СВАДЬБА

 

Заключенный, выйдя на волю, по-прежнему находился под неусыпным оком органов. Его обкладывали доносчиками и осведомителями всех мастей, и рано или поздно он снова оказывался «где следует».

Особое внимание уделялось отсидевшим по «пятьдесят восьмой».

Я знал, как непросто уйти от тотального этого надзора и после ареста Лурье метался из города в город. Переезжал, запутывая следы, от одних родственников к другим, от близких знакомых к их друзьям.

В конце концов я осел в Даугавпилсе.

Устроился работать в театр, скрыв при этом свое прошлое. Никому и в голову не приходило, какие сцены из жизни и недоброй памяти лагерный опыт у меня за спиной ...

А вскоре со мной случилось то, что хоть раз должно случиться со всяким.

Я встретил девушку, которую захотел назвать своей женой. Молодую, красивую, добрую, стойкую, чуткую, единственную для меня.

Свадьба совпала с днем выборов.

 

Я выступал в праздничном концерте на агитпункте и освободился около одиннадцати часов вечера. Задувало. Начиналась метель.

Добираться с окраины к дому было не на чем. Я пошел пешком. На пустынной дороге, по которой я брел, меня окликнули. Я оглянулся — ко мне подходили двое парней.

— Погодь!— окликнул меня один из них.— Тебе куда?!

— На Огородную!— отозвался я. Парни догнали меня.

— Проводим, а?!— обратился один из них к своему товарищу.

— А то!— согласился тот.

— Сюда сворачивай,— указал первый на переулок.

Я свернул.

Мы какое-то время шли молча.

— А теперь, милый, сюда сворачивай. Вот на эту улицу,— пропел тот, что был поразговорчивей.

В домах не светилось ни одного окна. Я забеспокоился:

— Не туда куда-то идем ...

— Туда, туда,— успокоил меня разговорчивый и ударил в лицо.

Оба набросились на меня.

Я отбивался как мог.

Досталось мне изрядно, но я все-таки вырвался и побежал.

Ноги, обутые в бурки, свалянные для меня будущим тестем, утопали в сугробах: дорогу замело, и в темноте не было видно ни зги.

Я перешел на шаг.

Сильный ветер залеплял мне мокрым снегом ресницы, брови, глаза. Снег лез в рот, уши забивался за шиворот и холодными струйками скатывался по спине.

Там, в тайге, подумал я, блатные, наверняка, сказали бы мне: «Фраерок, скинь клифт, он тебе в плечах жмет, фигуру портит, ватничек — вот твоя мода». И оказались бы правы — пальто с каракулевым воротником намокло, тянуло меня к земле и мешало, идти. Его мне подарили, вернее, сшили к свадьбе родители невесты — хорош бы я был жених без солидного пальто: в еврейской семье это все равно, что невеста без фаты, набожный еврей без таллеса^* и раввин без «идише пинтелах».^** И костюм у меня великолепный, из синей в полосочку английской шерсти за три тысячи рублей, которые мама получила с большим опозданием за погибшего на фронте мужа. Бедный папа, вся его жизнь — за один полосатый из английской шерсти костюм с жилеткой!.. Нет, лучше об этом не думать, ведь у меня сегодня торжество — свадьба ...

Я шел, сам не зная куда, по какой-то ложбине, передвигаясь наощупь. Метель швыряла меня по кочкам, канавам и ямам. Я с трудом удерживался на ногах, не понимая, откуда и за что такая морока — меня словно леший водит. Снег и снег, и домов не видно. Но что это? Тропа? Нет, замерзший ручей ... Где же я? Неужели это Новостроение? Я ведь

был на противоположной стороне, у агитпункта... Черт дернул меня в день свадьбы пойти на концерт!.. Нет, я не мог отказаться. Я — политически неблагонадежный, а сейчас снова пошли аресты, в первую очередь, берут недавних лагерников. С нами проще, у нас опыт работы на стройках и в шахтах, мы знакомы с законами зоны ... Я и так, словно в зоне, читал на агитпункте стихи о Сталине — там тоже никто не слушал, но все аплодировали... Надо добраться, надо побыстрее добраться до дома. Но где он? .. Мои товарищи по театру, артисты, уже разыграли поломку автобуса, вернулись с полпути с выездного спектакля, дожидаются меня. А невеста, наверное, уже плачет, гости в недоумении. Сколько сейчас времени? ..

Резкий порыв ветра толкнул меня в спину. Я споткнулся и упал. В ушах зазвучало: «Вставай, вставай, гад, иначе пристрелю, как собаку!» ... Я вскочил и услышал привычное: «Шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству!» ... Будь они прокляты, думал я. Будь они прокляты — эти восемь лет, которые даже сейчас сильнее мыслей о счастье. Ведь я — вольная птица. Нет, буду счастлив!.. Так, подвернул ногу... А что скажут родители невесты? Подумают, что сбежал: человек ненадежный, сидел в тюрьме, одно слово — арестант ... Сейчас они, наверное, вздрагивая и оглядываясь при каждом шорохе на дверь, стараются вселить спокойствие в тех, кто пришел на торжество. А подруга невесты мечется от одной группы гостей к другой, убеждая их, что все будет хорошо. Музыканты, чтобы снять напряжение, робко играют «Фрейлехс» и встречают запоздалых гостей «тушем». Но... я-то здесь. А невеста стоит у заледенелого окна, оттаивает стекло своим дыханием и — не видит меня ... Она многого не видит — ни моего «волчьего билета», ни зарплаты в четыреста пятьдесят рублей ... Как содержать семью? .. Теща успокаивает: «Крыша есть — остальное приложится, в семье лишняя тарелка супа — не проблема. Мы, слава богу, живем, не умираем с голоду, есть хлеб и кусочек масла к нему тоже найдется — главное, чтобы была любовь!» Тесть такого же мнения, но он больше молчит. Все решает теща. Но, когда вопрос касается политики, слово за ним: «Скажи, пожалуйста, где ты видела, чтобы офицер подставлял солдату плечо, когда тот лезет на телеграфный столб. В Латвии в старое время я такого не замечал, а вот в Советской Армии это не редкость! Советская власть — хорошая, она ведь спасла евреев от фашизма. Но зачем же арестовывать невинных людей?» Его заграбастали бы самого, но у него всего один дом и тот заселен бедняками. Сразу же национализировали. Теща пошла к председателю горисполкома просить дом обратно. Ей сказали: «Вы хотите дом? Поезжайте в Израиль!»— и она успокоилась и больше не ходила ...

Я споткнулся, упал, встал и снова споткнулся.

Из снежной мглы навстречу мне выплыло лицо Равдинихи-торговки с базара, снабжавшей тещу кошерными курами и яйцами: «Геня, скажите, кто такой ваш будущий зять?»— спрашивала она тещу, а та отвечала: «Я вам скажу по секрету, что он не раввин в синагоге. Но в тюрьме он сидел ... Это бы еще ничего, так он еще и артист и ко всему прочему еще и советский... Зато это настоящая любовь! Так пусть уж будет так, как богу угодно!» ... А рядом толпились гости — они пришли и даже приехали из Риги, столы были накрыты, оркестр на месте, и они

 

удивленно поглядывали на тещу... И оркестр играл все громче, чтобы отвлечь всех от грустных мыслей. Сквозь музыку пробивались обрывки фраз и целые предложения. «Одним словом,— говорил дагдер Бульбочка (Бульбочка его прозвище, он приехал из Дагды)— арестант он и есть арестант!» «Ну что ты говоришь,— перебивал его Хаим-Ице (гость с двойным именем),— он же благородный арестант, политический, не вор какой-нибудь!» А один из двинских жуликов — тоже гость, которому хотелось скорее сесть за стол и выпить, вгорячах возмущался: «Ах, хулиган! Ах, безбожник! Такая невеста! Такой цеточек! У него бога в сердце нет!» Тетя Песя-до-Кехн, что означает «кухарка, повариха», вступалась за меня так, чтобы слышала невеста: «Я за него ручаюсь, он хвалил мои приготовления, особенно рыбу и тейглох^*, это хороший парень, я голову за него кладу на плаху. Дай бог всем моим близким и друзьям такого жениха и мужа, как он!» Парикмахерша Циля поддерживала ее: «Ну что вы волнуетесь, мало что с человеком может случиться: задержался, задержали или попал с аппендицитом в больницу, вы посмотрите на его родных — они совершенно спокойны, а приехали с подарками из Риги и Одессы» ... Мертвенно спокойные лица сестер и мамы говорили о том, как страшно они волнуются. «Чего нам волноваться,— говорила мама,— я в сыночке уверена, он отсидел такой срок в лагерях и остался человеком! Кто подумает, глядя на него, что он прошел такие испытания».

Снова сквозь гул ветра до меня донеслись окрики конвойных, потом я услышала команду: «Лечь! Встать! Лечь! Встать! Шаг влево, шаг вправо...»

Я еле передвигал ноги ...

Но вот метель стихла, и я увидел свет в окнах домов. Похоже, я очутился в районе «Гайка». Я перешел через дамбу — передо мной чернела тюрьма — что за наваждение, этого мне только не хватало, куда это меня сегодня все время тянет?!. Я свернул на Солнечную улицу, побрел по ней... Вот, уже и Огородная. А это — дом, в котором сняли зал под свадьбу.

Я открыл дверь, вошел вместе с ветром и снегом, прополз сквозь онемевшую в ожидании разъяснений толпу к невесте и шепнул ей:

— Извини, родная, я не мог раньше. .. Концерт на выборном участке.

Глубокий вздох облегчения раздался под сводами свадебного зала. Ко мне бросились родные, стали омывать водкой разбитые в кровь руки.

Отец невесты Ицык-лейб потер ладони и скомандовал:

— Музыку, ребята!

И стал подсчитывать бутылки, необходимые к столу. Гости оживились.

Тевье-Трегер (прозвище — Носильщик) ставил скамьи. Сролка Фла-дер (прозвище — Лгун) развлекал присутствующих историями из еврейской жизни, которые сам придумал.

В строгой секретности в соседней комнате ждали нас раввин и габе. Балдахин готов, родство все здесь — началась хула (свадебный обряд). Мейш-Шойхет (Резник) выполнял обязанности шамеса (служка в

синагоге), он доверительно пригласил 10 мужчин для «броха». Старый раввин попросил дать ему стакан и газету, только не дай бог с портретом «отца народов». Но где было такую взять? .. А ведь Песл-кухарка и Родл-повариха уже кладут последний штрих на фаршированную рыбу, гепеклтое (копченое) мясо, рубленную селедку.

Венчание началось при закрытых дверях. Раввин произнес обрядовые слова, а меня вдруг разобрал смех. Старый ребе улыбнулся и сказал:

— Смейтесь, дети, смейтесь! Лучше смеяться, чем плакать!

Я захохотал — это, наверное, нервное ... Мое состояние передавалось невесте. Теща тоже заплакала — а вдруг потому, что выдает дочь за бывшего арестанта? ...

Но вот под музыку раздался треск битого стекла — я ногой раздавил стакан в газете, и все закричали:

— Мазл тов! Мазл тов! Счастья вам!

Первым за стол сел Ицик дер Стримлинг (по прозвищу — Стремиж-ка) — нужный человек, вся рыба поставлена к столу им. За ним родственники, близкие друзья, подруги невесты — с шумом и гамом, все так, чтобы поближе к невесте и жениху. Скромно притулился в углу Лейбке Ганеф (Лейбке-вор), никто не мог сказать, почему его так прозвали, он состоял на кладбище при покойниках и был большим мастером хоронить. Пригласить его считалось «мицве» (благое, святое дело).

И вот запел приветствие оперным голосом артист, мой друг Саша Егоров. Все закричали:

— Горько! Горько!

Мы поцеловались. Снова закричали:

— Горько! Лехаим! За здравие!

Я целовал невесту под звон бокалов и вилок.

Она стыдливо прятала глаза: на нее смотрели все бывшие женихи, тоже приглашенные на свадьбу.

После «Ломер енейнем тринкен» (Давайте вместе пить заздравную) оркестр сыграл «Плач Израиля», затем снова зазвучала «Фрейлехс» (Веселая).

Гости танцевали, веселились, пели.

Я закрыл глаза, и мне снова почудились гул ветра, голоса конвойных, лай овчарок. «Лечь! Встать!.. Лечь! Встать!»— закричал молоденький сержант, голова закружилась, и я потерял сознание, провалился на мгновение в пропасть. Открыл глаза — передо мной невеста, гости, изобилие на столах, какого я еще не  видел за последние десять лет.

Хороша еда — не беда, а беда никогда не приходит одна: в этом отношении я невезучий, как говорят по-еврейски «шлемазл»— неудачник! Столы два дня ломились под тяжестью яств и водки и устали от облокотившихся на них гостей и родственников. Брачное ложе пришлось уступить родным и близким, а самим отправиться на ночлег к родственнице невесты. Уложив нас в лучшей комнате, за нами заперли дверь, оставив под ней собаку-овчарку и закрыв шибер в печи с недогоревшим углем. Мы легли спать. Проснувшись среди ночи, я увидел рядом мертвенно-бледную невесту, не подающую признаков жизни. Я ринулся

 

к двери, упал и потерял сознание. Мое падение разбудило хозяев, и они вызвали «скорую». Только чудо спасло нас.

Первый вопрос, который жена задала, придя в себя, был:

— Где он?!

— Он здесь, рядом с тобой,— ответила хозяйка,— и ему тоже очень плохо.

— Ему тоже плохо?— сказала жена.— Тогда все хорошо.

И потеряла сознание, но, теперь, наверное, уже от радости, что мы оба живы ...

Прибывшая к утру «скорая» нашла нас в полном здравии, разве только с головной болью.

Головные боли приходят и уходят, а радости и счастье ненадолго остаются.

— Боже мой,— восклицали мамы,— наши дети живы!

— Такое сокровище,— глядя на мою жену, причитала теща,— такой бриллиант. Чтобы они жили сто двадцать лет и горя не знали!

— Такой мальчик,— вторила ей моя мама.— Такой красавец — пережить тюрьму и приехать сюда, чтобы чуть не умереть! Теперь они, действительно, долго будут жить,— заключила она.

И снова зазвенели бокалы с вином и раздались заздравные в честь воскресших новобрачных.

— Мы поедем в свадебное путешествие,— воскликнула жена.

— Родная, ты забыла, что твой муж с «волчьим билетом»— с минусом тридцать девять городов, и ни в один из них въезжать не вправе,— возразил я.

— Ну и шут с ними, с минусами,— разогнала тучи над моей головой жена.— Нам хватит и Даугавпилса. Мы возложим наши розы к памятнику погибшим во время войны!.. Ну, а вечером, уважаемые гости,— приглашаем вас на танцевальный бал в наш Народный дом!

Несколько часов перед балом невеста и подружки суетились перед зеркалом, подметая длинными платьями пыльные полы. Я сидел в кресле счастливый и впервые за многие годы по-настоящему блаженствовал. И вдруг ... на память пришла заповедь блатных: «Ты умри сегодня, а я завтра». Нет, я не хочу умирать ни сегодня, ни завтра. Мне двадцать пять лет, десять из них вычеркнуты. Следовательно, мне сегодня — пятнадцать лет. Все — сначала. Куда деть «мои десятилетние университеты»? На свалку не выбросишь. Они многому меня научили, врезались в душу. Как быть с ними? «Очень просто,» отвечало мое «второе я», «пройдет время, и разберемся... А сейчас — да здравствуют воля, жизнь, любовь, семья, жена, очаг, друзья, уют и в будущем — дети и внуки!»

И на душе стало хорошо и безоблачно. Я снова верил людям, верил в добро, в справедливость...

Я заправил в кармашек пиджака треугольником носовой платочек, подаренный любимой, пригладил набреолиненные волосы, и мы отправились в путь.

Вот он, весь в огнях, Народный дом — дом народов! Пробившись сквозь кипящую людскую массу к центру танцевального ринга, сверкающего радугой хрустальных люстр и блеском янтарного паркета, мы прошли в дальний угол и заняли два местечка рядом со знакомыми

 

и друзьями. Нам зааплодировали, и оркестр, среди которого были знакомые музыканты, заиграл в нашу честь танец. Уже Додик, Миша, Петя, Саша и Веня — стали «соображать» по сто граммов для смелости, Мира, Соня, Катя, Женя, Зина — принялись обсуждать наряды танцующих. А мою жену сразу же пригласил курсант из «крепости», из военного училища. Потом пригласили остальных — те же, в форме, с начищенными до блеска ботинками.

— Ты обрати, Рая, внимание на Катю,— затарахтела в перерыве между танцами подруга моей жены Мира,— она совсем не умеет одеваться — абсолютно нет вкуса, а потом, скажу тебе по секрету, она еще и неряха.

Зина предупреждающе зашептала:

— Хорошо, что не слышит Петя, он же собирается жениться на ней.

В разговор вступила Женя:

— Вы слышали, что Цыбулиха выходит замуж за рижанина, говорят, он очень богатый.

— Подумаешь, у него много денег, разве в этом счастье!— возмутилась моя жена.— Главное в жизни человека — это любовь, это чувства.

— Ты скажи спасибо, милая,— перебила ее Женя,— что «твой» отказался от Зинки, ему ее сватали. А он сказал, что у нее растут усы и борода.

Зина танцует и этого не слышит. За нее вступается Соня:

— У нее большие неприятности, отца в Риге забрали за какой-то космополитизм. Девочки, что это означает?! Я и слова-то этого выговорить не могу.

Тут вмешивается подоспевший Саша — жених Зины:

— Да, ваша правда, в Риге многих забрали — идут повальные аресты. Видно, что он выпил свои сто и еще столько, и осмелел. А Ядвига — пастижер из театра — стрекочет сидящим неподалеку главному машинисту сцены Павлику и реквизиторше Вале Мунч, которые собираются пожениться.

— Бедная Дорочка, секретарь нашего шефа! Она страдает, он же должен был ее в жены взять, даже в гостях у них бывал. Наверное, эта побогаче?!

— Да нет же,— возражает Валя,— я рядом живу —простые, хорошие люди ... Павлик, я на свадьбу такое же платье сошью, как у нее. Павлик согласно кивает головой:

— А я такой костюм, как у него!..

Музыка заглушила всех, заиграли первый фокстрот. Для меня все здесь было впервые. Я сидел и наблюдал за радостной и счастливой женой. Как жаль — я не умею танцевать, но где мне было учиться танцам — в тюрьме или в лагере?

Внезапно из толпы выплыл подвыпивший железнодорожник — высокий, белобрысый, лет сорока и чуть плешивый — знаков различия я не успел рассмотреть. Он изогнулся, подталкиваемый танцующими, схватил меня левой рукой за плечо, заглянул в глаза, и наклонившись изверг из своей пасти:

— Ах ты, жидовская морда!

И врезал мне правой рукой в переносицу. Хлынула кровь, я зажал нос платком и бросился к воде.

 

Оркестр смолк — танцы прекратились. Кто-то крикнул:

— Артиста бьют!

И толпа взорвалась многоголосно:

— Антисемит ... сволочь ... негодяй ... бандит — на кого руку поднял?!

Зал застыл на секунду, ожидая моих действий, потом несколько человек подхватили хулигана и потащили сквозь толпу, как сквозь строй, по скользящему паркету. Удары сыпались на него как из рога изобилия — он обмяк и уже не сопротивлялся.

Неужели и на «воле» все происходит, как в зоне? Только там-то не было «жидовской морды». Остальное похоже, думал я.

Как мало в этот вечер отпустила судьба мне покоя.

— Испортил, гад, всю песню,— произнес я вслух совсем по-лагерному ..

Возвращались мы с женой домой молча, и лишь за порогом, при закрытой двери, я сказал ей:

— Начинается снова что-то страшное...

Через день меня вызвали в милицию. Железнодорожника привели из камеры в синяках.

— Прости меня, брат,— умолял он, опустив глаза,— я член партии, мое положение, семья, дети ... В командировке — выпил, пожалуйста, прости!

Начальник милиции, пронизывая меня ястребиным взглядом, уперся кулаками в стол:

— Надо простить. Не портить же человеку биографию из-за тебя?!

Я промолчал.

Тогда он, побелев, взревел:

— Подумаешь, сопли тебе смахнули!.. Три года ему дадут!.

Про оскорбление ни слова.

— Подписывай, едрена мать! Нечего кочевряжиться!

Я подписал и быстро, не попрошавшись, вышел. Я «простил». Ведь начальник милиции был из тех, кто ТАМ допрашивали, били, истязали, мучили — и, не прости я антисемита,— мне бы несдобровать. Так что прочь иллюзии — нет воли. Воля только снится.

Инцидент был исчерпан, но боль осталась.

Вечером в ресторане «Погребок» режиссер Треплев А. Д., глянув на мой профиль и уткнувшись в стакан с водкой, произнес трагически:

— Да, это не гоголевский нос. Миленький, вы молоды, вы ничего не знаете. Нас всех убьют — мы окружены невидимой тюрьмой! Вся страна — тюрьма, концлагерь. Помните, как в «Гамлете»? И мы с вами — жертвы.

А скоро началось дело о еврейских врачах - отравителях. Артистка театра вбежала в кабинет и крикнула второму нашему режиссеру:

— Коля, миленький, не принимай эти лекарства. Твой врач Шапиро — враг народа, они всех травят!

Под Москвой в железнодорожном тупике стояли новые составы для этапа в Сибирь...