ГАСТРОЛИ

 

Моя артистическая деятельность на Дальнем Востоке началась с поездки на тупиковую станцию Амгунь. Вернее, с радикулита, который я заработал на вокзале без потолка, окон и дверей. Он прихватил меня прямо за чаепитием у костра. Я едва дополз с помощью Игоря и Вольского до вагона.

На мое счастье рядом находился тысячный лагерь военнопленных-японцев. Одного из них привели ко мне.

Лекарь мой, вежливо и ласково улыбаясь, потер, помазал, поколол и — исцелил недуг. Потом, все так же вежливо и ласково улыбаясь, застыл на месте. Я не сразу догадался, в чем дело. Наконец понял и сунул ему несколько пачек «Звездочки». Он вышел.

За нами приехал грузовик, и мы покатили по лежневой пружинистой дороге в тайгу — навстречу комарам, мошке, гнусу и энцефалитному клещу. Наши героические женщины: Наташа, Лиза, Эда, Маргарита, прижимаясь друг к другу, мотались во все стороны, безропотно перенося муторную болтанку. Тяготы поездки с лихвой окупались остановками. Мы дышали целительным таежным воздухом, наслаждались молчаливой добротой могучих кедров и лиственниц. И — смеялись, шутили и пели. Мы были молоды, и нам хотелось свободы и любви ...

В лагере меня словно сбросили с небес на землю. Я увидел перед собой вместо зеленых крон черные, как обугленные пни, лица. На меня смотрели печальные глаза изможденных зэков. Я читал в них свою судьбу. И еще то, что в этом кошмаре, в этом насилии мы им нужны.

Первым номером было исполнено стихотворение о вожде. Вторым — песня о нем же ... Необязательную программу начал Васильев С.— музыкант Большого театра, затем выступили Митясов А.^* (ныне заслуженный артист РСФСР из Саратовского ТЮЗа), Урусова — артистка Мос-

конского Художественного театра, Фокина М., Соловьева Н., Степанова Е. Глаза зэков потеплели ...

Следующий концерт мы давали в небольшом таежном поселке. Перед выступлением местные жители преподнесли нам тушу дикого козла. Клуб был маленький, со сценой, на которой едва умещались три-четыре артиста. Наш подарок некуда было деть — вокруг дома шныряли голодные собаки, они бы не упустили такой добычи. Кому-то из артистов пришла в голову мысль подвесить тушу на крючки портальной арки, невидимой из зала для зрителя. Зато каждый выступающий видел ее — козел гордо парил над ним.

Обращая на него глаза, мы произносили высокопарные посвящения гордому орлу, отцу народов. И с трудом сдерживая смех, уходили со сцены.

Во втором отделении концерта мы играли какой-то водевиль.

Заканчивали песней — вышли все вместе и под аккомпанемент пропели:

Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек, Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек.

И тут — выскочил в парадной форме, при галстуке, начальник ансамбля Вольский. Маленький, длиннорукий и кривоногий, с полуприкрытыми веками и застывшей улыбкой на лице. .. Схватил, как всегда с опущенной головой, за руки двух актеров и выволок их вперед, оставляя чуть позади себя.

Оркестр перешел на музыку Блантера и зазвучала песня о Сталине на слова А. Суркова:

На просторах Родины чудесной

Закаляясь в битвах и труде,

Мы сложили радостную песню

О великом друге и вожде.

И вот здесь, когда начинался припев:

Сталин наша слава боевая,

Сталин нашей юности полет,

С песнями борясь и побеждая,

Наш народ за Сталиным идет.

«наш Чарли»— высоко задрав голову, которую он ни в жизнь не поднимал, громко заорал, особенно истово выделяя имя «великого друга и вождя». Это был его коронный номер — кривоногий, безголосый, картавый, он акцентировал слова «народ» и «Сталин»— жертвенно, восторженно. Почему? Зачем? Лишившись дома, семьи, судьбы?.. Впрочем, все мы играли в чужом спектакле. Все мы были рабами и комедиантами его величества Гулага.

О козле над сценой никто посторонний не узнал.

 

А козлиное мясо, которое мы поджарили после концерта, оказалось жестким и невкусным ...

Мы снова переезжали из лагеря в лагерь.

Тайга была для нас подругой. Она не скупилась на запахи цветов и хвои, на цветущие луга, вековые деревья и пение птиц. И лечила от въевшихся в нас криков и брани, от лагерной копоти, зловония тюремных параш и дыма махорки. Ее мудрость и доброта наводили меня на мысль о том, что человек на Земле — существо лишнее. Природа не нуждается в нем, в лагерях, ради которых ее губят.

После одного из концертов в «глубинке» я, выйдя из клуба, чуть не наткнулся на хрипящего и корчащегося на земле человека.

Стоявший поблизости блатной подскочил к нему и пнул его ногой.

— Энцефаллитник!— крикнул он.— Ползи отсюда!

И снова отвел ногу, чтобы пнуть умирающего. Перед ним как из-под земли выросли трое работяг.

— Не надо, пожалуйста,— сказал один из них, светловолосый.

— Так он «доходит»!— рассвирепел блатной.— Ему все равно.

— Я вас очень прошу,— вежливо, но твердо сказал невысокий и смуглый работяга.

— Хрен с вами!— буркнул блатной и отошел в сторону.

— Черт знает, что творится,— обратился ко мне третий из заступников, высокий и жилистый.

К умирающему подошли еще несколько зэков. Подняли его и понесли куда-то.

Высокий, вздохнув, сказал:

— Зверье! Никак не уймутся. В соседнем лагере воры за одну ночь сотню «ссученных» вырезали.

— Да и надзиратели не лучше. На смирительных рубашках к потолку подвешивают, в кандалы заковывают ...— невесело уточнил светловолосый.

— А как они над женщинами измываются,— пробормотал смуглый. Я вспомнил жен командиров, дипломатов, ученых, мужья которых пропали без вести или были расстреляны. Мне не хотелось думать о том, в кого они превратились, ожидая хоть какой-нибудь весочки о любимых. Я спросил:

— Ну, что у вас на душе?

— Письмо,— оживился высокий.— У нас заслуги перед Коммунистической партией. Перешлите, а?!

— Это опасно, нас обыскивают.

— Всего-то бросить в городе в почтовый ящик. — Найдут — загубят.

— Обойдется,— уверенно сказал светловолосый. — Ладно. Я взял письмо. Мы возвратились в Комсомольск-на-Амуре.

Письмо в почтовый ящик я бросил, но оно так и не дошло. Друзей, как я вскоре узнал, разъединили, разбросали по разным зонам: для зэков такая разлука — страшное потрясение ...

А жизнь на колесах снова и снова преподносила нам сюрпризы.

 

В одном из недостроенных таежных лагерей, где от торфа шел пар, а свежеошкуренные сосны дурманили запахом голову, нас разместили до приезда начальника в небольшом бараке. Женщины очень устали с дороги, нуждались в отдыхе. Но не тут-то было — к нам ввалился парень с мальчишечьим лицом, по-деревенски зачесанными на пробор волосами и с затейливой наколкой по всему телу — на руках, на груди и даже на шее.

— Я — Иванов. А кликуха — Есенин. За то, что стихи люблю,— сказал он, бухнувшись на скамью рядом с нашей аккордеонисткой Наташей Соловьевой.

Мы молча смотрели на него.

— У меня к ней интерес,— заржал Иванов-Есенин. Наташа отодвинулась.

— Отвернитесь, граждане! Я может, ее потрогать хочу. Я такой русской красавицы еще не видывал.

Слова здесь были бесполезны — или сам успокоится, или обязательно что-нибудь стрясется. Наташу любит наш тромбонист Георгий Цветков^*, они освобождаются срок в срок и поклялись, что не расстанутся и на «воле». У Георгия нет одной ноги, он на протезе, но очень силен и вспыльчив. Считает, что терять ему нечего, может сгоряча натворить всякого.

Иванов-Есенин хлопнул себя по колену, схватил аккордеон и вынул его из футляра. С ухмылкой стал его растягивать, извлекая совершенно непотребные звуки.

Мы все еще надеялись, что он утихомирится — уйдет, пока еще Георгий оформляет в бухгалтерии наш продовольственный аттестат.

— Чего, фраера, молчите?! За человека меня не держите?!— в бешенстве отшвырнув в сторону аккордеон, завопил Иванов-Есенин. Наташа, умница, попыталась выправить положение. Пролепетала:

— Так вы Есенина любите?

— Да,— слегка опешив, ответил блатной.

— А как же вы сюда попали?— спросила Наташа.

— Обычное дело,— хмыкнул Иванов-Есенин.— Хозяйство у нас было. Так себе — с гулькин клюв. Все равно раскулачили. Забрали отца в тридцать седьмом ..  Пятеро нас детишек осталось. Я — старшой. Подработать негде, стал ходить в город. Поднанимался, поднанимался и познакомился с фартовыми, стал поворовывать. Разок сел, а там — сам бог велел.

Наташа сочувственно взглянула на него. Он, истолковав это по-своему, наклонился к ней и стал, подвывая, декламировать:

— Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым ...

И тут — появился Георгий. Свистящим, яростным шепотом и в рифму произнес:

— Я тебя в покойники назначу,

Ты отсюда лучше уходи.

Иванов-Есенин вскочил — блеснул нож. Я схватил его за руку, и мы вдвоем с Георгием, слегка придушив, вышвырнули влюбчивого знатока поэзии из барака.

Отряхнувшись, Иванов-Есенин выкрикнул:

— Я ваши головы этой шмаре на блюде поднесу. Сукой буду! Мы, зная, что воры слова на ветер не бросают, потребовали у начальства, чтобы нас переселили за зону. Во время концерта блатные дважды пытались прорваться к сцене, чтобы рассчитаться с нами, но работяги и надзиратели вовремя останавливали их.

Мы спешно уехали из лагеря. Отныне он был закрыт для нас — выступать в нем означало подставлять голову под нож.

А на обратном пути из глубинки мы свернули к ОЛП, лежащему в стороне от нашего маршрута. На подъезде к нему нам преградил дорогу парень, который с виду был года на два моложе меня. Он стоял и покачивался, силы его были на исходе.

Увидев, что мы вылазим из грузовика, он запел, едва шевеля губами. Мы подошли поближе. Остановились. Он замолчал, потом глядя на нас своими большими глазами, снова шепотом запел:

— Позарастали стежки-дорожки,

Где проходили милого ножки ...

У него были голос и слух. Без слов понятно — хочет попасть к нам в ансамбль, чтобы спастись от непосильной работы и голодной смерти.

Я его понимал, я сам прошел этот путь.

— Надо его накормить,— сказал Игорь.

— Да, да,— спохватился я и бросился к грузовику за пайкой.

Вернулся, протянул хлеб парню.

Тот схватил его и торопливо произнес:

— Я еще и танцевать умею.

— Не можем мы тебя взять. Не нами такие дела решаются,— с сожалением развел руками Игорь ...

Перед отъездом мы попросили начальника лагеря назначить нашего нового знакомого дневальным. Ему самому мы оставили десять простыней — для обмена на хлеб.

А когда снова приехали, не смогли узнать прежнего дистрофика в круглолицем разбитном парне.

Я тогда еще не знал, что издевательства, допросы и пытки через много лет для него, уже минчанина, работника Министерства бытового обслуживания, обернутся манией преследования.

Среди многих встреч во время гастролей каждая была для меня уроком того, как можно и как это нужно, будучи зэком, оставаться человеком.

В Хабаровском лагере, у которого мы притормозили по просьбе нашего тромбониста Цветкова, меня повели знакомиться с Эдди Рознером.

— Ты не представляешь себе, какой это музыкант,— горячо втолковывал мне по пути Георгий.— Он бесподобен!..

Рознер вышел из своей клетушки нам навстречу. Был он сосредоточен и немногословен.

 

Цветков, познакомив нас, попросил у него какие-то ноты. Рознер вынес их и подал ему. Извинился и ушел. Георгий весь светился.

— Ты только что видел настоящего мастера,— говорил он, шагая рядом со мной к грузовику. Его труба — это полет в рай. Его композиции — сказка. И он один из нас всех и в заключении — свободен. Он и здесь, понимаешь, пишет музыку ...

— Да, я знаю, что он знаменитость. Кто не слышал об оркестре Эдди Рознера!— отвечал я.— Но его-то за что?

— За гнилое буржуазное искусство,— он вздохнул.— А ведь это Эдди мне протез выбил. Каждой минутой дорожит и столько времени ради меня угробил ..

Мы залезли в кузов, и грузовик тронулся.

Путь лежал на Комсомольск, который каждый раз встречал нас переменившимся — зэки и военнопленные трудились, не покладая рук.

Перемены коснулись и нас — ансамблю отвели большой барак, огражденный проволокой, за которой находилась женская зона, откуда приводили на репетиции наших артисток.

Жили мы, стараясь привлекать как можно меньше внимания. Скромно и по-хозяйски. Завели даже кроликов, которых кормил дневальный. Листья и траву мы с избытком привозили с гастролей. Правда, от кроликов нам доставались рожки да ножки — одни субпродукты. Тушки уходили на лапу начальству, надежнее всего осуществляя смычку лагерных офицеров с искусством...

Я узнал, что мои родные перебрались в Латвию. Как-то незаметно между гастролями ушел от нас и уехал на запад Вольский. Вместо него назначили Игоря Переслени, и все дела, связанные с выходом в город и посещением Управления он поручил мне.

Моя новая должность оказалась рискованной. Зэки все настойчивей просили меня «быть человеком и принести бутыль». Контры с блатными не сулили мне ничего хорошего.

В конце концов оперативники накрыли меня с бутылью самогона.

Меня лишили свободного хождения.

Я даже был рад этому — воры уже стали предлагать мне участвовать в их делишках.

Словно в награду за все мои неприятности случай подарил мне Найду — маленький щенок лайки вбежал в зону вслед за водовозом.

Продрогший, он бросился ко мне и заскулил.

Я принес его в барак.

Отогрел, накормил.

Найда смотрел на меня весело и преданно, и я не смог с ним расстаться.

Хлопот с щенком было много — его приходилось не только кормить, выгуливать, но и прятать от охраны. Но хлопоты эти наполняли мою жизнь особым смыслом, исцеляли от того ощущения безысходного одиночества, которое порой накатывало на меня.

Пес вырос, и его у меня отобрали.

А через неделю Найда прибежал ко мне, и я решил, что никогда с ним не расстанусь.

 

Однажды, выгуливая Найду, я услышал разговор двух блатных. Один из них радостно сказал:

— Смотри, пес на шашлычок, а?

— Я знакомых собак не ем,— угрюмо ответил другой.