ДЖИДА-ГОРОДОК. ХАЛТАСОН

 

И опять нас встречал конвой, опять сверяли по формулярам. — В колонну по четыре стройсь!— скомандовал начальник конвоя.— Веселей, орлы! Вас ждет-дожидается Джида-городок!

 

Я плелся в хвосте колонны, еле передвигая ноги. За три недели пути я совсем обессилел, и когда колонна вышла с аэродрома, рухнул ничком на дорогу.

— Ты что?— удивился подошедший ко мне начальник конвоя и зафутболил мне ногой в бок.

Я попытался встать и упал. Он во второй раз пнул меня ногой.

Сквозь туман я увидел его перекошенное лицо, ощутил страшную боль в паху и потерял сознание.

Очнулся уже на ногах — меня волокли под мышки два зэка.

Дотащив меня до лагерного пункта, зэки сами едва не потеряли сознание. Сдали они меня конвойным, рядом с которым меня уже дожидался санитар. Маленький, веселый человечек сунул мне под нос ватку с нашатырем, я подышал и зашагал дальше, поддерживаемый прежними провожатыми. На наше счастье до «пересылки» было недалеко — свернув в переулок, мы всего лишь чуть поднялись в гору. И — уселись на вещи у ворот 12-го лагпункта, дожидаясь, пока приведут прилетевших уже после нас зэков.

Смешно, но мы прятали друг от друга глаза, нам было стыдно за собственное простодушие. За то, что поверили в лучшее вопреки спасительной лагерной заповеди — рассчитывай только на худшее.

Собрав нас всех, начальник «пересылки» торжественно объявил:

— Вы — молодая кровь нашей оборонной промышленности. Вам, после карантина — добывать вольфрам.

— Спасибо, объяснил!— крикнул кто-то из толпы.

— Слушайте внимательно!— возвысил голос начальник.— Управление всеми лагерями — в Джида-городке. А штольни — в горах. И там, как на войне. Рвем динамитом породу. Оголяем вольфрам, молибден и золото. Мы не артельщики, которые моют металл лотками. Мы ударом кайла берем больше, чем они за полгода. А у нас еще и алмазное бурение!. Мы знаем, без вольфрама нет брони!

На этих словах мне стало до того худо, что я захрипел:

— Врача!

Появившийся санитар под пламенную речь начальника сунул мне под нос пузырек с нашатырем, я нюхнул и подумал, что в этом краю для зэков, видно, всего два лекарства — сапог и нашатырь.

От полного уныния меня вылечил карантин. Мои беды показались мне ничтожными в сравнении с тем, что творилось вокруг: «клюквенни-ки», «карманники», «форточники», «гоп-стопники», «мокрушники» и «медвежатники» грабили и мордовали, и убивали всех, кто становился на их пути. Особенно запомнился мне блатной с личиком херувима, который, зарезав своего товарища из-за какого-то пустяка, подошел почему-то ко мне и доверительно сказал:

— Видал?! Что убить, что цветок сорвать — все одно ... Трехдневное пребывание в карантине закончилось для меня переходом на рудник «Халтасон». Мы молча брели в гору мимо приисков, поселков из нескольких домов. Мимо стоящих вдоль дороги драг и копошащихся, словно муравьи, по берегу горного ручья вольнонаемных, мывших золото и вольфрам ...

К Халтасону, поставленному почти на вершине горы, мы взобрались уже к вечеру. Неподалеку чернели три штольни, из которых непрерывно

 

выкатывались и, уже опорожненными, вкатывались вагонетки. То и дело от террикона отъезжали машины ... Здесь, судя по всему, к работе относились серьезно. Даже принимавший нас надзиратель — совершенный рохля с виду — не промурыжил нас ни секунды: тотчас оформил документы и отправил в столовую, где нас уже дожидались на столах остатки ужина. Едва мы подмели все подчистую, нас повели в барак.

Мы рухнули на нары и уснули еще до отбоя. И вот ведь чудеса — нас не будили до обеда, дали отоспаться. Мало того, накормили сразу завтраком и обедом и ... выставили добавку, по неписанному лагерному закону полагающуюся прибывшим этапникам ... Так мы познакомились с добрым гением халтасонцев — завстоловой «дядей Гришей». Не было среди зэков ни одного, который мог бы упрекнуть его за нечестность или несправедливость, а на руднике работало восемьсот человек.

В приподнятом настроении, получив в каптерке телогрейку и ЧТЗ, пошел я осматривать лагерь. Поплутав по деревянным настилам меж бараками — с крышами, под дырявым брезентом и без крыш, я набрел на КВЧ: у двери ее горой громоздились сваленные в кучу скамейки ..

Я осторожно вошел в барак — в глубине его стояли две койки, разделенные книжной полкой. Посередке богемно возвышался стол с подшивками старых газет и журналов, изодранных на самокрутки. Я с сожалением похлопал по холодной «буржуйке»— с дровами здесь будет явно туговато ...

Торопливо войдя в наш барак, я прямо у порога наткнулся на зэка в хромовых сапогах, сине-желтых галифе и в гимнастерке с белоснежным подворотничком. Ни дать, ни взять — комиссар времен революции.

Отступив на шаг, «комиссар» потрепал меня по плечу, сверкнув рядом золотых зубов, весело крикнул всем нарам:

— Я — дядя Миша, ваш нарядчик! И не зовите меня Ворониным — это для начальства. Понятно?!

И в ответ на настороженную тишину заулыбался во весь рот.

— С утра бригаду из ваших поведут в штольню, на третий участок. Самое главное — берегите ЧТЗ. Они, как бензин, горят — буржуйки калят. Им здесь сразу ноги приделают.

Мы угрюмо молчали.

Он заразительно засмеялся и вышел.

Новый нарядчик не вызвал у меня особого доверия, и когда к вечеру вернулись со смены работяги, я спросил у одного из них:

— Кто такой дядя Миша?

— Офицером, говорят, был... Зэков не обижает и о себе не рассказывает. Но блатари на его золотые фиксы не играют ...

Уважение, с каким он это произнес, заставило меня внять совету «дяди Миши»— я с моих ЧТЗ глаз не спускал. И все же, стоило мне прикорнуть, как их у меня сперли. И на утреннем разводе пальцы моих ног нагло пялились из останок ботинок на начальство. Сам же я смотрел на него печально и покорно, и на первый раз надо мной сжалились, принесли еще пару башмаков. Переобувал я их уже на ходу.

Догнав строй, я побрел вместе со всеми в гору. Грохот камней, увлекаемых скатывающейся из-под ног галькой-плывуном, и шум крови в ушах сливались в один гул ...

 

Гул прекратился у входа в штольню, где нам раздали «карбидки» и, показав, как ими пользоваться, всучили кайла и лопаты. Мы ступили навстречу затхлому ветерку и могильному мраку.

С потолка капало, нод ногами захлюпала вода, и я зашагал по вагонеточным рельсам. И только тут с ужасом понял, насколько я ослаб — через несколько шагов ноги уже не слушались меня.

Уже по воде добрел я до зала, из которого уходили в глубь горы три штрека.

— Ребята, из левого штрека породу катаем. А тут переводим стрелки и гоним вагонетки наверх. На лошадях или на зэках,— напутствовал нас бригадир.

— А лошадки-то ослепли,— выкрикнул кто-то.

— Само собой, лишь бы ноги тянули! А дойдет какая, забьем и — на кухню! Слабых всегда съедают. Закон природы!— рявкнул «бугор».

Сам он, когда мы, шатаясь от усталости, вышли со смены, с бодрым видом, хорошо отдохнувший, уже поджидал нас у штольни.

Одежда, подернутая ледком, стояла на мне колом, у меня зуб на зуб не попадал, а он, щурясь на закатное солнце, улыбался и покачивал алюминиевым бидончиком.

— Спиртяшка тут. Всего пятьдесят граммулечек на рыло,— уточнил он.— Но я подсуетился, будете получать вместо них хлеб и премиальное блюдо. Закон природы, блядь!

От щедрот его никому теплее не стало, но спорить с ним было бесполезно — ясно, что наша лечебная доза уходит к «кому надо» ...

Я уже точно знал, что скоро «дойду», и если спасусь, то только в КВЧ...

Не было дня, чтобы я не зашел туда.

Очень полный и бледный, страдавший одышкой, инспектор Шадрин встречал меня приветливо, но хорошо понимая цель моих визитов, охотно разговаривал со мной обо всем, кроме работы в КВЧ. Осторожничал, присматривался ко мне — он был человеком основательным. А я, боясь спугнуть его, ждал ... И, наконец, он сказал как-то:

— Трудно мне одному со всей этой работой справляться. Одышка мучит ...

— Давайте я займусь самодеятельностью?— дрожащим голосом произнес я.

— Хорошо,— вздохнул он.— Пойду к начальству.

Он пошел, и для начала меня определили дневальным в барак. А после того, как за меня замолвил словечко «дядя Миша»— Воронин, я стал полноценным «придурком».

Сколотить ансамбль мне удалось довольно быстро, в нем, как и я, искали спасения скрипач Люстик, банджист Михаил Колодный, тенор Клянфер — все поляки, аккордеонист Валентин Тупиков, поэт и декламатор — бывший детдомовец Падерин.

Трудно представить себе, что значил для меня мой лагерный концерт, готовившийся в лихорадочной спешке. В программу вошло лучшее из того, что мы помнили. Тупиков исполнял Моцарта, я —«Девушку и Смерть» и «Бесов», Колодный —«Аргентинское танго», Клянфер — «Серенаду Солнечной долины», Падерин — стихи Маяковского и свои

 

На премьере в зале было тесно от охранников с их семьями. Зэки тащили с собой из бараков скамейки.

На первом ряду сидели начальник лагеря Зейдель и его заместитель Данцев.

Объявляя номера, я не узнавал своего голоса.

Успех был сногшибательный.

Начальство оценило мои организаторские способности, и меня утвердили в КВЧ, а моих солистов устроили на «блатные» работы в зоне.

Шадрин, задыхаясь, говорил:

— Вот и ладушки. Послужите Музе!

Встречая, спрашивал:

— Что нового готовите? Надеюсь, доживу до триумфа?

Наш умный и сердобольный друг так и не дожил до новой программы. Он знал, что скоро умрет.

Я остался в КВЧ один и работал днем и ночью: репетировал, раздавал письма, писал жалобы и прошения о помиловании, зачитывал зэкам устаревшие уже фронтовые сводки из случайных газет.

Днем меня знобило от намертво вцепившейся в меня на работах в штреке простуды, по ночам снились кошмары: ряды мертвых «фраеров» и «сук» возле штолен, в которых блатные ежедневно заваливали неугодных им или проигранных в карты зэков ... И я не щадил себя, я готовил новую программу, я делал все, чтобы не попасть снова под землю.

Мы отрепетировали почти весь репертуар. И показали несколько номеров Зейделю. Во мне все возликовало, когда интеллигентнейший наш начальник лагеря проворковал:

— Умилительно и полезно. Морально облегчит жизнь не только зэкам, но и вольнонаемным. Я всецело — за.

Радость моя оказалась несколько преждевременной: «опер» Халтасо-на Калашников — статный красавец, никогда не забывающий об этом,— над представленной ему программой раздумывал недолго. Склонился, вычеркнул все названия, которые ему не понравились, поднял голову и, дохнув спиртным перегаром в лицо, сказал:

— Все, что не знаю, вычеркиваем. Правильно? Я, с трудом сдерживая негодование, трогательно согласился. Мне было из-за чего негодовать: попробуй обнови номера, когда вся лагерная библиотека — пара затрепанных книг и десяток зачитанных журналов, стихи списываешь с газет, а песни, скетчи, одноактные пьесы вымаливаешь у дочери начальника лагеря, которая сама их с трудом достает .. Попробуй обнови и поди узнай, какие названия ему знакомы.