7. Первый срок, казанская колония.

В конце декабря 1941 года наш этап прибыл не в колонию для несовершеннолетних, а в обычный лагерь, где содержались и взрослые заключённые. В зоне, огороженной высоким забором, увенчанным колючей проволокой, нас вывели из вагонов и запустили в бараки. На следующий день медкомиссия определила мою годность к "среднему физическому труду" и меня направили в бригаду по расчистке территории авиационного завода, эвакуированного в Казань из Москвы. Ирония судьбы! Наконец-то я попал на завод, куда стремился и просил принять меня ещё несколько месяцев назад, но директор, Пётр Васильевич Дементьев, дядя Петя, отказался сделать это из-за его секретности! От бесплатного труда никаких секретов не было, и мы вкалывали с семи утра до семи вечера с одним выходным днём в неделю.

Те зэки, которые не прошли через лишения детства: полуголодное существование, физический труд, побои и т. п., - я имею ввиду несовершеннолетних зэков, - довольно быстро становились "доходягами", то есть молниеносно теряли в весе, заболевали дистрофией от недоедания и тяжёлой работы, так как кормили из рук вон плохо, и докатывались до лагерного стационара - преддверия смерти, где после непродолжительного пребывания отдавали Богу душу.

Я держался на ногах. Но к весне вспыхнула эпидемия дизентерии. Люди заболевали десятками и нередко можно было видеть, как из стационара волокли покойника с биркой на ноге в зону номер 3, которую прозвали "раем". Это был большой подвал-морг. Один раз в неделю оттуда вывозили покойников, наваливая их на телегу как дрова, на вахте прокалывали тело острым металлическим штырём, чтоб верней было, а затем за зоной закапывали в братскую могилу сразу по десять-пятнадцать человек. При этом, несмотря на мороз, по всей зоне и окрестностям стоял такой страшный смрад от начинающих разлагаться трупов, что мы не могли протолкнуть в горло кусок пищи.

В начале марта 42-го я почувствовал себя плохо - стала кружиться голова, несколько раз на работе терял сознание. Правда я старался не подавать виду, так как знал, что обратясь к врачу, сразу же окажусь в стационаре, откуда выход только в яму за зоной. Но однажды я не смог утром встать на развод. Меня перетащили с барачных нар на нары стационарные, остальное осталось в памяти только в отрывках, подобно сновидениям или воспоминаниям раннего детства.

Весь медперсонал в том числе и врачи состоял из тех же зэков. Как впоследствии мне рассказывал старый работник медсанчасти, ни один из врачей не имел медицинского образования, - в лучшем случае были фельдшерами или ветеринарами, а средний медсостав совершенно не имел никакого отношения к медицине. Так что о настоящем лечении не могло быть и речи, тем более дизентерии. Да и лекарств не было.

Болезнь отнимала не только силы, но и аппетит - появилось абсолютное безразличие к пище. Дважды в день пожилой санитар приносил всем по большому чёрному сухарю и кружке кипятка - это была "диета". Моё положение усугублялось ещё тем, что зимой я отморозил себе ноги, раны на ступнях не заживали и загнили до такой степени, что от них исходила страшная вонь и стали видны сухожилия. Один добрый человек, санитар, несколько раз смазал мне раны мазью "Вишневского" - не знаю уж где он добыл её.

Как-то пришла комиссия из трёх человек, постояли, поговорили, и старший сказал, что необходимо перевести меня в хирургический стационар с тем, чтобы ампутировать пальцы. Другой возразил: зачем, он перезаразит всех там, да и вряд ли он протянет долго - вопрос нескольких

дней. Всё это я слушал в полусонном состоянии, не в силах даже открыть глаза. Я понял, что обречён, но мне было всё безразлично.

Умереть мне не пришлось, но в состоянии какой-то летаргии я пробыл довольно долго. Изредка, приходя в себя, я удивлялся, что меня ещё не отволокли в морг, но открыть глаза не было ни сил, ни желания. Слыша голоса при раздаче сухарей, я не раз поражался тому, что после этого моя голова, совершенно непроизвольно, медленно приподнималась вместе с соломенной подушкой, а затем так же опускалась! Я было подумал, что брежу, но, как-то открьт глаза, я увидел около себя зэка из неинфекционного отделения, который, не боясь заразиться, вытаскивал мой сухарь! Сил сказать что-либо у меня не было. Оказывается, когда приносили сухари, то тем, кто не в состоянии был есть, подкладывали их под подушку. Этой кормушкой пользовались несколько псевдобольных, обрекая других на голодную смерть.

Мне не было суждено умереть от этой страшной по тем временам болезни, - меня спасли. А спасителем оказался тот самый санитар, который разносил сухари и несколько раз смазывал мои раны мазью "Вишневского".

Это был казанский татарин, 50-ти лет, попавший в неволю за халатность, допущенную при работе бухгалтером. Мне, 15-летнему, он казался глубоким стариком. Жена его умерла в первые месяцы войны, получив извещение о смерти их 18-летнего сына на фронте. Он запил с горя и наделал по пьянке ошибок на работе, за что был осуждён на три года лишения свободы. К стыду своему, запамятовал его имя, но помню, что называл его по-татарски: "бабай", то есть - старик. Спасение моё было делом случая и, конечно, следствием необычайной доброты "Бабая".

Однажды, после раздачи сухарей, он вернулся за чем-то и поймал на месте преступления похитителя моих сухарей. Надавав ему тумаков, он обратил внимание и на меня - подошёл, держа отобранный сухарь в руке. Я больше почувствовал, чем увидел, как он, приподняв меня за плечи, проталкивал мне в рот размоченные куски хлеба. Каждый день он появлялся в одно и то же время и обязательно приносил то какой-нибудь суп, то кашу, и кормил меня, как маленького ребёнка. С каждым днём я чувствовал себя лучше, но встать на ноги не мог. После его обработки мазью "Вишневского", раны на ногах стали заживать. Я как-то спросил, ради чего он всё это делает? После продолжительного молчания он ответил, что у него никого нет, каждый должен делать людям хорошее, и, помогая мне, он хочет заглушить тоску по убитому сыну. Ни разу за последние 7-8 лет я не чувствовал себя таким счастливым, так как был уверен, что всё это он говорит от всего сердца, да и зачем бы ему лицемерить?

Как-то он пообещал, что обязательно поднимет меня на ноги. Когда я немного окреп, он стал выносить меня на руках наружу -

подышать воздухом, укладывал в полулежачем положении у стены барака, укутывал в одеяло и садился на завалинку рядом. Меня пригревало апрельское солнце, я дремал, а он рассказывал о потерянной семье. Он был очень несчастен, совсем одинок, поэтому тёплые чувства, предназначенные сыну, отдавал мне.

К осени я настолько окреп, что меня выписали из стационара и отправили на общие работы в зоне лагеря. Но "Бабай", до самого моего последнего часа в колонии продолжал помогать мне чем мог - пищей, одеждой, тёплым словом. Я же смог отблагодарить его лишь своей привязанностью и уважением. Расстались мы с ним в декабре 1942 года, когда на дворе свирепствовали сорокаградусные морозы, а мне объявили об окончании срока заключения. Я был направлен в город Кукмор Татарской АССР для работы на валяльно-обувной фабрике, которая производила очень популярные и необходимые во время войны валенки. Въезжать же в Москву мне было запрещено.

По выходе на свободу я был обут в лапти, которые сплёл мне всё тот же "Бабай", - чтоб моим больным ногам было помягче, - сказал он на прощанье.

Работу мне определили на складе готовой продукции - таскать тюки с готовыми валенками. Зарплаты нам не давали, но кормили дважды в день - давали по миске так называемой "вики", чечевицы, которая через час-другой без задержки покидала нутро человека. Хлеба давали очень мало и то при условии, что три раза в неделю отработаешь сверхурочные. Ещё не совсем окрепший после заключения, я опять стал сдавать, а лапти мои расползлись уже через месяц - я всё время путался в свисающих с моих ног лыковых хвостах. Вынужден был пойти на поклон к мастеру - просить валенки. Он пообещал, что если буду хорошо работать, выдаст к Новому году. Работал от всей души, но прошёл Новый год, а валенок так и не дождался, - вместо них объявили приказом благодарность. Я решил, что благодарность должна быть подкреплена материально, прямо в складе надел пару валенок, незаметно выскользнул с фабрики, и ночью уже качался в вагоне поезда Казань-Москва, скрючившись под лавкой "зайцем", голодный, как волк - денег, увы, не было ни копейки. За трое суток пути я лишь однажды отведал пару варёных картофелин в мундире, которые мне отвалила какая-то сердобольная старушка, да наполнял желудок кипятком.