- 131 -

25. Полковник Железов.

 

Как-то они не разговаривали со мной недели две. Правда, по моей же вине. Ради потехи я совершил поступок, со слов Мусатова, "недостойный порядочного человека". Суть его такова: в конце каждого

 

- 132 -

месяца нас посещала высокая комиссия из 4-5 человек во главе с начальником ООТ МТБ СССР полковником Фомой Фомичём Железовым, послужившим прообразом генерала Фомы Гурьяновича Осколупова в романе А. Солженицына "В круге первом".

Железов считал себя знатоком искусств и, в частности, живописи, так как , с его слов, когда-то в далёкой юности он окончил среднюю музыкальную школу.

Это был крупный, спокойный, краснолицый мужчина, довольно вежливый, по крайней мере при встречах с нами... Был демонстративно прост в общении, здоровался за руку, всегда спрашивая одно и то же: "Ну, как творческие успехи?" Ответа не ждал и переходил к следующему художнику. Разговаривал корректно, не повышая голоса. Но всё равно чувствовалось что-то неестественное в его поведении, мы ему не верили, хотя и виду не подавали.

/...Это наше неверие подтвердилось много лет спустя. Оказывается, в то же самое время, когда он раскланивался с нами, при встрече с известным филологом-писателем Львом Зиновьевичем Копелевым, работавшим в акустической лаборатории шарашки и провинившимся в том, что ударил стукача, Железов, нисколько не смущаясь своим начальственным положением, оскорблял и пытался унизить того, пользуясь тем, что Копелев был зэком и не мог ответить ему тем же. Об этом я прочёл уже в 1991 году в США, в книге последнего "Утоли моя печали". Вот и верь после этого "меценатам" в мундирах!../

Он внимательно рассматривал всё, что было приготовлено к его приходу, в том числе и чьи-то личные заказы. Кто-то, вероятно, выше его в табеле о рангах, страстно любил натюрморты Снайдерса, голландского художника, которые изобиловали разнообразнейшей дичью, бронзовыми кувшинами, вазами с цветами и фруктами, написанными на фоне тёмных драпировок. Смотрелись они, конечно, великолепно, но надо было быть очень и очень большим его любителем, чтобы постоянно заказывать только его произведения.

Железов настолько наловчился разговаривать о живописи, что часто в его рассуждениях мелькали такие профессиональные выражения, как например: "Следовало бы сделать лессировку...", "побольше тёплых тонов", "чувствуется экспрессия и объём...", и так далее и тому подобное. Он явно нахватался "верхушек" от посещения художников, ему, видно, очень хотелось нравиться нам, - ведь это такой стимул для бедных забитых зэков, когда такой большой начальник и, вдруг, свой в доску!

Забавно было наблюдать за ним, когда, подойдя к одной из законченных копий натюрморта, он, на манер художника, делал ладошкой "окошко", прищурившись смотрел в него, приближаясь и отходя от картины. Потом, испытующе поглядывая на нас, изрекал: "Мд-а-а-а, картина-то в общем хороша, всё на месте: чувствуется объёмность,

 

- 133 -

довольно тонко сделана лессировка, хороша-а-а! Думается, что автор (Машталлер) в оркестре играл, но, видно, не первую скрипку, но игр-а-а-л..."

Занятно он реагировал и на законченный Мусатовым портрет Петра Чайковского. С важностью, выпятив челюсть, напыжившись, - ну, прямо Бенито Муссолини, он изрёк: "Величайший композитор, величайший... Его музыку невозможно переоценить!" Мы все согласно кивали головой. Затем он обернулся к своей свите: "Думаю, что МЫ можем простить ему его грехи, - как вы считаете, товарищи?" Те дружно поддакнули, но я, признаюсь, ни чёрта не понял, какие такие грехи у великого композитора? Лишь после ухода начальства, когда раздался громовой хохот, до меня постепенно стал доходить смысл сказанного: Гершов, сквозь смех, подражая голосу Железова, воскликнул: "Внимание! По просочившимся из 19-го века слухам, Пётр Ильич Чайковский, кроме сочинительства, ещё грешил и гомосексуализмом, но мы, чекисты, пожалуй, можем простить ему это - как-никак, а великий композитор!"

Вернусь к своему проступку и, в связи с этим, обиде на меня Мусатова и Гершова. Перед одним из приездов Железова, с ведома художников Усманова и Машталлера, и по инициативе недавно прибывшего к нам бывшего архитектора Сталина, Мирона Ивановича Мержанова - о нём я расскажу позже, - на "дублях" портретов учёных Сеченова и Попова, написанных мной с подлинников Мусатова и Гершова, втайне от них и в порядке шутки, я переместил фамилии авторов с подлинников на "дубли", а свою поставил на подлинники (согласно распоряжению Железова, фамилии авторов разрешалось писать только на обратной стороне подрамника и только карандашом). Мержанов и остальные, посвящённые в это коварное дело, заверили меня, что сами авторы вряд ли отличат свои работы от "дублей", так как я копировал каждый мазок. По молодости, мне это импонировало, казалось, что по мастерству я шагнул чуть ли не на одну ступеньку с маститыми...

Когда работы стали устанавливать для просмотра вдоль стены, Гершов и Мусатов, предварительно взглянув на обратные стороны подрамников, молча отошли в сторону. Пока Железов рассматривал портреты, мои старшие коллеги в чём-то засомневались и как по команде ринулись к ним, но, убедившись, что на подрамниках стоят их фамилии, вернулись на место успокоенные.

В итоге, мои "дубли" ушли в центральный клуб им. Дзержинского, а подлинники Гершова и Мусатова - в периферийный клуб Кучинской шарашки, где мы их и обнаружили спустя восемь месяцев, когда туда перевели всю художественную группу. Но ещё до этого их тихо и коварно посвятили в нашу тайну, не предупредив меня, в результате чего Гершов и Мусатов устроили мне грандиозный скандал-головомойку. Но самое неожиданное, - выдал меня сам инициатор этой затеи архитектор Мержанов! Правда, я узнал об этом много позже, когда уже был лишён возможности высказать ему всё то, что я о нём думаю, вследствие его отбытия в неизвестном направлении.