ПОСЛЕДНИЕ ДЕСЯТЬ

 

До моего освобождения оставалось десять месяцев. Я верил и не верил в это. Не верилось, что десять месяцев скостят, как обещали. Что попрощаюсь навсегда с друзьями и знакомыми в лагерях по-настоящему, а не в шутку. И что есть из одной миски и курить по кругу одну самокрутку они после концертов будут уже без меня. Не верил и в то же время чувствовал уже себя виноватым за то, что оставлю тех, с кем так сблизила меня общая беда.

У нас было заведено читать письма с воли вслух. Моя корреспонденция вызывала теперь особый интерес — за меня переживали. Мне написали, что сестра моя вышла замуж за человека, который старше ее на четырнадцать лет, а два брата моей мамы не вернулись с фронта — и все в ансамбле огорчались вместе со мной.

По тому, как осторожно родные сообщали мне новости, я понимал — люди на воле по-прежнему боятся друг друга. Война прибавила горя, сирот и разлуки и не прибавила справедливости.

Но это уже не могло испугать меня. Так же, как лагерные убийства и побеги, резня между ворами и «ссученными», садизм и безумие наркоманов.

Все мои мысли были сосредоточены на одном — моя свобода начинается с нуля. Смогу ли я продолжить учебу? Как примут меня с двумя судимостями по политической статье? Дорога в вузы для меня, наверное, закрыта. А у меня в двадцать четыре года нет ни образования, ни специальности...

Меня предупредили, чтобы я подумал, где поселюсь после освобождения. Паспорт мне должны были выдать с отметкой «за минусом 39»— мне категорически запрещалось жить в тридцати девяти крупнейших городах страны ...

Однажды утром я вышел из нашего барака и увидел прибывших с новым этапом заключенных. Они сидели кучкою на узлах и разговаривали между собой на незнакомом мне певучем языке. Я спросил у них, откуда они. Один из зэков, широкоплечий и большерукий, настороженно ответил, что из Латвии.

Я обрадовался:

— У меня сестра-одесситка замужем за рижанином. Вместе с мамой в Риге теперь живут.

Здоровяк, вопросительно глядя на меня, молчал. Я понял, что он опасается меня.

— Да я дважды судим. По пятьдесят восьмой,— обиделся я.

— Что тебе надо?— уже дружелюбней спросил он.

— Город для места жительства. Но не столицу.

— Есть бывшая столица. Раньше была Миттава, а теперь — Елгава. Недалеко от Риги ...

 

Так я выбрал себе место жительства и стал мысленно прогуливаться по древней столице Латвии в долгополом пальто и бесподобной фетровой шляпе из последней маминой посылки.

И вот, настал долгожданный день. Меня вызвали во вторую часть и отправили на пересылку.

Прощался я с моими товарищами безутешно — мы плакали, как дети. На пересылке, которая находилась рядом с нашим лагерем, один барак был отведен для женщин. Я навещал их. Три дня мы обсуждали мои планы на будущее, мечтали о том, как снова встретимся все вместе на свободе.

На четвертый день я получил документы и простился. Перед тем, как выйти из зоны, я зашел к парикмахеру — привести себя в порядок. Он, весь в наколках, спросил меня:

— Фраерок! Че, на волю идешь?

— Да,— ответил я неуверенно.

— А я вот снова загремел на четвертак. Только судили.

— За что?— спросил я.

— Да я в побег сходил и съел двух фраеров в тайге. А все ж не выбрался из чащобы — взяли. Месяц лежал в больничке ...

Он взял в руки бритву. Брил он быстро и легко. Но меня слегка подташнивало от каждого его прикосновения. Он кончил, я, взмокший, вскочил со стула и пулей вылетел из барака.

Оказавшись за вахтой, я остановился. От волнения я забыл, в какую сторону идти. Потом сорвался с места и побежал, оглядываясь по сторонам — нет ли погони.