ГЛАВА 5 ПЕРВЫЙ ПРИХОД ОТЦА СЕРГИЯ:

ПОЧТОВАЯ ВИТА

СЛУЖЕНИЕ НА ПОЧТОВОЙ ВИТЕ

Сан священника Сергей Алексеевич принял в сентябре 1921 года и тогда же получил свой первый приход в селе Почтовая Вита примерно в десяти километрах от Киева. Окрестности села были очень живописны: холмы, поросшие густыми дубравами, прекрасные луга. Отец Сергий вместе со всей семьей поселился в простой украинской хате, только в одной комнате, но большой и светлой, на кроватях - тюфяки с соломой. Кроме жены с ним жили Вера Ивановна («мама») и Варвара Николаевна. Там же 23 октября 1922 года родился второй сын отца Сергия Кирочка (Кирилл). Жили скудно, но все-таки не так голодно, как в Киеве.

Из письма Веры Ивановны к Алексею Алексеевичу: «Живем мы сейчас у Сережи. Дает он нам все, что может, то есть теплую хату, в которой мы помещаемся вчетвером, и черный хлеб, картошку и борщ. На Рождество и на. Масленую мы ели лучше; было мясо и вареники, приношение прихожан. Приход у Сережи очень маленький, вдвоем они могли бы лучше жить, но ведь надо и нас кому-нибудь кормить».

Служение отца Сергия в первом его приходе на Почтовой Вите продолжалось недолго, но было счастливо: там нашел он поддержку и любовь прихожан, особенно бабушки Александры Пантелеймоновны. Ей отец Сергий посвятил рассказ о начале своего пастырского служения. Привожу ниже другой его вариант, очевидно ранний, сохранившийся в его записках:

«19 сентября старого стиля 1921 года день для меня памятный. В этот день я с покойной мамой впервые пришел на Виту, куда я был назначен священником. Неизвестно зачем я был послан епархиальным начальством в Пирогово к проходимцу Б. Кретовичу, священнику своеобразному и неприятному (теперь живоцерковному архиерею). Мне говорили, будто бы он имеет сильное влияние на прихожан Почтовой Виты, где он был строителем церкви, и без него меня могут туда не принять. Я провел два дня у него, чувствуя себя весьма неудобно под его нелегкой опекой. Бог спас меня, и случайно без Кретовича я отправился пешком в Почтовую Биту. Впоследствии оказалось, что

Кретовича ненавидели витовцы, и я много бы повредил себе, если бы появился с ним на моем приходе.

Я помню солнечный день, яркое золото листьев, пыль дорожную, утомление и голод. Я и мама шли несколько часов по духоте и зною, и когда, подвезенные на арбе (своеобразная телега без второй оси), приехали на Биту, вздохнули свободно. Вечерело. На бревнах сидели крестьяне. Шумел лес, и, поднимая песок, брели по полям коровы. Я назвал себя старосте и показал свои бумаги. Он пошел в церковь, зазвонил тусклым голосом маленький кокольчик. Дача, пристроенная к часовне и превращенная в церковь, казалась на первый взгляд странной и неуклюжей, но когда я вошел в нее и на меня глянул прекрасный иконостас, мерцающие в золоте лампад огни, я почувствовал свою нерушимую связь с храмом.

Хотя я не был еще избран настоятелем и служил простой молебен, но я сразу узнал в себе руководителя прихода. Моя первая проповедь была о любви ко Христу и во Христе друг к Другу. После молебна я был единогласно избран и отправлен на ночлег к бабушке.

Меня встретила у хаты, низкой и белой, старушка небольшого роста с острым, умным взглядом и ласковой улыбкой. Это была бабушка Александра Пантелеймоновна. Рядом с ней с умиленными слезами и быстрыми движениями волновалась Анна Сергеевна, тоже старушка, подруга и сожительница бабушки. С этого часа я стал не только близким, я стал для них родным, и эта близость воспитала во мне чувство пастырского долга. Счастлив пастырь, когда в начале его трудного пути встретятся ему среди духовных детей лица, неизмеримо выше его стоящие духовно, когда, стоя перед ликом Христа и внимая открытой совести человека, пастырь узнает глубину веры и огонь любви ко Христу и видит лик человека, озаренный лучами святости. Этого счастья я был удостоен на первом моем году священства.

Чему же учила меня Александра Пантелеймоновна? С нею связана вся моя жизнь на первом моем приходе. Я говорил ей все, любил без конца слушать ее рассказы. В душной низкой хате ее я и волновался, и горевал, и радовался, и учился. И всегда - и на духу и в беседах за чаем и за грибным супом - Александра Пантелеймоновна учила меня долгу перед Богом. Когда, бывало, в часы исповеди я говорю ей: „Ну, Бог простит", - а она скажет: „Простить-то простит, а мы должны Ему все, все сказать, все окаянство свое вырвать. Тогда очистимся, тогда омоемся слезами покаяния. Какая же это любовь к Богу, когда мы не хотим исправиться? Это не любовь, а так, только слова о любви".

Помню снежную пургу, в щели алтаря вьется дымок метельный, никого в храме. Служу заказную обедню. Погасли угли, руки кочене-

ют, боишься случайно дотронуться до металла. Псаломщика нет, ушел перед причастием. Еще холоднее в церкви, в полуоткрытую дверь свистит морозный ветер. Бабушка, укутанная в коричневый платок, одна молится, прислонившись к деревянному столбу. Когда шел из церкви, то спросил ее: „Зачем вы, бабушка, ходили в церковь в такую погоду?" - „Как же, батюшка, мы должны быть в храме, особенно когда никого нет. Боту приятно, когда молятся, а особенно когда подвиг несем молитвы, вот в холод и несем подвиг. Хорошо". И она улыбается.

Бывало, зайдешь к бабушке... Волнуется Анна Сергеевна, а бабушка опять в закопечке (закопечками называлось пространство от печи до стенки, задернутое черной в цветах занавеской). Опять боли у нее. Во время приступов грыжи очень страдала Александра Пантелеймоновна; не желая, чтобы ее видели, не выходила из закопечки. „Батюшка, как она мучается и даже не заворчит ни разу на меня", - жалуется Анна Сергеевна. „Ты знаешь, - говорит из-за печки бабушка, - я не ворчу на тебя никогда, да от воркотни не легче. Хуже, чем эти боли, у меня на душе, батюшка. Ведь я всех близких потеряла, всех кроме Сони и Анны Сергеевны, и ни на кого не ворчала. Если мысленно думаю роптать, вспомню, что мы должны нести крест свой, должны достойными быть людьми перед Богом - и легче становится на душе. А от воркотни, пожалуй, еще больше будет болеть и душе нехорошо станет".

На Вите был один особенный день. До сих пор этот день тягостным кошмаром тревожит память. Утром проснулся от трезвона. Был Великий Четверг. Слышались необычайно быстрые шаги и голоса на улице. Пришел дедушка Д., церковный сторож и объявил радостно: „Поймали воров и убивают их под колокольный трезвон против церкви у сборной хаты". Я сразу понял, что надо было делать: быстро оделся и пошел к церкви. Я шел, меня ругали. Я кричал разъяренному хлопцу, пытаясь остановить его от убийства. У бабушкиной хаты (она была почти возле церкви) стоят Анна Сергеевна и Иван Васильевич (псаломщик), не пускают меня, говорят об опасности, о бессмысленности заступаться за разбойников, о том, что их, наверное, убили. Я начал колебаться. Выходит бабушка и строго говорит мне: „Как вы, батюшка, допустите убийство в день, когда отпустили Варраву и распяли Христа? Идите, еще есть время". И я ушел в озверевшую толпу. Бог помог мне. Убийства не было. Воров простили.

Я не понимаю и не люблю людей долга. Близки для меня люди, творящие добро не ради того, что его должно творить, а ради того, что нельзя им быть без любви, без добра, как нельзя не дышать, не видеть, не слышать. Но есть люди, которые, бесконечно любя Христа, волю свою подчиняют любви, освещают любовью всю свою жизнь, все свои

поступки. Они силой заставляют себя переродиться и, когда это чудо ими совершено, становятся столь светлыми, столь огненными, что, невольно внушая к себе великое почтение, заставляют восхищаться их пламенным ликом. К таким людям относилась бабушка».

Уже в первую зиму на Вите сильно ухудшилось здоровье Варвары Николаевны. Не было ни медицинской помощи, ни достаточного питания. Варвара Николаевна держалась удивительно мужественно, не жалуясь, не требуя... Впрочем, от кого и что могла она ждать? Вера Ивановна писала из Виты Алексею Алексеевичу в Москву зимой 1922 года:

«Очень меня беспокоит судьба Вари. Дело в том, что Варя очень ослабела и похудела. Ее надо питать, и кроме ее постоянного кровотечения, у нее теперь еще болит печень. Нельзя черного хлеба, нельзя сала; остается картошка, а этого мало, и Варя совсем голодная. Когда у Сережи есть деньги, покупаем булку или молоко, но это далеко не часто. Кроме того, у Вари все износилось, есть две рубашки в латках, одна кофточка, рваная юбка. Слава Богу, шуба еще цела. Она такая слабенькая и такая безропотная, так кротко переносит все невзгоды и лишения, что я не могу без волнения смотреть на нее».

Весной 1922 года состояние здоровья Варвары Николаевны стало настолько тяжелым, что из Виты ее увезли в больницу в Киев. Там она умерла 20 мая 1922 года и была похоронена на древнем киевском кладбище («Аскольдовой могиле»). На кресте были написаны любимые ею слова из псалма Давида: «Жизнь человека яко цвет сельныи -тако отцветет». Сейчас это кладбище уничтожено, на его месте разбит парк.

Ольга Алексеевна писала в Москву брату Алексею Алексеевичу в июле 1922 года: «Похороны Варечки обошлись нам приблизительно 80 миллионов рублей, так что твои 20 миллионов, присланные по телеграфу, была приблизительно твоя часть. Прислал 5 миллионов и Леша Березовский, как будто чувствовал. Сережа истратил весь свой трехмесячный заработок, потому ему сейчас и плохо приходится. Я продала две вещи и выплатила почти все. В общем мы заплатили 32 или 34 миллиона. Я еще и больше истратила, на могилу и крест 8 миллионов рублей».