КАРА-УНКУРТСКИЙ «КРУГ»

 

В лагерь нас повезли в июле. Никто не знал, куда нас отправляют, но раз выдали сухой паек всего на день, значит — недалеко.

Мы и в самом деле, тряслись в крытых грузовиках всего часа два. Потом машина остановилась, и мы стали вылазить возле какой-то конторы, из которой высыпали зеваки, с интересом взирающие на нас.

Конвойные стали сверять нас по формулярам.

Я наслаждался вольной травой, вольной листвой, вольным ветром.  

— Брухис! Ты что, оглох?!— крикнул конвойный.

— Нет!— изумленно ответил я. И все кругом рассмеялись.

Еще через несколько минут нас построили в колонну по двое, и повели горной дорогой мимо редких домов.

— Поселок называется Кара-Ункурт^*,— сказал мне шагающий рядом Молдохунов.

Я ничего не ответил, — меня злили шарахавшиеся от нас в сторону киргизы и с лаем бегущие по пятам дворняжки.

Но вот мы свернули вправо и вошли в ущелье. Я облегченно вздохнул, — теперь нас окружали только величественные горы. Природа

жила своей, неподвластной бессмысленному страху, жизнью: зеленела трава, сновали по своим делам зверьки, вспархивали прямо из-под ног птицы ...

Через два часа мы вышли на равнину.

— Привал!— крикнул начальник конвоя.

Не знаю, сколько я просидел, глядя в небо и гладя бархатистую траву.

Нам подвезли инструмент: топоры, кайла, ломы, лопаты. Начальник конвоя и два охранника лихо вбили в землю колышки — наметили зону временного лагеря.

— Пошевеливайся!— весело рявкнул один из стрелков.

Я нехотя поднялся и взялся за лопату.

Несколько человек ставили палатки для конвоя, а остальные рыли землянки. Стену ставили из кирпичиков дерна. Со всех сторон вкопали столбы и до самого прохода натянули колючую проволоку. Котлован с нашими землянками, подведенными под крыши из веток, листьев и травы, насквозь просматривался «попугаями»— автоматчиками с деревянных тумб, снабженных лесенкой ...

К полуночи нас загнали в наши норы, где невозможно было вытянуть ноги. Спали мы сидя.

Жилье наше мы доводили до ума еще три дня.

На пятый день меня включили в бригаду из двадцати человек. Всех под конвоем повели на новое рабочее место — километрах в трех от лагеря. Строить стационар. Надежную ИТК^*.

Мы рыли фундаменты под бараки и клали гранитные стены — камень таскали на носилках. Нас подгоняли — к зиме ожидались большие этапы.

Первым делом, конечно, возвели дом для «вохры», вышки для часовых и забор из колючей проволоки. Потом стали монтировать электроосвещение, устанавливать прожектора. Уже завезли и овчарок для ночной охраны, не был готов только стационар для зэков.

С работ нас обычно приводили поздно. В один из таких вечеров вохровцы вдруг забегали, засуетились. Лагерь оцепили автоматчики, на взгорках залегли пулеметные расчеты. Нам объявили отбой и загнали в землянки.

На следующий день вдвое увеличили охрану. Оказалось, что сбежали, «взяли» конезавод и увели лучших племенных рысаков тринадцать дезертиров. Под предводительством какого-то Сатара грабят аилы и юрты и, вроде бы, хотят напасть на лагерь, чтобы пополнить зэками свой отряд.

Надо же было, чтобы как раз в это время моя мама пришла к лагерю. Несколько десятков километров несла она передачу, даже не предполагая, какой опасности себя подвергает. Впрочем, ей было все равно — она больше не могла, она должна была встретиться со мной.

Она сидела на траве — моя милая, моя ненаглядная мама. Столько горевала, столько недосыпала, столько слез пролила, а теперь вот, на ночь глядя, сидела перед зоной.

Мы строем подходили к вахте. Она встала и побрела нам навстречу,

волоча за собой тяжелую сумку. Не замечая меня из-за плохого зрения, крикнула:

— Сыночек!

И еще раз повторила:

— Сыночек!

Я отчаянно закричал:

— Мама! Мамочка!

Она, выпустив из рук сумку, бросилась ко мне.

Конвойный остановил ее.

— Сначала к начальнику! За разрешением,— буркнул он. Мама не двинулась с места.

— Мама, не плачь, я скоро вернусь.

— Пять лет — разве скоро?

— Это недоразумение, мама!

—Риточка и Ада спрашивают, не могут понять!

— Где вы живете?

— В пятнадцати километрах от Джумгала, в совхозе. Работаем. Слава богу, сыты иногда!

— От папы ничего нет? Что с ним?

—Он на фронте — не знает, где мы! .. Ты такой худой!

— Ничего, поправлюсь, мама!

Колонна тронулась, и мои слова потонули в топоте «ЧТЗ»^*. Нас пересчитали и завели в зону. Мама схватила сумку, бросилась разыскивать начальство. «Самого» не было на месте, а кроме него никто не мог разрешить свидания.

Уже стемнело, когда приехал верхом начальник. Надзиратели стали поторапливать зэков, все еще толпившихся у полевой кухни. Я не становился за баландой и кипятком — высматривал в темноте маму.

Чуть прихрамывающий, но молодцеватый и подтянутый энкэвэдэш-ник появился в зоне. Подошел к надзирателю, что-то ему сказал, кивнул в сторону вахты головой и развел руками. Я понял, что в свидании отказано.

«Самый» уже беседовал с одним из охранников. Еще немного, и уйдет. Я не мог допустить этого. Он знал, что мне шестнадцать лет, и должен был посчитаться с этим. Ведь мать меня отыскала — даже звери понимают такое.

— Гражданин капитан! Вы тут — и судья, и прокурор,— выпалил я, подойдя к начальнику.

— Так!— подтвердил тот, поглаживая рукой свою лысеющую макушку.

— Вы не палач!..— торопился я,— Вы человек ...

— Ближе к делу, юноша!— прервал он меня.

— Я прошу вас ...

— Контрикам не положено!— процедил он сквозь зубы. И тут ... я плюнул ему в лицо. И закричал:

— Сволочь! Фашист!

К землянке я шел пятясь — уроки Асламбека не прошли для меня даром.

Тут же за мной пришли два надзирателя. Они вывели меня из «конуры», надели наручники и подвели к тумбе с часовым. Один из них равнодушно сказал «попугаю»:

— Пусть стоит до утра. Сядет — стреляй!

Другой надзиратель очертил тесаком вокруг меня круг. Круг заменял карцер — его еще не успели построить.

Я стоял и плакал от ощущения собственной беспомощности. Я всегда верил, что хорошие люди есть всюду, что их больше. Но даже добрые люди творят зло. Чего уж ожидать от своих мучителей здесь. С безоружными они смельчаки, хотел бы я посмотреть на них на фронте — будь прокляты и они, и тот, кто отобрал или не дал им душу!...

В лагере все стихло. Взошла луна. Было довольно светло, и я переминаясь с ноги на ногу, всматривался в лицо пожилого стрелка. И вдруг услышал шепот:

— Садись, сынок! Присядь, в ногах правды нет.

Посмотреть бы мне ему в глаза. Отсюда не увидишь, что в них. Может, он влепит в меня пулю, чтобы заработать десять суток отпуска и съездить в родные края. Может быть. Ну и что? Разом кончатся все мои мучения. Жаль только маму, как ей пережить такое ... Но его голос? Разве таким голосом говорят перед тем, как убить?

Я встал на колени и, чуть не завалившись набок, сел. Вытянул онемевшие ноги. Подождал. Выстрела не раздалось, и я сказал:

— Спасибо!

Я лег на спину — перед глазами в облаках вырисовывались картины одна причудливей другой: вот мой дед, с длинной белой бородой, как у библейского раввина, машет мне укоризненно пальцем:

— Что, юрист, спасовал перед трудностями? Держись, не сдавайся! А рядом красивая, божественная мама, окруженная и теснимая лохматыми чудовищами, улыбается:

— Ты изменился, сыночек. Стал настоящим мужчиной ...

В руках у нее белая рубашка, она полощет ее в призрачных облаках — ведь я всегда хожу в гости в чистых, свежевыглаженных сорочках ..

Завыли шакалы. Я ошутил наручники.

Часа в два ночи пришел надзиратель, он вывел меня из круга, снял наручники, повел к землянке и на пороге предупредил:

— Скоро вернусь. Жди, не ложись.

Я мог только заснуть, лечь было невозможно: от земли шел пар, отравленный дыханием зэков, спящих полусидя — в этой братской могиле устроиться было почти невозможно. Я сел у порога.

Мне вспомнилось, как за провинность отец готов был наказать меня, а маленькая, хрупкая мама всегда вставала крепостью, горой — и он, огромный и сильный, отступал. Папа всегда баловал Аду — сестру, мама — меня: проснусь, а под подушкой сахар, пряники. И в школу на завтрак — целый рубль. А когда искали у нас золото и его не нашли, но папу все равно забрали на три месяца — мама в красной косынке ходила на зеркальную фабрику, а я готовил обеды, мыл полы и присматривал за

 

Адой. Риты еще не было. Мне было очень жалко маму, работа у нее была тяжелой .. Теперь она где-то за зоной, под открытым небом.

Вернулся надзиратель и вручил мне торбу из мешковины. Я сразу узнал эту ткань, в нее мы упаковывали свой багаж, когда уезжали из Усть-Лабинской станицы. От передачи пахло домом, мамой.

— Я знал твоего отца,— сказал мне надзиратель.— Отменный был рубака. А мамку я пристроил на ночлег, она в безопасном месте, так что не переживай, земляк ..

Он зашагал прочь. Я нашарил в торбе кисет, свернул самокрутку и закурил.

Все в нашей землянке уже проснулись от запаха табака и домашней снеди. Откуда, спрашивали меня соседи, где ты взял «Золотое руно»? А я молча делил эти богатства.

Все засмолили и смолкли. Я, вдыхая душистый дым, вспоминал лучшие времена .. Позже я узнал, что «Золотое руно» было последним приветом от моего дяди, маминого брата, который так ничего и не успел для меня сделать — вскоре он погиб под Сталинградом.

Утром, когда нас построили и повели на объект, мама шла следом за колонной. Я жестами стал показывать, чтобы провожала до стройки — там встретимся. Она ничего не поняла — остановилась и заплакала. А мы уходили все дальше ...

Вскоре после маминого посещения нас переселили в стационарный барак. Он был просторным — человек на сто пятьдесят, и в нем пахло хвоей и смолой. Меня, вошедшего сюда одним из первых, взбудоражил запах леса. Я скакал с нары на нару, бегал, как по буму, по лагам ненастеленного пола — ведь я сам это строил!..

Строили мы не переставая — в зону пригоняли этап за этапом. «Европейцы» Житенков, Ивлев, Молдохунов, Рудаков и я — все мы работали от восхода солнца до темноты. Житенко и Ивлев плотничали, Молдохунов строил дорогу, а мы с Рудаковым таскали из каменоломни камни. У каждого из нас был свой напарник. Со мной поставили пожилого киргиза, слишком слабого для такой работы. Шадя его, я заваливал груз на себя. И все же он не выдержал — его унесли на тех же носилках в лагерь. Через несколько дней он скончался в санчасти.

Мы с моим новым напарником пытались хоть как-то сберечь силы. Старались облапошить конвойных — накладывали поменьше камней. Но стрелков было не провести, они отправляли нас за дополнительным грузом.

Выматывался я так, что порой не хватало сил добрести до барака-столовой. Спал, не раздеваясь. Новости, узнанные из газет и от стрелков, воспринимал равнодушно. Теперь мне снилась только еда. Из ночи в ночь.. Дни шли по кругу.