- 4 -

ВМЕСТО ПРАЗДНИЧНОГО КОНЦЕРТА

 

Осень 1941 года на Тянь-Шане была самой обычной. На вершинах гор лежал снег, а в долине Кочкорки, плотно опоясанной горами, гулял, завывая на разные голоса, холодный, порывистый ветер. Он подхватывал на своем пути высохший ковыль, клочки сена, палую золотисто-желтую солому из скирд и волок их по земле, нанизывая на каменисто-глинистые края арыков. В арыках этих и в заморозки журчит прозрачная вода и просматривается дно, отполированное водой и временем. Тут их множество прорезает землю, внезапно возникая и снова исчезая в долине. Ну, а щебенчатый «арык»— шоссейная дорога, берет свое начало у подножия Тянь-Шаньского хребта, огибает озеро Иссык-Куль и уходит через перевал за Нарын. С центрального этого тракта попасть в саму Кочкорку можно по одной из многих тропок, ведущих к чайхане, магазину и школе — одним словом, к центру районного городка.

Семью нашу, эвакуированную сюда в конце сентября, разместили в одной из пустующих контор какого-то учреждения. В единственной комнате обычной для Средней Азии саманной мазанки поселили меня, сестер, маму и трех бессарабских девушек-попутчиц. Кроме них нашим попутчиком был еще демобилизованый по ранению красноармеец, Шура Бумажный, сильно тосковавший по родной Одессе, которую к тому времени заняли немцы. Вместе с нами добирался он до пункта эваконаз-начения в Усть-Лабинскую станицу на станции Варилка, вместе с нами работал и жил на квартире местного казака, вместе со мной поехал в Краснодар за билетами — немцы наступали... На вокзале Шура Бумажный оставил меня и навсегда исчез с деньгами и именными часами фирмы «Лонжин», отяжеленными двойной крышкой из чистого золота и принадлежавшими юным бессарабкам. Жить девушкам было не на что, бросить их на произвол судьбы мы не могли. Так, всемером, и прибыли в далекую киргизскую Кочкорку. Постелили на глиняном полу, пахнущем кизяком и заплесневелой соломой и, измотанные дорогой, улеглись рядком. Первой, обняв меня за шею ручонками и прижавшись к груди, уснула моя двухлетняя сестренка

В начале ноября мы перебрались в каменный домик на территории МТС, по соседству со старожилами — семьей механика Брагина. Его

 

- 5 -

жена Варя не раз приглашала нас в гости на пельмени, готовила которые удивительно. А муж ее по-родственному заботился о нас — в первый же день завез дрова, чтобы не мерзли в выстуженных комнатах.

Жили мы почти, как в мирное время, только, в отличие от Одессы, провинциально — тихо и буднично. Разве что ночами завывал ветер и казалось, что вот-вот и унесет нас вместе с домом в неизвестность. .. Но наутро снова набивались в чайханы местные жители и, сидя на корточках, ели бешбармак и боурсаки, пили из пиал душистый чай, нюхали табак и закладывали за губу насвай. И — неторопливо беседовали. Фронтовые новости, почерпнутые из газет и радиосводок, а также сообщенные ранеными, находящимися в городке на излечении, обсуждались шепотом.

Время от времени Кочкорку будоражила очередная мобилизация. Тогда меня вызывали в военкомат и направляли в колхозы — экстренно обучать будущих солдат азам немецкого языка. Я не знал киргизского, они не знали русского — я преподавал им немецкий. Гонорар выплачивали продуктами, а один раз даже вручили ботинки. Это было очень кстати — я изрядно обносился, а одежду и обувь мы по пути сюда сменяли на хлеб и молоко.

Между домом нашим и центром города пролегал двухкилометровый пустырь, изрезанный множеством арыков — весело было прыгать через них мне, пятнадцатилетнему мальчишке. Счастливым шел я по этому пустырю впервые к новому дому, не раз со смехом шагал в окружении моих учеником-десятиклассников, которые были выше ростом и старше меня.

5 декабря, в день конституции, меня повели по нему из детства в бесконечно долгий путь.

В тот день я договорился встретиться в 10 часов утра у местного НКВД с учительницей, в одной школе с которой вел русский язык и литературу. В киргизской я преподавал немецкий.

Учителей не хватало, мне выделили максимальное число уроков и всячески опекали. Меня это окрылило, и я занялся драматическим кружком — с ранних лет мечтавший стать артистом, руководил целым ансамблем мальчишек и девчонок и играл сам. И вот, подготовив сценки из пьес и отдельные номера, пришел утвердить вместе с коллегой программу праздничного концерта.

Я стоял и дожидался «историчку». Настроение у меня было безоблачное. Еще бы — русскому языку и литературе меня учил Б. Е. Друккер (это ему позднее посвятил свой авторский монолог сатирик Жванецкий). Немецкий же я знал, что говорится, с рождения. В родном моем селе Мангейм, в пятидесяти километрах от Одессы, немцы-переселенцы жили со времен Екатерины II. С детьми колонистов учился я до третьего класса, а в Одессе, куда переехали родители, поступил в четвертый класс 38-й немецкой школы — той, что возле самой кирхи в Лютеранском переулке.

Я был уверен в себе, своих способностях, своем будущем: достойно замещаю ушедшего на фронт отца, кормлю семью, пользуюсь уважением, даже любовью остальных учителей. Мало того — скоро мой первый праздничний концерт! Кто бы еще пожелал себе большего в пятнадцать лет? Так думал я, разглядывая глинобитные постройки, обнесенные

 

- 6 -

саманным забором высотой метра в два с половиной, скользя взглядом по нескольким рядам ржавой колючей проволоки ...

Пройти к начальству можно было только через одноэтажный дом,— в него, так и не дождавшись «исторички», я вошел. У порога, словно в сенях деревенской избы, с ленцой развалились на стульях пожилой и усатый дежурные. За спиной их чернела решетка, перекрывающая вход в правую половину здания — я увидел двери камер, увешанные массивными амбарными замками.

Усатый ткнул пальцем на тесаную лавку для ожидающих. Я сел. Звякнул замок, загрохотал засов, заскрежетала решетчатая дверь. Мимо провели двух тощих, обросших бородой и остриженных наголо парней. Снова звякнул замок, загрохотал засов ..

Я достал из портфеля ученические тетради и стал их проверять. Но буквы мелькали у меня перед глазами, а слова мотались, словно пустые бачки у проходящих арестантов. В одной из камер кто-то застонал. Дежурные переглянулись и понимающе ухмыльнулись.

Учительница моя все не приходила.

Неожиданно зазвонил висящий на стене телефон. Усатый снял трубку, и я понял, что речь идет обо мне. Вошла «историчка», я рванулся было к ней, но дежурный жестом остановил меня. Повесил трубку и странно, словно предостерегая меня о чем-то, спросил:

— Что там у тебя в портфеле?

«О чем он?»— успел подумать я. На большее времени не хватило. В дверях появился высокий и худой энкэвэдэшник. Усатый вскочил, рявкнул:

— Товарищ старший следователь, задержанный на месте.

Тот, облегченно вздохнув, одобрительно кивнул головой и повернулся ко мне.

— Вы арестованы,— обнажил он два ряда крупных белых зубов,— портфель передайте дежурному.

Кивнул усатому.

— Понадобится, вспорите подкладку. Перелистайте книги, тетради. Одним словом — все подозрительное ... По нашему возвращении доложите. Вернемся скоро.

Затем подошел к телефонному аппарату, набрал номер и вкрадчиво спросил:

— Школа? У вас наш сотрудник из НКВД. Разыщите и позовите, пожалуйста ...

Помолчал немного, насмешливо сказал:

— Кто?! Начальник отделения. Филь!.. Он уже у нас. Сам пришел, а ты по классам бегаешь... Значит так, на перекрестке у пустыря. Туда подойдем.

Филь повесил трубку, недобро глянул на меня.

— С этой минуты ты арестован. Все приказы исполнять беспрекословно. Руки за спину и — шагом марш к своему дому. Артист! Я тебе покажу художественную самодеятельность.

По пути я то и дело бормотал:

— Товарищ следователь! Товарищ следователь!..

Филь каждый раз поправлял:

— Не товарищ, а гражданин!

 

- 7 -

К нам присоединился еще один энкэвэдэшник. Земля уходила из-под ног. В глазах мелькали круги и квадратики.

Я шел, спотыкаясь о собственные ноги, путаясь в полах длинного киргизского чапана, одолженного накануне мною у одного из преподавателей. Вид у меня в нем, наверное, был смешной, но встречные не улыбались — испуганно отворачивались, уступали дорогу и поспешно ретировались.

Конвоиры мои вели разговор о своих семейных делах, шутили и похохатывали. Изредка второй — коренастый и узколобый, покрикивал:

— Живей! Живей!

Я ускорял шаг и с ужасом думал о том, что будет с мамой, когда она увидит меня с этими двумя — с гориллой и манекеном. Восково-желтый, горбоносый и тонкогубый Филь, и правда, напоминал манекен ...

За что они меня? Третьего сентября 1941 года мы выехали из Одессы. У меня нет метрики, но у мамы есть запись в паспорте. Неужели думают, что я — шпион? Обычная проверка, запросят документы, извинятся и отпустят ...

На пороге дома нас встретила мама. Она держала на руках закутанную в пуховое голубое детское одеяло двухлетнюю Риту. Сестренка только-только тяжело переболела корью и почти ничего не слышала. Широко раскрытыми глазенками смотрела она на вошедших.

Вторая моя сестренка, двенадцатилетняя Ада, игравшая на дворе с соседской дочкой, вбежала следом за дядями в военном.

— Сколько тебе лет, девочка? Конфетки любишь?— спросил у нее Филь.

Ада смутилась, прижалась к маме, крепко обхватив ее обеими руками. Филь вытащил ордер на обыск и арест.

— Гражданка Брухис! Ваш сын подозревается в государственном преступлении. Уверен, что это недоразумение. Все вскоре выяснится. Но пока мы вынуждены арестовать этого гражданина и произвести обыск.

Мама долго молчала — собиралась с силами. Потом тихо спросила:

— Сыночек, что ты натворил?!

Я стал успокаивать ее. Говорил, что в ошибке своей чекисты скоро убедятся, я через несколько дней вернусь домой и стану работать, не оставлю их без куска хлеба. Мама разрыдалась.

И снова и снова повторяла:

— Сыночек, что ты натворил?! Что ты натворил?

Следователи тщательно обыскивали квартиру, перетряхивали все вещи. Закончили, разворотив плиту и вывалив прямо на пол еще не остывший пепел. Подошли к маме.

Филь наклонился к ней, вежливо попросил:

— Разверните ребенка.

Мама развернула Риту. Коренастый задумчиво прощупал пуховое одеяло и повернулся а Аде.

— Девочка, ходят к брату дяди и тети?..— начал он. Сестренка забилась в угол и заревела.

— Ладно,— сухо сказал Филь.— Прощайтесь с родными и следуйте за мной.

 

- 8 -

— До свидания, мама!— выпалил я, с трудом сдерживая слезы.— Возьми чапан и отдай соседу ... Скоро вернусь! Мама с чапаном в руках выбежала следом.

— Он же совсем еще ребенок, он не мог ничего плохого сделать!— отчаянно кричала она.— Отпустите его, пожалуйста!

Следователи, подталкивая меня, ускорили шаг.