АВТОПОРТРЕТ СО СВЕЧОЙ
Теперь я знаю, что это самые страшные, самые жестокие страницы моей жизни — страницы пребывания в лагерях. Им бы сгореть в пламени времени. Развеять бы их пепел по безымянным тропам гулагов так, чтобы его поглотила белая безмолвность погостов. Но это не подвластно человеческой памяти, да и напоминают о них сохранившиеся в архивах многочисленные анкеты. До сих пор не дают мне покоя воспоминания о следственной тюрьме, где под ногти вставляли иголки, били затылком о бетонную стену, и этот голос:
«Подпиши все, если хочешь остаться живой! Сохрани свою жизнь! Это главное! Подпиши, иначе смерть». И удары, удары...
Многое изменила встреча в Юрмале с писателем В. А. Кавериным. Он предложил проверенный им рецепт избавления от этого, казалось бы, навсегда вбитого страха. «Возьмите в руку свечу, — говорил он.— Живой огонь целителен, его зажигают верующие у икон, с ним провожают в последний путь покидающих нашу землю... Зажгите свечу. Разве физические и духовные шрамы не зовут вас к исповеди?..» Вот так возник мой «Автопортрет со свечой».
А тогда после настоятельных писем в лагерь Ивана Антоновича Кочерги я начала писать дневник. Обычно ночью, когда врач уходила спать в барак, а сестра дремала на стуле... Для чего я это делала?! Разве узник с 25-летним сроком заключения может мечтать о свободе, встрече с матерью, любимым женихом?! Какой абсурд! Но писать и мечтать было потребностью моей души. Писала на клочках материи, старых простынях, которые выдавались при кровохарканье, и прятала под подкладку бушлата. Была договоренность с малосрочниками, досиживающими свой срок, о передаче моего бушлата маме, а может быть, самому Ивану Антоновичу (он ведь в курсе дела и поймет цену моего подарка)... Итак, лагерные страницы моего дневника.
25 декабря 1950 года. Помню, белая, хмурая, нескончаемая ночь без луны и звезд. День без дневного света. Колючая проволока на
много километров и сторожевые вышки, бросающие тусклый синий отсвет на снег, на дорогу, утоптанную тысячами, а может быть, и миллионами ног заключенных со всех концов света — из всех республик созвездия СССР... Медленно двигается женская колонна, охраняемая вооруженным конвоем и собаками. Больно сечет иголками лицо пятидесятиградусная заполярная пурга. Лопаются и рассыпаются на ходу галоши, скользят валенки по оледеневшей коре тропы. Нестерпимо больно врезаются в спину острые ремни рюкзака... Многим непосильна такая ноша - они бросают ее на пути... А я несу... Мне все это необходимо и дороге», напоминает о родном доме, о маме, Латвии, первой девичьей любви... Вдруг блеснула железнодорожная колея. Свисток известил о прибытии товарного эшелона... Повелительный голос прокричал: «Молодежь, на разгрузку угля стано-о-вись!».
И больше ничего не помню... Нет, все же помню: синий скрипучий снег, и на нем горячее лиловое пятно крови... Моей крови... Я еще слышала голос провожавшего меня Алфреда: «Инынь, милая, держись... Я здесь, я с тобой...»
Дальнейшее знаю по рассказам друзей: смена маршрута «Инта — Воркута» на промежуточный поселок Абезь. Инвалидный лагерь... Кое-кто даже позавидовал: «Это спасло тебе жизнь...»
Канун нового - 1951 года. Лежу в лазарете со льдом на груди. Решетчатое маленькое окно над землей. Беспросветная тьма. Правда, если прижмурить один глаз и долго, напряженно всматриваться в нее, то можно разглядеть изгородь из толстой проволоки с острыми зубьями... Она напоминает оскалившегося шакала... Над ней четырехугольная вышка. Она «органически» вписывается в заполярный пейзаж. От сильного порывистого ветра оборвались провода и погас свет во всех бараках. Только в лазарете горит одна свеча на всю палату. Врач-заключенная ушла на ночь в свой барак. Сестра прилегла на пару часов на освободившуюся постель, на которой умерла златокосая с голубыми глазами девушка из Вильнюса. Она в бреду звала любимого: «Витаутас! Витаутас, какое жаркое лето, открой, милый, дверь на балкон!»
Больных в лечебном бараке более ста пятидесяти. Большинство
из них неходячие. Потому нары только нижние. Рядом со мной на матраце из песка девушка из Полтавы — Таня. Она лежит в лазарете с перебитым на следствии позвоночником уже второй год. К ней на свидание приезжал жених. Парень горько плакал и клялся ожидать свою любимую всю жизнь... А уехал, как в воду канул... Судьбы, судьбы... Какие они разные даже здесь, в безмолвии гулага... Старушка Марта из Латвии уже второй срок без перерыва отбывает. Здесь и постарела, потеряла здоровье на непосильной работе в шахтах... А вот доброе, отзывчивое сердце сохранила... Со мной она говорит по-латышски и молитвы тоже читает на нашем языке... А горе здесь общее — человеческое, не зависимое от нации и происхождения. Совсем недавно ее навестил в Абези сын с невесткой. Ждут домой внуков растить. Марта угощает меня домашним медом. Говорит, что это первое лекарство от туберкулеза, если к нему добавить еще алоэ и бальзам...
16 января 1951 года. Это день рождения моей мамы и тети Лилии. Представляю, как ей горько и одиноко без меня... Конечно, тетя Лилия и ее дочери пригласят маму к своему столу, сделают ей подарок какой-нибудь (хоть бы дошло мое письмо к ней). Жаль, что многосрочникам не разрешают часто писать, а посылки получать можно лишь два раза в год. Безусловно, мой жених Фреди будет в этот день с мамой. Но что с ним сейчас? Почему мама молчит о нем? На груди ношу его талисман — колечко с двумя рубинами и на нем выгравированная надпись: «Любимая навек». Но сегодня я думаю только о маме... Представляю, как ей горько сейчас... Какая у нее все же сложная и тяжкая судьба... Она немногословна, как большинство латышских женщин, и все трудности переносит мужественно, без жалоб... Но были и счастливые годы жизни в Латвии...
В тот вечер, в ту бесконечно долгую ночь я написала маме «Письмо в стихах»:
Не зову я тебя в Заполярье
Жить средь снежных сугробов и льда
Здесь морозный туман, словно марля,
Не увидишь людского следа...
А когда поднимается вьюга,
Ветер рвет и ломает кусты,
На веревке мы тащим друг друга,
Чтоб вслепую пройти полверсты...
Я в далекой заснеженной Коми
Свои боли и горе делю...
Все мечтаю о встрече, о доме
И ночами, тоскуя, не сплю...
1 марта 1951 года. Сегодня утром меня выписали из лазарета. Кровохарканье прекратилось, но температура все еще держится. В истории болезни сделана запись: «За зону не выводить. Использовать в лагерных работах». Это значит, в многочасовом ночном дежурстве у дровяных складов или на переноске на носилках больных в изолятор... Заключенные прибывают почти каждый день целыми ко-
лоннами. Вчера прибыла колонна из прибалтийских республик — для них выделили целый барак... За время пребывания в лазарете я потеряла свое место на нарах, хожу из барака в барак, ищу, где бы приткнуться. Всюду отказ. Наконец, раздается с верхних нар тихий голос женщины с заплетенными вокруг головы косами: «Идите, девушка, сюда, разделим место на двоих»,— это значит каждой по одной доске! Я с радостью соглашаюсь, а кругом раздаются недовольные голоса: «Бесстыдница, забирать у пожилой женщины доску!» Так я познакомилась с Элзой Карловной Швалбе-Матвеевой. И не только познакомилась, но и сдружилась... Она оказалась латышским скульптором, человеком высокой духовной культуры... И я благодарна судьбе за эту встречу...
10 марта 1951 года. Пришла из Киева запоздалая посылка ко Дню женщин! Узнаю почерк драматурга Ивана Антоновича Кочерги, а обратный адрес моей матери — рижский!
Иван Антонович верит в вещие сны и предсказания. Он убеждает меня в том, что мой гороскоп предвещает мне скорое возвращение и занятие любимым трудом. В свою очередь он помог матери написать жалобу и просьбу о пересмотре моего дела. Сделал упор на мое несовершеннолетие — дети не могут быть политическими преступниками!
28 декабря 1951 года. «Милая мама! Не присылай мне ничего дорогого и вкусного. Посылки тщательно просматриваются. И ожидающих их содержимого немало. Не огорчайся. Мне помогает своими посылками из дому Элза Карловна — самый большой мой друг и наставник. Да, в лагере появилась эпидемия дизентерии и многие другие заболевания. Врачей среди заключенных много по всем специальностям. Поэтому идет стройка надземных бараков и изоляторов. Требуется медперсонал. Начала посещать занятия. Руководит кружками московский искусствовед, редактор многих книг по искусству Ирина Цигарелли. Свой день рождения отпраздновала вместе с Элзой Карловной присланными из Латвии витаминами. У нас цинга и пилагра. Она не миновала и меня. Спасаюсь присланным тобой луком. Прошу прислать еще...»
27 мая 1952 года. Солнце не заходит ни днем, ни ночью. Это непривычно и сильно действует на психику. Добавляется ужасный запах с ближайших погостов, куч с картошкой и рыбой... Сегодня у нас санобработка барака от клопов и блох. Выносим нары и матрацы на двор, обливаем их кипятком и вонючей жидкостью. Я уже стала санинструктором своего барака.
Узнаю страшное. Уголовники меня проиграли в карты. И если я в течение трех дней не исчезну, со мной «сыграют в мокрую», то есть отправят к предкам. Прячусь в инфекционном изоляторе...
Это Элза и ее сподвижники спасли меня от «проволоки», когда в момент отчаяния и страха перед безысходностью готова была оборвать свою бесплодную жизнь, подчинившись коварному внутреннему голосу: «Ведь до проволоки только три шага и только один выстрел...»
«А что станется с твоей душой? — спросила меня доктор Драудзиня.— Ведь она бессмертна?.. Разве по ночам в бараках мы не слышим стоны душ самоубийц?» И тогда мне приоткрылась великая тайна Учения Живой Этики, законов перевоплощения и кармы... Тогда я поняла, что каждому из нас даются испытания силы воли, мужества и духовного равновесия как плата за совершенные порочные деяния в прошедшей жизни (а сколько их выпало на долю каждого — не нам судить!). «Мы лишь можем укоротить свой список задолженности, избавившись за короткий срок пребывания на земле от двух-трех недостатков и то при осознании их и усиленной, неустанной борьбе с ними... И никто, кроме самого тебя, не сможет это сделать... Трудиться над самоусовершенствованием своей духовной структуры тебе поможет твоя целенаправленная психическая энергия — концентрация мысли с действиями... Прежде всего изгони из себя страх перед смертью и мысли о безысходности... Для этого здесь очень благодатная почва... Испытания обогащают твой опыт мудростью... Научись контролировать в молитве каждый пройденный день, научись посылать в пространство добрые мысли, прояви сочувствие к окружающим и окажи помощь тем, кто в этом нуждается больше, чем ты, и делай это бескорыстно, не ожидая вознаграждения и благодарности...»
30 мая 1952 года. Боже мой, как больно и как жаль!.. Из жизни ушел И.А. Кочерга. Мама побывала у него незадолго до смерти. Драматург был очень болен, одинок и находился в опале. Его похоронили там же, где моего отца,— на Байковом кладбище. Надпись на памятнике была очень скромной.
13 апреля 1953 года. ...Маме долго не писала — работала в дизентерийном изоляторе, куда положили Элзу Карловну. Удивительное, однако, свойство у моего организма — я не заражаюсь от больных, а с виду совсем тощая, дохленькая. «В чем только душа держится», — говорит монашка Прасковья. Она учит меня молиться на ночь:
«Слова неважно какие, а главное, чтобы они были с добрым пожеланием и меньше тревожили Господа личными просьбами»... Я не религиозная и по всем правилам молиться не умею, хотя мысленно и обращаюсь к Высшему началу с просьбой благословить меня на доброе дело, помочь избавиться от страха и любого высокомерия...
10 сентября 1954 года. Я выдержала еще одно нелегкое испытание силы воли. По собственному желанию пошла работать в инфекционный изолятор. Здесь мало кто выздоравливает. Изолятор в нескольких километрах от лагеря. Пищу и лекарства сюда «выстреливали» из большой деревянной «пушки», иногда медикаменты сбрасывались с вертолета.
20 октября 1954 года. Снег. Метель. И все-таки, уходя по своей воле работать в изолятор энцефалитников (инфекционный энцефалит — заболевание от укуса клеща), я не представляла себе, что значит это страшное смертельное заболевание... Больные были в бессознательном состоянии, их тело сводили судороги со страшной болью. Они кричали, стонали. Кормить приходилось искусственным образом. Смерть не уходила из барака. Но самое страшное было их хоронить... Вначале мне помогала санитарка Маша, круглая сирота, которую дома никто не ждал. И она призналась мне, что хочет умереть до освобождения, ей осталась пара лет в лагере... Потом слегла и умерла без стона, на лице была улыбка. Освободилась от страданий...
Кончались свечи... Ночь наступала быстро, а когда забрезжил рассвет, я находила на койках уже застывшие трупы... Сама не помню, откуда брались у меня силы хоронить их... Хоронила в бушлатах, покрывая простыней, наваливая на трупы снежную глыбу. Потом в каком-то неосознанном трансе садилась за стол и отписывала по оставленным адресам похоронки. Это было тяжело... Вскоре прислали новую партию свечей. И я, дежуря круглосуточно, засела за свой дневник. Теперь это уже были не краткие записи. Они выливались в стихи и обширные воспоминания о моем детстве, о том, что я знала и помнила о своих близких, учителях... При обыске в Риге у меня забрали незаконченный очерк о моем дяде. А ведь он заслуживает памяти. Итак, вспоминаю, восстанавливаю и пишу, пишу на одном дыхании, чтобы забыться... Пишу очерки, которые наверное назову «жестокие, но правдивые рассказы». Об их дальнейшей судьбе сейчас не знаю, не думаю... Ложась спать на холодную, твердую койку, я не снимаю бушлат. Здесь все богатство моей души... Думаю, как его передать моему другу Элзе Швалбе в барак, чтобы довезла до дому и передала матери. Молюсь... Посылаю добрые мысли...
28 октября 1954 года. После смерти Сталина в лагерной жизни произошли большие перемены. Стали лучше кормить, появился стоматологический протезный кабинет. Я попросила маму прислать мне из Риги протезы. Впервые в лагере возникли библиотека, клуб. Была организована выставка рукоделий, в которой Швалбе участвовала со своей скульптурной работой «Милосердие», а я с вышитой ришелье скатертью. Стали чаще приходить письма и посылки из дома. Начался усиленный поток жалоб и просьб о помиловании. Я в них принимала самое деятельное участие, помогая людям изложить свое дело и отстоять невиновность. Со сколькими жестокими судьбами я столкнулась!.. Сколько неповторимых трагических исповедей выслушала!.. Особенно меня тронула история одной прекрасной, романтической любви двух юных сердец, которая была предана и растоптана. Пришло сообщение из Москвы, что мое дело пересматривается...
9 марта 1955 года. На сегодня мне назначена операция. Будет делать профессор Штеер, немец, известный хирург из Берлина. Я верю ему: он спас жизнь Элзе Швалбе. И все же волнуюсь — а вдруг опухоль злокачественная... А так хочется жить!.. Сижу в предоперационной в белой рубашке. Косы туго заплетены вокруг головы и спрятаны под косынку. И вдруг неожиданность: экстренная телеграмма из Латвии на мое имя... Неужели что-нибудь с мамой? Холодный пот выступает на лбу... Но почему улыбается профессор Штеер, передавая мне телеграммный листок: «Инна освобождена, вернись домой. Мама».
На этом запись в моем дневнике заканчивается.