СЛУЖЕНИЕ В ДМИТРИЕВСКОЙ СЛОБОДЕ МУРОМА

Итак, отец Сергий начал свое служение в Дмитриевской слободе и жил там, снимая комнатку, где были лишь маленький стол в углу под иконами да широкая лавка, заменяющая кровать. Его прихожане, в преобладающем большинстве пожилые женщины, любили его. Отец Сергий красиво и проникновенно служил, и проповеди его слушались с большим вниманием: он говорил их просто, чтобы были они понятны этим женщинам. В 1934 году в окрестных селах уже стали закрывать церкви, и в храм Дмитриевской слободы приходили не только местные крестьянки, но и из дальних сел, километров за пять-десять, с противоположного берега Оки: из Позднякова, Волосова и других. И отец Сергий ходил в далекие села, причащал, соборовал, крестил. И долго после того, как отца Сергия арестовали в 1937 году, крестьянки из этих сел помогали его детям пережить голодные годы.

В страшную зиму 1941-1942 года, когда в семье хлеб был забран по карточкам вперед на несколько дней, давно кончилась картошка, шла Татьяна Петровна в эти далекие села. Шла в огромных старых мужниных валенках, в порыжевшем осеннем пальто, обмотавшись несколькими дырявыми платками. Шла она в мороз по едва заметной дороге

через Оку и дальше в какое-нибудь село. Помню ее рассказы: «Прихожу вся закоченевшая, продутая насквозь ледяным ветром, от голода слабая. Вхожу в знакомую избу, сажусь на лавку. И вот - приветливый, ласковый голос: „Да это матушка пришла!" И тут же из русской печки - горячие щи. И начинаю их есть, есть и чувствую, как тепло входит и все косточки размаривает. И в сон клонит... А хозяйка уходит по избам собирать для матушки: кто даст лепешку, кто немного картошки или свеклы. Время трудное было для всех - война... И так набиралась „ноша" - мешок наперевес через плечо...» К вечеру Татьяне Петровне нужно было идти обратно. И она шла одна через темное огромное поле, через заросли кустов, через заметенную снежными вихрями Оку, Приходила домой поздно вечером, останавливалась в дверях, негнущимися руками в огромных матерчатых рукавицах снимала с плеч «ношу».

Как-то, рассказывала она, дали ей много картошки и в дороге выбилась она из сил. Снег глубокий, дорога занесенная... Чувствует Татьяна Петровна, что нет сил идти, но и картошку не может бросить, ведь дети тогда ели очистки. И вот совсем не стало у нее сил, в глазах темнеет... И тогда позвала она на помощь мужа своего. Вдруг слышит, сзади едет кто-то. Поравнялась с ней лошадь, сани с каким-то грузом, в санях старик. Говорит ей: «А ведь ты замерзнешь. Клади ношу в сани и держись за них, иди следом». И Татьяна Петровна положила ношу и пошла, спотыкаясь, за санями и так вышла к Оке. Татьяна Петровна говорила, что старик спас ее, она действительно замерзала, но что это было чудесное спасение, так как по этой дороге поздно вечером в ту военную пору редко кто ездил: и мужчин-то не было, да и возить было нечего.

Дмитриевская слобода была совсем рядом с городом, только отделена от него большим оврагом. Какой была там церковь, не помню. Помню только широкую улицу, маленькие серые домики, дорогу, разъезженную, зимнюю, по которой мы идем рядом, я и отец. Потом я отстала, загляделась на свиней, которых выпустили на улицу в теплый мартовский день. Вдруг веселый круглый поросенок побежал ко мне. Я поспешила догнать отца, но поросенок ловко сзади толкнул меня рылом, и я покатилась на дорогу. Отец хохотал надо мной, и я, признаюсь, долго побаивалась поросят. Потом пришли мы в гости, была масленица. Отец сидел за столом, и его угощали блинами со сметаной. Отец ловко скатывал в трубочку два блина и этой трубочкой макал в общую миску, забирая не менее полстакана сметаны. Женщины, прихожанки его, умилялись его увлечению блинами. Да, редко отцу приходилось вкусно и досыта есть.

Татьяна Петровна устроилась работать на фанерный завод, подсовывала листы фанеры под пресс; в цехе было жарко и шумно, работа шла в три смены. Трудно доставались Татьяне Петровне ночные смены: после дня, заполненного бесконечными делами (топкой печи, ноской воды из-под горы, кормлением детей), - нужно было еще идти через глубокий темный овраг на завод. Карачарово все стоит на глине, и во время дождя дороги там были в непролазной грязи и очень скользкие; Татьяна Петровна летом на работу ходила в одних чулках, чтобы не так скользить. Как-то ночью руку ее затянуло в пресс, который раздавил ей указательный палец. Долго, месяца два, пришлось ходить в больницу. Палец так и остался изуродованным.

Еще до отъезда в Карачарово удалось младшую дочь, Танечку, устроить в детский санаторий под Москвой или, как тогда называли, - в «детскую колонию». Потом слово «колония» приобрело иной, жуткий смысл и люди вздрагивали, услышав его. В лесу Танечка провела почти все лето, там хорошо ее кормили и она окрепла. Когда же она стала жить в Карачарове, то здоровье ее опять стало хуже. Тогда, зимой 1934 года, семилетнюю младшую любимую дочку Танечку, самую слабенькую и постоянно болеющую, взяла к себе в Москву наша тетя Ольга Алексеевна. С тех пор Танечка осталась в Москве и жила в семье Лядинских как родная дочка. Ольга Алексеевна дала ей высшее образование, и они горячо любили друг друга до самой кончины Ольги Алексеевны. Отец страдал оттого, что Танечка взята из семьи, но понимал, что могла она не выдержать той скудной и суровой жизни, что досталась его детям. Он несколько раз в год ездил в Москву, привозил на каникулы Танечку домой и уже решил, что оставит ее у себя, в Муроме. Но тут наступил 1937 год. Отца не стало, а Танечка так и продолжала жить у Ольги Алексеевны. Ольга Алексеевна не усыновила ее, хотя при этом легче было бы ей получить разрешение на прописку девочки. Она хотела сохранить как можно полнее родственную связь своей племянницы с братьями и сестрой. И это ей удалось. Танечка, добрая и чистая девочка, осталась любимой сестренкой в семье, а Ольга Алексеевна - второй матерью и ей и остальным детям.

Старший сын, Борис, в Карачарове пошел в школу во второй класс, после школьных занятий пропадал с мальчишками на реке, зимой катался на санках со склонов глубоких оврагов. Уже в те годы полюбил он в одиночестве бродить по заросшим шиповником берегам Оки, удить рыбу в темных ее затонах. Зимними вечерами дети играли дома в путешествия и в «кандалы». Вешали на себя кочергу, ухват, другие железки, гуськом ходили друг за другом по комнате и звенели всем навешанным. У Бори был хороший голос, он запевал песню, которой

научил его отец: «Спускается солнце за степи, вдали золотится ковыль. Колодников звонкие цепи взметают дорожную пыль...» Остальные подхватывали. «Ах, Борюнок мой, Борюнок», - говорил отец, прижимая к себе старшего сына, и жалел его, словно предчувствуя трудную будущую жизнь Бориса.

Я была здоровой, веселой девочкой, несколько более рассудительной, чем обычные дети, и обладающей большим чувством долга и ответственности. Лет пяти я сама научилась читать, потом стала писать стихи, очень хорошо училась в школе. Летом меня и младшего брата Алешу мама устроила в детский сад. Воспитательница водила группу детей на прогулку в великолепный парк имения графини Уваровой, что спускался террасами с высокого берега Оки. Как-то эта детская группа расположилась на траве на залитой солнцем лужайке и воспитательница, молоденькая девица, попросила меня рассказать что-нибудь; я уже была известна как начитанная девочка и хорошая рассказчица. И я, глядя на сияющую под солнцем Оку, стала пересказывать прелестную сказку Андерсена о русалочке. И закончила уже своим нравоучением, что если люди умирают, совершив доброе дело, то и их души тоже уходят на небо. Такой конец не понравился девице, и она поправила меня, заметив, что все это только сказка. В ответ я развернула целую систему христианских взглядов и повергла воспитательницу в смятение. «Кто тебя научил этому?» -спросила она. «Мама и папа», - гордо ответила я. С этим ответом закончилось хождение в детский сад: Татьяне Петровне было сказано немедленно забрать детей домой, и слава Богу, что тем все кончилось: шел 1933 год. В то лето мне было семь лет, и я не освоила еще великой науки молчания, что позволила мне впоследствии пройти через десятилетия окружающего фарисейства, лжи и беспринципности и остаться самой собой, с теми идеалами христианского учения, что получила я от своих родных, от отца. Но тогда мне было только семь лет. Очутившись дома и будучи весьма деятельной девочкой, я тут же организовала игру в школу. Собрала соседских детей и стала их учить. Я тогда уже знала много стихов, но хотелось мне читать что-нибудь серьезное, необычное. На чердаке дома нашла я полуразорванную книгу и из нее стала разучивать со своими подопечными такие строки: «О Ты, что повсюду все видишь, все знаешь и мир весь объемлешь, всех любишь, приди и внемли благодатной молитве, спаси и Царя и Россию...» Мама случайно услышала, как дети распевали во весь голос эти строки, и в ужасе бросилась к ним. Пожалуй, это был мой последний серьезный промах; потом я уже не высказывала своих убеждений.

Осенью я пошла в школу и тогда же постепенно стала входить в роль помощницы матери в делах домашних. Так, мне доверяли карточки, чтобы ходить за хлебом. Это было далеким для семилетней девочки путешествием через глубокий овраг - тем более трудным, что часто приходилось стоять в очереди. На семью давали буханку черного хлеба и иногда к ней маленький довесок. Вот этот довесок разрешалось съедать тому, кто ходил за хлебом, и это была награда, искупающая все трудности. Как-то я принесла хлеб, а потом собралась идти из дома. Уже тогда у меня был постоянный страх - не потерять бы карточки. И я задумалась, как лучше их спрятать дома, чтобы не могли их утащить: ведь двери не запирались. Думала я, думала, но в комнате ничего не было, кроме стола и лавок. И тогда я как-то умудрилась подсунуть карточки под мешок с картошкой, что стоял в кухне. После этого я спокойно убежала на улицу. Вечером мама спросила про карточки, и я отправилась к мешку. Сунула под него руку, а карточек нет. Вот где ужас проступка, бьющего по твоим близким! С рыданием бросилась я к маме. Но тут же мешок оттащили в сторону и карточки были найдены.

Отец Сергий на новом месте служения чувствовал себя очень одиноко. Он привык быть среди близких себе по духу, по культуре людей, обсуждать с ними все то, что тревожило его, занимало его мысли. Но все его друзья оставались в Москве. В Муроме жили только Федор Алексеевич Челищев^[1] с женой Ольгой Александровной, у которой недавно родился мальчик Коля. Федор Алексеевич (дядя моего будущего мужа) приходил в Карачарово летом обычно во второй половине дня, когда бывал отец Сергий. Они садились на бревна, лежащие перед домом, и начинали беседовать. Федор Алексеевич, с бледным лицом, говорил вдохновенно, и до чего красив он был в мягких вечерних солнечных лучах! Беседы велись и на духовные и на философские темы, им было хорошо друг с другом. Но эти встречи становились все реже:

Федору Алексеевичу нужно было кормить свою семью, и он занялся выращиванием помидоров. Ольга Александровна рассказывала, что он достиг в этом больших успехов: даже продавал свои помидоры.

Отец Сергий чувствовал непрочность своего положения: повсюду закрывались храмы, а монастыри в Муроме большей частью уже были закрыты. Ему подумалось, что, может быть, он сможет зарабатывать каким-нибудь литературным трудом. Ведь еще до революции он начал писать: его увлекали темы странничества, серьезно работал он над историей рода князей Кавкасидзе, своих предков по матери.

  Алексей Алексеевич Сидоров, бывший известным искусствоведом, не раз говорил мне: " Брат Сергей имел лучшие, чем я, способности к литературе». Отец Сергий ходил и на муромскую биржу труда: он рассказывал, что собравшейся толпе были предложены только два места, и оба по очистке уборных, но никто не пошел. Обо всех своих обстоятельствах писал отец Сергий лучшему другу своему отцу Михаилу Шику, а Татьяна Петровна писала жене отца Михаила Наталье Дмитриевне. Картина муромской жизни отца Сергия отражена также в его письмах к сестре Ольге Алексеевне и к брату Алексею Алексеевичу.

Отцу Михаилу Шику из Мурома, 16 июня 1933 года;

«Дорогой и горячо любимый друг Михаил Владимирович! Давно я не имел возможности написать Вам и поблагодарить Вас за Вашу поддержку и за то, что передали мне мнение В. С.^[1], для меня драгоценное. Я чрезвычайно счастлив своей новой службой, но увы, по различным обстоятельствам чувствую ее недолговечность. Полагаю, что те же условия, которые заставили Вас покинуть Соломенную Сторожку^[2], вынудят и меня покинуть мое место. Но будущее не от нас зависит, и надо быть готовым снова быть без места. Необходим мне адрес Владыки Германа (он в Арзамасе)^[3], который мог бы подтвердить, что я не самозванец, и сказать о моей бывшей службе. Простите, что я обременяю Вашу любовь заботами обо мне. Я думаю возбудить через Красный Крест ходатайство о перемене моего „вида", выданного в Мариинске, на паспорт. Посылаю Вам прошение мое в Красный Крест и копии различных бумаг. Если Вы считаете это нужным, то передайте мое прошение В. и наверх.

Жена пока на службе, но ждет ежедневно сокращения, чрезвычайно изнервничалась. Берет сверхурочные работы, которые весьма мало оплачиваются. Ее вид и состояние чрезвычайно меня тревожат. Дети вполне благополучны. Посещают детскую площадку, здоровы и веселы. Алеша переживает чрезвычайно посещения площадки. Беспокоит меня положение моей Танюшки. На один месяц вполне возможно ей

там быть, тем более, что за нее друзья мои оплачивают, но не представляю, откуда будем платить за нее в остальные месяцы. Впрочем, за это время я научился так себя и своих вверять воле Божией, что и полагаю - как надо, так и устроится. Ваши мысли о моей службе и о Вашей вполне приемлю. Если даст Бог увидеть Вас, то побеседую подробно об этом. Но как ощутима непрочность моей службы не внешне, а внутренне. Какое сиротство, какие пустыня и трепет по сравнению с недавним прошлым. Кто знает, может быть, это временно и скоро будет снова своим и хорошим. Передайте любовь мою Наталье Дмитриевне и деткам. Как здоровье Сергея Михайловича и Павла Александровича? О них давным давно не имею известий. Пишите, друг, поскорее, буду Вам чрезвычайно благодарен. Каждое слово Ваше для меня дорого. Очень я без Вас соскучился, а когда-то увижу Вас. Постоянно вспоминаю Вас и Ваших близких. Живу в одиночестве в Муроме. Целую Вас и Ваших, а также передаю любовь мою всем друзьям. Ваш С. С.

20 июня получил от Вас известие о кончине Г. А. Завтра его вспомню, скажите об этом А. С. Очень меня беспокоит моя Танюшка, о ней ни слуху ни духу. Не знаете ли Вы, здорова ли она? Пишите, родной, скорее по старому адресу. Очень прошу прислать бумаги».

Наталье Дмитриевне Шик от Татьяны Петровны Сидоровой из села Карачарова в Малоярославец, 1933 год:

«Дорогая Наталья Дмитриевна! Получила Вашу открыточку, а сегодня пришла и посылка, о которой Вы упоминаете в открыточке. Но, к сожалению, оказалось, что часть содержимого выкрадена, между прочим и масло, о котором Вы писали. Осталась только гречневая крупа, пшено и вобла. В Муроме составлен акт на недостающий вес (вместо шести килограмм восьмисот грамм было пять килограмм сто грамм). Завтра я иду туда и выясню, как быть дальше. Но очевидно, что посылок больше посылать нельзя, слишком соблазнительная вещь, и слишком обидно, что пропадает то, что Вы посылаете для нас, отрывая от себя и своих детей. Поэтому, как ни прискорбно это, но от посылок придется отказаться и изобрести другой способ. Если будут что-либо для нас давать, то можно откладывать до следующей оказии. Скоро к нам собирается Ольга Алексеевна, и тогда передать через нее. А там как-нибудь будут доставлять Танечку, и тогда можно тоже передать. Мы Вам так благодарны за эту помощь, Вы не можете себе представить, как это нас спасает, до того дороги все продукты, что купить прямо невозможно. Очень удобна оказалась книжка Торгсина. Мы постепенно берем то, что нам нужно: брали два раза подсолнечное масло, что было очень кстати во время поста, затем сахар, в котором испытываем наибольшую нужду. Это очень удобно, но вопрос, как пересылать денежные знаки? Если

можно, то в закрытом письме переслать такую открытку, как и раньше, так как просто открытка, как в прошлый раз, возбуждает очень много толков. Вот видите, почти на целом листе надоедаю Вам, но Ваша помощь, как всегда, является для нас прямо иногда спасительной. Вот и Сергей Алексеевич работает, но все не хватает, верно, дороговизна здесь очень большая и пайки слишком недостаточны, а наши аппетиты, увы, разрослись до небывалых размеров. Хорошо, что Ляля и Алеша полдня кормятся на площадке, там они получают и белый хлеб, и молоко, и обед из двух блюд. Да и играют под наблюдением учительницы, а дома они только бегают и дерутся между собой.

Я продолжаю работать в цеху. Может быть, и есть возможность перейти на конторскую работу, но я не думаю уходить, для меня такое положение лучше, да и паек все-таки побольше. Перешла теперь в третий разряд, ставка моя будет 86 рублей в месяц. Относительно Танечки мы очень довольны, что она попала в эту колонию, там, очевидно, будут хорошо кормить, но, с другой стороны, очень затруднительно для нас заплатить эти 50 рублей. Ольга Алексеевна заняла у Анастасии Семеновны Сычевой. Если бы Ольга Алексеевна могла платить 25 рублей, то остальные 25 рублей в месяц мы могли бы давать, но иначе будет очень трудно. Вы пишете, что есть для нас деньги, этот раз еще пришлите, но следующие разы, если будут какие-нибудь деньги, то откладывайте их, пожалуйста, для уплаты долга. Дети здоровы. Здесь были очень жаркие дни, купались в Оке, ездили на моторном катере на тот берег, восторг был громадный, возвращались с букетами. Здесь необычайное количество шиповника, целые заросли в оврагах, что очень красиво. У Ольги Александровны^[1] родился сынок Николай, роды были очень трудные, мальчик хорош, и Ольга Александровна необычайно как-то расцвела, прямо трогательно смотреть на ее счастье. Федор Алексеевич прежде у нас бывал довольно часто, но теперь все время занят дома. Сергей Алексеевич физически чувствует себя лучше, его в деревне хорошо подкармливают, но душевное состояние беспокойно, все время ужасно нервничает, волнуется из-за пустяков. Вообще атмосфера у нас в доме оставляет желать много лучшего, все мы почему-то нервны, увы, нет твердости духа и того спокойствия, которое так нужно в жизни и особенно в наше время. Маме мне удалось послать деньги, по почему-то нет никаких известий от нее. А между тем было бы очень хорошо, если бы она приехала. Теперь Ляля и Алеша ходят одни, но осенью, в непролазную карачаровскую грязь невозможно и думать посылать Алешу на площадку, да и Ляля начнет ходить в школу. Крепко целую Вас. Приехали ли к Вам

Анна Николаевна и родители Михаила Владимировича? Как Ваши детишки? Спасибо большое за крупу, молоко здесь не очень дорого, а дети ужасно любят кашу с молоком. Т. С.

(Приписка отца Сергия)

Дорогая Наталья Дмитриевна! Сегодня еду в Арзамас к В<ладыке> Г<ерману>. Очень меня беспокоит перемена моего адреса в Муроме. Адрес мой теперь таков; Муром, Чулошников съезд, дом 4. Я, кажется, не так его написал Михаилу Владимировичу. Целую Вас, Михаила Владимировича и деток. Ваш С. С.»

Отцу Михаилу Шику из Карачарова в Малоярославец, 16 сентября 1933 года:

«Дорогой и горячо любимый друг! Сообщаю Вам наши обстоятельства. Третьего дня я получил паспорт. Это весьма приятно, тем более что я теперь беспрепятственно могу поехать в Москву и увидеть Вас. Свидание с Вами мне необходимо главным образом потому, что я должен побеседовать с Вами так, как беседовал при последнем нашем общении. Вернулась к нам Танечка. Радость ее приезда была омрачена тем, что по дороге украли посылаемые из Москвы от моей сестры и решительно все Танечкины и частью Алешины вещи. Алеша и Танечка остались буквально без обуви, Боря без пальто и т. п. Это не особенно приятно при наших обстоятельствах. Жена сегодня получила двухнедельный отпуск, чему я чрезвычайно рад, так как последнее время она переутомилась и измучилась и душевно и телесно. Вы бы ее не узнали, столь она худа и истомлена, нервы ее в очень плохом состоянии. Она чуть не заболела от огорчения, когда узнала о пропаже вещей. Я был удивлен этому, зная ее характер твердый и терпение ее в бедах, но, видимо, непосильный труд сказался на ее духовном устроении. Помолитесь о нас, особенно о ней. Вчера она получила письмо от Натальи Дмитриевны, которое, как всегда, ободрило и укрепило ее. Дай Господи Наталье Дмитриевне силы, укрепи ее здоровье. Никто столько не помог нам духовно в нашей тяжелой жизни, как она и Вы, мой друг. И не только постоянная существенная помощь материальная, которую мы видим от вас, убеждает меня в справедливости предсказания старца Алексия и покойного друга нашего Сергея Павловича^[1], которые мне указывали на Вас, как на человека, нужного душе моей, но и духовная поддержка Вашей семьи доказывает и провидение старца Алексия и знание Сергеем Павловичем Вашей души.

На службе моей все более я нахожу утешения. Мучит постоянная материальная сторона - налоги, которые никак не могу уплатить, По-

следние остались 80 рублей, их надо достать к 1-му октября, и это тревожит и заставляет ум часто слишком останавливаться на суетности и тревогах жизни. На это я смотрю как на крест. На все воля Божья.

Думаем перебраться в Муром. Очень тяжела невылазная грязь Карачарова, и хотя завод, где работает жена, близко, но невозможная грязь заставляет серьезно задумываться об обуви. Да и труд для жены непосилен; если она не переменит свою вагонетку на более легкий труд, боюсь, не выдержит она. Дети ходят в школу. Боря очень нас утешает своей заботливостью и хозяйственностью. Ляля стала вести себя лучше. Бедная девчурка нуждается в хорошем мало-мальски питании, а когда появилось у нас подсолнечное масло, она стала лучше себя вести и не так жадно есть и тревожиться за едою. Алеша - толстун. Я очень обрадовался Танюшке, но не очень доволен ее видом, кашлем и полным отсутствием аппетита. Итак, если Бог поможет, после 1-го октября по старому стилю я поеду на несколько дней (не больше как на неделю) в Москву. Ликвидирую кое-какие вещи в Лареве. Возьму свою спецодежду (кажется, кое-что у меня осталось), а главное, увижу Вас и поговорю с Вами в Малом Ярославце. Целую Вас, привет и любовь передайте Наталье Дмитриевне. Поцелуйте деток. Ваш С. С. Пишите как можно скорее, всякие строчки от Вас для меня дороги».

Алексею Алексеевичу из Мурома в Москву, 5 июня 1933 года:

«Дорогой брат Алексей Алексеевич! Прости мое долгое молчание, прости меня за то, что я не поблагодарил тебя за помощь. Я сейчас временно устроился на прежнюю мою службу, но чувствую себя весьма непрочно. Видимо, в августе, а может быть, и раньше, придется покинуть мое любимое дело. Вижу, что при нынешних обстоятельствах весьма сложно и трудно заниматься тем, что я люблю больше всего на свете. Часто думаю о литературе. Увы, не имею до сих пор бумаги, чтобы переписать известные тебе писания о предках. Мне очень бы хотелось или прислать их тебе, или, быть может, привезти их самому. Здесь материальная жизнь становится труднее. Правда, сравнительно с другими городами Муром более обеспечен продуктами, но, увы не обладаем мы ни средствами достаточными, ни прочным служебным положением, чтобы могли рассчитывать на устойчивое бытие. Я помню, с каким вниманием и лаской ты принял меня по приезде моем в Москву, и решаюсь снова просить тебя о какой-либо литературной работе. Конечно, для меня был бы выход, если бы мне разрешили въезд в Москву. Там, я знаю, я мог бы получить место, да и литературная работа была бы там возможна. Здесь книг нет. Жена моя служит, очень устает, но получила ударную карточку. Ей, бедной, больше всего приходится

нести тяготы жизни. А как ты поживаешь? Как живет Сергей Николаевич Дурылин, он, говорят, в Москве? Виделся ли ты с Г. И,? Я очень без Москвы соскучился. Часто вспоминаю друзей и надеюсь еще встретиться с вами. Передай мой привет жене твоей, о которой всегда храню благодарную память. Остаюсь любящим тебя братом. С. Сидоров».

Ольге Алексеевне из села Карачарова в Москву, 30 сентября 1933 года:

«Дорогая Олюша! Вот уже четвертое письмо пишу тебе (три открытки) после приезда Танечки. Очень нас огорчила пропажа всех вещей, которые ты послала с нашим хозяином. Таня от огорчения даже захворала. Я ее много раз видел после моего возвращения в тяжелом состоянии духа, но такой подавленной, как после пропажи вещей, не видал. Правда, очень жаль было потерять все то, что с такой любовью было нам передано Александрой Афанасьевной и тобой, все Танины вещи. Выручили Шики, которые прислали Танечке и Вере башмаки, а также много всяких прекрасных вещей для детей. Спасибо им, всегда в беде помогают. Таня получила двухнедельный отпуск, завтра он оканчивается. За отпуск она отдохнула, а все же благодаря недоеданию чувствует себя неважно. Дела с моей службой неважные. Я почти ничего не получаю, и грозный налог стоит передо мною. Если не помогут, не знаю, что делать. Благодаря денежным неудачам не можем переехать в Муром, где квартиру при некоторой затрате сил найти можно. Получил из Москвы 40 рублей от друзей, 15 рублей от брата и твое письмо. Как горько, что ты все хвораешь... Мы бесконечно беспокоимся о тебе, думаем, что, Бог даст, больница поможет тебе.

Я получил паспорт, сейчас сдал его на прописку. Думаю, если все будет благополучно, то приеду после Покрова в Москву и Малоярославец на недельку. К этому времени, очень прошу тебя, приготовь немного хлеба, я возьму с собою его. Вещи не посылай, их также я заберу. Вид у Танечки очень плохой, по-моему, она не выросла, очень часто плачет без всякой причины (видимо, коклюш на нее подействовал). Ляля гораздо лучше себя ведет. Сегодня она, Леша и Таня причащались. Боря хорошо учится. Алеша не очень капризничает. Итак, все дети здоровы и благополучны. Если бы не денежные дела, которые довольно пока плохи (но есть все же выход), то все было бы хорошо. Береги себя, лечись и помни, что мы любим тебя и очень болеем твоими болями. Передай от меня Вере Сергеевне, брату Алексею, а также Александре Афанасьевне глубокую благодарность, мою любовь и уверение в постоянной преданности. Я очень растроган заботами Веры Сергеевны. Посылаю тебе это письмо заказным, так, полагаю, оно не

пропадет. Привет Павловым^[1], Розановым^[2], Кожевниковым^[3] и всем друзьям моим. Таня тебе пишет. Целую тебя и Бориса Николаевича. Без вас скучаю. Сегодня именины мамы, как-то ее могилка? Мы сидим в темноте, нельзя ли в Москве достать свечей и прислать их, будем очень благодарны. Ложимся спать с солнцем и встаем с ним».