НА ЗЕМЛЕ МОИХ ПРЕДКОВ

В 1942 году на одной из улиц Киева погиб, возвращаясь из больницы, мой отец. Нас с мамой вывезли в германские лагеря. Там меня отделили от мамы в сиротский пансионат. Маму из лагеря в Элау купил в Берлин, вернее в Крумеланке-Потсдам, какой-то предприниматель, содержащий казино. Купил потому, что мама была очень красивая, хорошо воспитана и, главное, знала немецкий язык. Конечно мама обо мне заботилась, навещала в свободные часы, привозила вкусные вещи, ездила со мной в Потсдам, Ванзее, водила в зоологический сад... Вскоре меня определили в школу для детей «ауслендеров» (иностранцев). Я была рослой, серьезной и очень робкой девочкой, и при поступлении мне увеличили возраст на три года, —ведь документов не было — их отобрали, когда вывозили с Украины.

После окончания войны по вызову тети Лилии мы вернулись из германских лагерей (я, еще не оправившаяся после бомбардировок Берлина от контузии, у мамы была парализована правая кисть). Приехали мы в декабре 1945 года перед Рождеством... Для мамы встреча с родиной через 30 лет была связана с большим переживанием. Навстречу нам выбежали молодые девушки — дочь сестры Элзы Зента и дочь тети Лилии Вера... Они рассказали, что в июне 1941 года, когда дети были на учебе, вывезли под охраной в товарном вагоне отца и мать Зенты, дядю Адольфа, военного фельдшера, стариков Постниек... Муж тети Лилии — дядя Волдемар скончался от рака пищевода... Нет в живых уже давно дедушки Екаба и бабушки Анны. Мама плакала... Через три дня мы все пережили еще одну очень трогательную сцену. Мама встретилась с тетей Лилией... Как они похожи были, только тетя Лилия была немножко полней и горбилась. Подумать только, более четверти века они прожили в разлуке, обе овдовели...

В Латвию мы с мамой приехали через фильтрационный пункт, и после нового 1946 года должны были явиться с документами в органы НКВД на регистрацию... Документов у нас с собой никаких не было — они сгорели во время одной из бомбардировок Западного Берлина... Уладить вопрос своей личности маме было легче — рядом с ней была ее сестра-близнец, а вот со мной все было много сложней. Меня привезли после контузии с подтеками под глазами. Врачебная комиссия по просьбе матери и родственников установила возраст моей покойной сестры Лины (она умерла от голода в 1933 году), «чтобы мог-

ла зарабатывать, учиться и помогать матери-инвалиду»... И так мы, очень разные по характеру, своему жизненному укладу и призваниям, жили в одной большой квартире старого добротного дома начала XX века, стоявшего на одном из самых красивых бульваров Риги у канала с парком и Бастионной горой... Кроме Зенты в квартире жили тетя Лилия с дочерьми — Верой, студенткой медицинского института, и Олитэ, которая была калекой-инвалидом первой группы после перенесенного в детстве паралича... Умная, одаренная девочка, она рано проявила большие способности к математике, мечтала стать экономистом... Без труда поступила в университет... Но, увы, очень скоро пришлось прервать учебу — некому было ее возить и носить по лестницам в аудитории... Вначале мы с Верой это делали, опаздывая на свои занятия...

У каждого из нас была своя отдельная комната, а все остальное общее... Уборкой занимались по очереди, но иногда я заменяла, как младшая по возрасту, свою маму и тетю Лилию, сестру Зенту, как гостеприимную хозяйку, и Олитэ. Это нелегко — в германских лагерях я перенесла воспаление легких и мокрый плеврит. Я не владела латышским языком и объяснялась с кузинами на немецком. Русского языка они не признавали. Для них русские были оккупантами, ведь они разорили Латвию, вывезли их родных на вечное поселение в Сибирь... Я же приехала из советской Украины и была

воспитана в «интернациональном» духе... Понять ли мне их, родившихся и выросших в условиях независимой республики, имеющих пусть небольшую, но частную собственность — дома, дачи, магазины. А теперь это все отнято. У меня иная идеология, иное мышление. Все это настроило кузин против меня... Назревал «политический» конфликт, я становилась чужой в семье Филков, мое присутствие за общим столом шокировало их, и мама стала кормить меня отдельно в нашей полутемной комнате с видом из окна на дворовый «колодец».

Я смогла поступить в университет на филологический факультет. Вначале училась заочно, параллельно сдавая экзамены на аттестат среднего образования. Потом стала посещать русское отделение журналистики и начала печататься в местной русской периодике. Затем поступила в Литературный институт Союза писателей СССР на заочное отделение по рекомендации Ивана Кочерги и декана филологического факультета Латвийского университета профессора Роберта Пелше. В комиссии состоял и консультировавший мои первые пробы пера Константин Паустовский. По представленным мной работам трудно было определить, к какому виду литературного творчества у меня было больше наклонностей. В конечном счете определили на одно из, пожалуй, самых трудных отделений — драматургии. Я была рада: пойду по стопам Ивана Антоновича Кочерги — моего крестного отца, который меня поддерживал своими консультациями, посылками и деньгами... (На мою стипендию не прожить!) Во время зачетов у меня возникла вспышка туберкулеза, и через диспансер я попала в Цесисский туберкулезный санаторий...

Там я встретила избранника своего сердца — двадцатилетнего юношу Алфреда Зеберга. Нежный, деликатный, обладающий приятным тембром голоса, он очаровал меня исполнением латышских и русских романсов... Мы решили обручиться. Его мать — очень интеллигентная женщина, желающая своему единственному сыну счастья, одобряя мои писательские начинания, благословила нас. Весна 1948 года была для нас самая счастливая. Из Петербурга на наше обручение приехала тетя Алфреда, пережившая тяжелую блокаду, но сохранившая в себе большую доброжелательность. К этому торжественному дню моя мама сшила мне платье из дедушкиного

флага 30-х годов... Шерстяное вишневое платье, отороченное белым воротником и манжетами, показалось мне очень элегантным... И кто знал, что именно этот материнский подарок сыграет такую роковую роль в моей судьбе...

Как сейчас помню этот день — солнечный, напоенный пряным запахом сирени майский день 1948 года... Я нахожусь в аудитории университета на лекции профессора Роберта Андреевича Пелше (он читал филологам «Введение в искусствознание»)... Неожиданно лекция прерывается приходом трех мужчин в штатской одежде... Спрашивают, кто дежурит из студентов и что означает появление в аудитории националистического флага ульманских времен?.. Отвечаю, что дежурная я, но о флаге ничего не знаю и никогда раньше его не видела... В притихшем зале слышна реплика: «Но ведь у тебя из этого флага сшито платье...» Доказательство неопровержимо...

Лекция продолжается, но на душе тревожно: «Что бы это могло означать?» После окончания занятий меня у входной двери университета ожидает Адик с букетом сирени: «Разве ты забыла, у нас сегодня семейное торжество... Приглашена твоя мама... Я принес из мастерской кольца»...

— Значит, обручение? — от волнения у меня голос срывается на шепот... Рассказываю об инциденте с флагом... Адик успокаивает: теперь всюду студенческие заговоры, арестован редактор газеты «Советская Латвия» Андропов... — Но ведь мы с тобой к нему непричастны...

На следующий день мама позвонила с бульвара Райниса и сказала, что у нас в квартире проверяли паспорта и расспрашивали у родственников: что я собой представляю и не торгую ли продуктовыми карточками? Последний, неуклюже придуманный, вопрос наводил на подозрение, что проявленный интерес ко мне неспроста...

23 мая, когда в парках Риги цвела сирень, на Даугаве шли состязания парусного спорта, и мы собирались отдохнуть на лоне природы, раздался долгий пронзительный звонок. Мне предъявили ордер на арест, и начался обыск. Я объяснила, что здесь еще не живу, и назвала свой адрес. Машина с занавешенными окнами ждала внизу. Алфред упросил разрешения проводить меня. Мы приехали на бульвар Райниса, где нам сделали «генеральный обыск»: выворотили ящики комода, сбросили на пол книги с полок,- конфисковали портативную пишущую машинку, которую на время я попросила у своей подруги... Мама растерянно улыбалась сквозь слезы и повторяла одну и ту же фразу: «У нас ничего запретного нет, мы вернулись из немецких лагерей без вещей...» А когда меня уводили, заплакала: «За что ее?.. Она одна моя дочь... одна...»

В Центральную тюрьму меня сразу не повезли. Предварительное следствие проводилось тут же, на бульваре Райниса. Поместили в подвале с зарешеченным окном, выходящим на Инженерную улицу. Алфред провел возле всю ночь, уверяя меня в своей любви и верности, обещая следовать за мной хоть на край света, и не сомневался, что наша разлука будет краткой — ведь я ни в чем не виновата... Напомнил, что через два дня, 25 мая, у него день рождения, и он,

как и мама, будет ждать моего возвращения... Но все оказалось много сложней. Меня арестовали, предъявив обвинение — участие в студенческом националистическом заговоре. Более нелепого предлога для моей изоляции трудно было себе представить — ведь, приехав на этническую родину своих предков из немецких лагерей, я даже не владела латышской речью и воочию не видела своих латышских родственников, вывезенных в 1941 году на вольное поселение в Сибирь и Среднюю Азию. В сырой камере я заболела воспалением легких, и меня отправили в тюремную больницу. Допросы велись по ночам, но корректно, без оскорблений и физического насилия. А в конце августа в сопровождении двух конвоиров отправили по месту рождения на Украину. Одной из причин был арест моих родителей в 1938 году в латышском клубе Киева. Алик поехал вслед за мной, и уже на следующий день я получила от него передачу и записку... Он доехал по всем пересылкам до Инты, откуда его под конвоем вернули в Ригу... Осенью 1948 года Киевским военным трибуналом был вынесен приговор: высшая мера наказания — расстрел... Но по обжалованию матери он был заменен 25 годами отбытия наказания в трудовых лагерях строгого режима Коми АССР...