь когда-то ты, почти убив Аню Ларину беседой о расстреле Н. И. Бухарина, вслед за этим "пожалел" ее и послал ящик винограда.

 

Пассажирский поезд. Мне предоставляют отдельное купе второго класса, в соседнем располагается моя «свита», причем один из них неотступно стоит около моей стеклянной двери в коридоре, и проходящие через наш вагон пассажиры не имеют права задерживаться ни на секунду около моей двери. Ну, а я все-таки артистка: знаю, что от перенесенных болезней стала еще худее, еще больше стала похожа на подростка, и слегка улыбаюсь проходящим: "Вот, дескать, друзья, посмотрите, какие бывают таинственные врагини. Очень опасные".

Положили спать на мягкую полку, на чистые простыни, подушку, как обычного пассажира мягкого вагона. Интонация конвоиров более вежливая, чем прежде: все же я удостоилась быть принятой самим народным комиссаром! Врагиня «люкс».

К вечеру сошли на остановке, причем мои конвоиры поделили присланные мне в разное время мамины чемоданы между собой, а я иду налегке.

Вводят в здание вокзала. В зале ожидания — множество деревянных скамеек, на которых впритык друг к другу теснятся люди. Начальник моего конвоя (звучит-то как!) делает повелительный знак, и одна скамейка мгновенно освобождается для меня. Во избежание лишних разглядываний моей особы конвоиры беспрерывно фланируют мимо того места, где сижу я. "Какой-то дешевый театр!" — думаю я, но юмор не может пересилить стыд и непонимание, что же будет дальше.

Однако вскоре, когда в зале ожидания не остается ни одного человека, четыре конвоира с моими вещами выводят меня на улицу, и мы неторопливо приближаемся к колючей проволоке Рыбинского лагеря.

Как давно уже я не имела возможности ходить пешком, дышать свежим воздухом и как давно лишилась права понимать, что со мной происходит.

Вот и ворота Рыблага. Несколько людей, явно москвичей, узнали меня, и раздались приветственные возгласы: "Наркомша приехала..." Оказалось, что это были лагеря для так называемых "указников": продавщиц магазинов, которые обвешивали покупателей, других комбинаторов торговой сети, а также нарушителей дисциплины.

Меня поселили в комнате с "примадонной" этого лагеря по имени Нелли, хорошенькой, но изрядно потрепанной

 

жизнью девицей, предпочитавшей на свободе жить без прописки.

Вскоре зашел ко мне и начальник этого лагеря капитан Задоркин. Был со мной даже приветлив, заверил, что я буду отбывать срок, работая только по специальности. Вообще, я поняла, что поступило распоряжение об ослаблении для меня лагерного режима.

Первые дни, уткнувшись в подушку, горько плакала, но потом потребность приносить хоть какую-то пользу взяла верх.

На вечере самодеятельности я убедилась, что Нелли музыкальна, хорошо двигается, неплохо подражает Рине Зеленой и даже Клавдии Шульженко, выяснила, что есть хорошие чечеточники... и когда попросили выступить меня, исполнила стихи Пушкина, увы... без всякого успеха. Руководителя художественной самодеятельности у них не было. Я хотела рискнуть снова поставить "Без вины виноватые", так как роль Кручининой была моей мечтой с юных лет. Но кроме той же Нелли, очень подходившей к роли Коринкиной, и исполнителя "Лезгинки" Сережи Айрапетова, которого с большой натяжкой видела в роли Миловзорова, мало-мальски достойных исполнителей других ролей не нашла.

Больше всех для нашей постановки старался заведующий швейной мастерской Вася Евстигнеев, в прошлом — работник милиции, ставший моим горячим помощником в дальнейшей работе.

Но создать какое-либо подобие именно кружка, коллектива единомышленников не удалось. А освежить привычный строй этой их самодеятельности было необходимо.

Поняла, что начинать надо с юмора.

Среди «службистов» высмотрела высокого немногословного Жору Фолкина. Он работал бухгалтером и обратил мое внимание своей застенчивостью, трепетным отношением к слову «театральная самодеятельность». Мама присылала мне сборники пьес, ноты, скетчи.

И вот целый месяц по два раза в день в бухгалтерии Рыблага мы репетируем с Жорой Фолкиным скетч Виктора Ардова "Муха".

Сногсшибательному успеху наше выступление было обязано прежде всего остроумию автора, но и нам с Жорой, сумевшим создать на сцене атмосферу настоящего веселья. Даже начальник лагеря сказал:

— То, что вы артистка, мы из вашего дела знали, а вот

 

что вы из Жоры Фолкина артиста Художественного театра сделаете — не ожидали. Мы-то его рохлей считали.

Бурный, но кратковременый успех нашего скетча и не состоявшаяся премьера "Без вины виноватые" взбудоражили мое желание приносить пользу людям, оправдать доверие начальника лагеря, возложившего на меня обязанности руководителя художественной самодеятельности. Я должна была бороться с той пустотой, которая страшно угнетала меня при неотвязной мысли о том, что муж расстрелян, что нет больше ни семьи, ни любимого театра, ни будущего. Ведь уныние — самый большой грех для того, кто верует. Мама научила меня никогда не терять надежды и оптимизма. Что бы ни случилось. В долгих ночных беседах с ней я обещала, что буду стараться даже сейчас сохранять верность ее заветам, не унывать и продолжать искать талантливых людей и в лагере...