ПОСМЕРТНЫЙ РОМАН В ПИСЬМАХ

Янис Карклиньш

 

Моя Любимая, второе «Я»,

Незаменимая подруга и жена.

В труде сообщник, в невзгодах друг.

И врач-целитель, когда недуг.

Янис Карклиньш. Письмо из больницы.

Рига. Май I960 года

 

Так нелепо получилось. Прожили вместе неполных два года. Не успели узнать друг друга, или, как ты говоришь, «притереться друг к другу»... Ты — такой сильный, такой величественный — сын своего народа или, как говорят латыши, озолс — могучее дерево — дуб... И вдруг тяжелая болезнь подточила твои корни. И тебя не стало. Трудно в это поверить и примириться с этим... Твои коллеги сохранили твой контрабас и даже фрак... Ты вернулся после заключения в Ригу и, как Онегин «с корабля на бал», занял свое место в оперном оркестре. Первым тебя приветствовал твой наставник и друг проф. Леонид Вигнер. Первое время ты жил у одного из своих коллег, а потом очень скоро получил комнату на Таллинской, дом 35. Одну комнату в двухкомнатной квартире с очень неспокойным семейством, глава которого, работавший в органах НКВД, знал о каждом человеке его «подноготную». Естественно, знал и о нас с тобой — бывших заключенных с ярлычком «сектанты»... То, что мы оба были освобождены из-под стражи раньше срока... Я по амнистии и была не рериховцем, а «изменницей советской Родины». Ты в рериховцы попал по провокации, не состоя в Латвийском Обществе, а лишь державший в руках книги Живой Этики... Одним словом, на свободе мы оказались тоже под надзором с розеткой подслушивания в стене под обоями... Говорили мы с тобой полушепотом... Уступали строптивой соседке место в кухне у газовой плиты... Я каждую пылинку сметала с кухонного стола и ежедневно с утра перед выходом из дома мыла с мылом пол в коридоре. Когда после завтрака ты готовился к репетиции и проигрывал свою пар-

 

тию на контрабасе, в дверь нашей комнаты стучали соседи и обещали потребовать, чтобы нас выселили... Не дай Бог, кто-нибудь из твоих коллег или лагерных друзей заглядывал к тебе на беседу по душам... Однажды юношу, с которым ты сидел в одной камере на следствии, вызвали в Органы государственной бдительности на бульваре Райниса и допрашивали о нас... И чего хуже: в твой роковой год кончины — 1960-й, перед госпитализацией в мае месяце, вернувшись из оперы, ты обнаружил исчезновение двух книг Живой Этики, «Общины» и «Иерархии», которые тебе подарила на свадьбу д-р Катрина Драудзиня — твоя посажёная мать...

Каждый вечер, возвращаясь из оперы, ты перед сном подробно расспрашивал, как я провела день и что написала. С огорчением заглядывал в пустой лист машинки... «Почему? Почему! Ты до нашей свадьбы не могла прожить дня без написанной строчки! Твои очерки «Из мастерской художника» часто появлялись на страницах молодежной газеты и «Советской Латвии»... И вдруг твоя муза замолчала?.. Почему ты ни к чему не прикасаешься в нашей комнате, не берешь из письменного ящика деньги на расходы, не переставляешь по-своему мебель и тайком от меня посещаешь мать и свою подругу Элзу? Право, я не узнаю ту радостно-удивлённую и доверчиво-откровенную девушку, которую я встретил на бульваре Райниса. Что случилось? Может быть, ты жалеешь о нашем браке? Я, конечно, заметно старше тебя,

 

и первое время ты несколько месяцев продолжала называть меня на «вы». А ведь я свято исполнил обещанное перед свадьбой: я остался твоим отцом, любящим другом и гордился, что ты считаешь меня своим учителем в жизни и наставником в Учении... Мне не в чем тебя упрекнуть: ты способная ученица и кротко-послушная спутница моей жизни. Но почему покинула тебя радость? Понимаю, для тебя моя программа нашей супружеской жизни — это перестройка не только быта, но и духовного строя жизни... Может, она слишком рациональна — исключает праздное времяпровождение (сон, работа и отдых по режиму с пользой для здоровья и духовного пополнения)... То, чего у тебя, мое маленькое Солнышко, явно не хватает... Ты еще молода, но уже следует рассчитывать свое время. Жизнь коротка, и можно не успеть в себе разобраться, изжить недостатки — тормоза духовного становления... Мы ведь с тобой уже читаем «Письма Елены Ивановны». В них имеются ценные наставления: первое из них — это познание самого себя и своих недостатков, избавление от них путем испытаний и осмысления, считая, что последнее возможно лишь путем осознания Истины и нелегкой борьбы с собой... Я так редко и мало говорю о своей любви к тебе, о своем преклонении перед твоей безграничной добротой не только к людям, но и к животным...У меня даже появляется чувство ревности к твоему спаниелю Ромке... Ты так нежна и ласкова с ним... Я специально купил тебе пластинку И. Альбениса «Песня любви» — она соответствует моим чувствам больше, чем слова. Проигрывай её в моё отсутствие... Ты знаешь, у меня появилось впервые в жизни желание писать тебе письма и даже оставлять на столе записки... Вот и сегодня: ты пошла на работу в Художественный музей, наверное, ведешь одну из экскурсий — ты это делаешь очень проникновенно и нестандартно, как беседу... А я забежал в перерыве домой и приготовил тебе обед. (Я умею, по твоим же словам, делать вкусные обеды. Спасибо на добром слове...) Если тебе не вырваться домой к трём часам, я занесу в музей сумки с едой, только ешь сама, ведь знаю, что поделишься ими с мамой... Вот видишь, какой я деспот — собственная жена боится меня... А разве ты моя жена? Нет, ты дочь с паспортом жены... Прости меня. Твой Янис... 25 сентября 1958 года 2 часа дня».

 

А вскоре на письменном столе следующая записка: «Тебе — Инуцит! Сегодня я сделал «преступление» по отношению к тебе, но уверен — на пользу... Я перебрал полку с твоими пластинками и выбросил без жалости всю обывательщину и цыганщину... Ты должна слушать другую — истинную музыку... Теперь у меня появились мои, любимые «Четыре Б»: Бетховен, Берлиоз, Брамс и король всех симфоний — Бах... Будем слушать до завтрака их вместе... Ты должна врастать в серьезную музыку. Это обязательно для писателя и серьезного искусствоведа. Прости, что пока я тебе их навязываю... Говорил по этому поводу с д-ром Драудзиня, она одобрила мою идею, но сказала, что следует быть более деликатным и ни в коем случае не ультимативным. Постараюсь... А в Кекатас к отцу Берниеку мы непременно с тобой приедем на его день рождения 5 октября... Там, в этом романтическом гнезде, отведем душу, я возьму с собой виолончель, будут композитор Лаума Ренхольд и её сестра-пианистка... Из твоих коллег, наверное, приедут живописец Ульдис Земзарис с невестой Илзите. Одним словом, я тебя не подведу и буду обходительным в женском обществе. Только ты не бойся ночных летучих мышей — это ведь своего рода экзотика... Мы с Ульдисом договорились, что следующим летом починим Берниеку крышу в большой мастерской... Не сердись, пожалуйста, мой Инчук! Я так много думаю о том, как тебя, не переде-

 

лывая, направить на правильный путь... Только не потеряй руки Учителя, он поможет нам преодолеть дистанцию.

Твой Янчук (почему так по-китайски мы называем друг друга, а может быть, в этой стране мы оба когда-то жили...). Элзу не приглашай, она этого приволья, как эстет, не воспримет и на соломе с котами и собаками спать не станет...»

Опять Янис на гастролях с Латвийской оперой в России. На сей раз в Ленинграде. Письма идут почти ежедневно, и в каждом из них столько заботы, столько беспокойства обо мне, о моём здоровье... В одном из них, кроме цитат из книг восточной философии, его собственные, проверенные на себе выводы: «Как важно человеку уметь организовать свою жизнь и направить труд в правильное русло... Главное, все свои силы направить к осуществлению своей сокровенной Мечты... А её я знаю — ты стремишься стать профессиональным литератором и искусствоведом... У тебя есть крылья и сила воли, но на твоих ногах ещё не сняты кандалы, они тебя приковывают к месту, старым привычкам и окружающим, не созвучным твоей душе... Я тебя охраню... Воскресенье, 16.11.58».

С 27 ноября по 9 декабря я побывала у Яниса в Ленинграде. Отделившись от своих коллег, живших в гостинице, Янис снял для нас отдельную комнату в центре у Невского проспекта. Выработал творческую программу для меня по изучению архитектуры и изобразительного искусства этого неповторимого по своей красоте Петровского творения. В нашем семейном альбоме много фотографий, посвященных этой поездке. Было холодно, шёл мокрый ледяной снег, но я не жаловалась и старалась подавить свой кашель, который волновал Яниса, знавшего, что у меня был очаговый туберкулёз лёгких... Муж, ставший моим гидом, был на профессиональной высоте, и обращаться к экскурсоводам мне не пришлось... Естественно, побывали на кладбище, где похоронены замечательные люди последних двух столетий... Останавливались у могил Ф. Достоевского, Чайковского, Бородина... О каждом из них Янис говорил как их почитатель и профессиональный музыковед. Мы вместе оценивали памятники с художественной точки зрения. Например, памятник П. Чайковскому был композиционно не слаженным, окружающие портретный бюст композитора ангелы с раскрытыми

 

крыльями нарушали силуэтную выразительность в пространстве... У могилы Куинджи Янис снял шляпу и почтил его память молчанием. Потом сказал: «Он был учителем Николая Константиновича Рериха». У обелиска на месте дуэли Пушкина Янис сказал: «Каждый из нас должен стараться, чтобы к памяти о нас не заросла народная тропа...» И сказал мне незабываемое, самое главное для нашего взаимопонимания: «Ты знаешь, чтобы твоя душа открылась для меня всецело, я решил, что должен войти в твою творческую жизнь как твой сотрудник и твой помощник... Я хочу принять участие в твоём творческом дебюте — твоей книге «Деревянная скульптура» и как фотограф, и как переводчик на латышский язык, и как твой первый читатель и критик... С этого момента мы вместе будем ходить и ездить в мастерские художников, записывать беседы с ними, наблюдать за процессом работы каждого из них... Начнём, пожалуй, с Артура Берниека».

 

И этот монолог Яниса открыл мне его благородную душу, внес уверенность в том, что с его помощью и верой в меня я смогу стать на свой путь, оправдать свое призвание служить людям во имя Красоты...

И мы начали сотрудничество: от сердца к сердцу. Вместе работать было радостно, исчезла скованность. Музыка «четырёх великих Б» вселяла в меня мужество борьбы за осуществление своей мечты... Правда, рукопись книги была незавершена, когда Янис в июле 1960 года ушел из жизни. За пару недель до этого в Юрмалу к нему стали съезжаться коллеги по опере и рериховцы 30-х годов: Катрина Драудзиня, Милда Риекстиня-Лицис, супруги Янсон — Карлис и Каролина, актриса Лония Андермане и, естественно, Элза Швалбе...

Янис уже знал, что это прощальные визиты, и просил: «Не оставляйте мою Инуцит, помогите ей определиться в своём таланте». А моему будущему мужу — певцу хора оперы Арнольду Аузиныпу завещал «своё кресло переводчика и друга»... И желание Яниса было исполнено: Арнольд Петрович, старый холостяк, не думавший о браке, стал не только моим переводчиком, но и спутником жизни... В его прекрасных, музыкально-чутких переводах вышли помимо «Деревянной скульптуры» ряд книг: «Собеседования и образы» (25 художников моего поколения), «Портретная живопись Латвии», монография «Александра Бриедис», «Лео Кокле» и многие очерки и статьи. Мои творческие вечера на Кавказе, в России и Украине проходили совместно с его концертами, пользовавшимися большим успехом...

И теперь, вспоминая о Янисе, мне хочется выразить благодарность за то, что он был и направил меня на путь истинный.