27. Майрон Акланд,- первый американец, встреченный мною в ГУЛаге, 1949 г.

На Марфинской шарашке меня довольно быстро свели с пожилым американцем Майроном И. Акландом (все к нему обращались по-русски: Мирон Ильич). Так же, как и мой отец, он заключил договор и приехал в 1931 году в СССР в качестве специалиста, правда, не деревообработки, а в области химии. Работал на химических заводах Москвы и Подмосковья. Вместе с ним приехали жена и сын примерно моего возраста.

История появления Акланда в СССР почти повторяла отцовскую: если Майрон и не был коммунистом, как мой отец, то по крайней мере

симпатизировал им и считал, что без его участия построить социализм в СССР будет довольно трудновато. Его жена очень быстро разобралась в обстановке и уже через четыре года, то есть в 1935 году, попыталась уехать вместе с сыном обратно. Но не тут-то было - её не выпустили, разъяснив, что она сможет уехать лишь вместе с мужем, когда у него закончится пятилетний контракт в 1936 году. Если не ошибаюсь, она работала преподавателем в школе для детей иностранных рабочих в Москве.

Первое время после приезда они часто посещали клуб иностранных рабочих у Никитских Ворот. Там же нередко бывали и мы с отцом, ещё до 1933 года, после чего меня водворили в детский дом. Но самое поразительное, он хорошо помнил моего отца по клубу! Так же, как и отца, его заставили после истечения срока договора получить советский паспорт. Расхождением в их судьбах было лишь то, что Майрона, как моего отца, до войны не арестовывали, и в Народное ополчение в начале войны он не пошёл. А на фронт его не мобилизовали из-за какого-то изъяна в здоровье. О судьбе жены и сына не знаю, забыл, но переписку и свидания с женой на шарашке, кажется, имел. С арестом Акланд немного припозднился, был арестован лишь в конце 1948 года. По его словам, обращались с ним довольно деликатно, если не считать, что, выжимая из него показания, не давали спать ночей пять, не били, иногда называли "шпионской мордой", а чаще - "американской проституткой, изменившим делу международного рабочего движения". Шпионаж и измену родине ему пришить не удалось, и он тихо и быстро был пропущен через Особое совещание по статье 58-10 за "антисоветскую агитацию". Получив свои 10 лет, очень огорчался: возраст, здоровье никудышнее, никакого просвета впереди не видно... Рассказывая мне всё это во время прогулки, он как-то обречённо разводил руками, потом надолго замолкал, и мы бродили по прогулочному двору, думая каждый о своём.

Работал он в химической лаборатории вместе с Соколовичем, который упорно занимался английским, и Акланд помогал ему в этом. Они часто гуляли вместе.

Однажды летом 1949 года меня вызвал оперуполномоченный МГБ майор Шикин. Сам факт такого вызова был сам по себе неприятен тем, что приходилось на виду у всех шествовать в его кабинет - всякое бывает, могут подумать Бог знает что. Я по себе знал это, видя других визитёров или вызываемых, - невольно возникает мысль о стукачах. Тем более, что я не мог объяснить себе причину этого вызова и решил, что он опять попытается вербовать меня. Поэтому я заранее настроился на воинственный лад, готовясь дать ему достойный отпор.

Шикин спокойно, даже доброжелательно показал мне на стул, а потом неожиданно тихо спросил, нравится ли мне Акланд. - А вам то что, -ответил я, - это моё дело, личное. - Какое же личное, если вы с ним на

прогулках о будущей войне с Америкой говорите. Сначала я было запаниковал, неужели кто-то "стукнул" на нас? Но тут же успокоился, так как вспомнил, что кроме как об Отечественной, и то в связи с моим отцом, мы ни о какой другой войне не говорили. Вероятно, стукачи доносят о наших прогулках и, зарабатывая доверие шефа, привирают кто во что горазд. Шикин стал убеждать меня, что Акланд - "матёрый шпион", что я очень молод и могу попасться на его "удочку", что он заведёт меня в блудное. И самое лучшее, если я буду "вкратце" пересказывать ему, Шикину, все наши разговоры... Он нагло врал, пытаясь спровоцировать меня. Я вскочил со стула, и на ходу, уже у двери, крикнул ему, что я и сам матёрый шпион и никто не сможет завести меня в блудное, а вот на ужин я опаздываю, и выбежал из кабинета.

В тот же вечер я всё рассказал Акланду. Он долго молчал, потом произнёс: "Думаю, что этот клещ вряд ли отстанет от вас, он и меня пытался вербовать, но я в очень резкой форме отказался подписывать его бумагу. Правда, меня он больше не вызывал". Он признался, что боится репрессий Шикина, так как срок у него не максимальный, могут добавить, а здоровье плохое, да и переписки и свиданий с семьёй могут лишить... Я, в свою очередь, мог радоваться: срок у меня предельный, чхать мне на Шикина, переписываться не с кем, тёща не в счёт, а жена тоже где-то в лагере...

Через какое-то время после разговора с Шикиным меня опять вызвали. Но на этот раз уже к другому оперу, подполковнику Мишину (в "Круге первом" - майор Мышин). Он ведал такими вопросами как: свидания с родственниками, передачи, переписка. Даже выдача и ремонт одежды и обуви зэкам, относились к его компетенции. Он объявил, что начальник тюрьмы разрешил мне свидание с родственником. Я был в недоумении, так как никаких родственников у меня нет, да и свидания я не просил. Не слушая меня, Мишин сказал, что свидание предоставлено по просьбе родственника, и чтобы в воскресенье, в 8 утра, я был готов: побрит, в костюме и галстуке, - если не имею, то выдадут со склада.

К вахте подкатила какая-то будка на колёсах, и я вместе с другими, в том числе Ивашовым-Мусатовым, который ехал на свидание с женой, покатил в Лефортовскую тюрьму. Настроение было приподнятым, я вдруг вообразил себе, что мою жену освободили и она пришла ко мне на свидание! Но быстро наступило разочарование, я увидел в дверях свою тёщу, Анну Терентьевну Разумовскую. Она настолько была убита арестом дочери, что я не сразу и узнал то её - всегда бодрую, жизнерадостную, с округлыми формами женщину, - так она была худа, с ввалившимися глазами на бледном лице, и почти полностью седой. Несмотря на наши былые сражения, у меня не было к ней неприязни, скорее она исходила от неё. Я понимал её, она старалась сделать жизнь своей единственной дочери по возможности лучшей, чем способен был устроить я. Это и

служило источником наших споров и взаимных упрёков. Надо признать, что я не всегда был очень порядочным в отношениях с ними, но и жену мою было трудно назвать ангелом, всякое бывало... И вот теперь её любимая дочь, непонятно за что в тюрьме, причём по политическому обвинению. Естественно, она конечно же считала во всём виновным только меня - мать есть мать. Возможно, она была и права, так как, не выйдя за меня замуж, Ирина была бы на свободе, может быть..., хотя и до меня она вращалась в обществе американцев.

Она сообщила, что Ирина находится в лагере и/я "ЯВАС" в Мордовии, срок у неё 5 лет, осуждена как СОЭ, то есть "социально-опасный элемент" (согласно статьям 7-35 Уголовного Кодекса РСФСР, это не наказание, а превентивная мера изоляции от общества без какого-либо обвинения в совершении конкретного преступления).

Анна Терентьевна принесла мне передачу: белый хлеб, махорку и сахар - на большее не хватило, так как посылает посылки дочери. Я было пытался отказаться от продуктов, ссылаясь на хорошую кормёжку на шарашке, но она обиженно поджала губы: "Зачем вы так, тюрьма есть тюрьма, а я от чистого сердца принесла, бери", - не поверила мне...

/... Как я узнал много позже, даже выход замуж за человека, впоследствии осуждённого по любому пункту статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР, карается без предъявления обвинения! В частности, в разъяснении генерального прокурора конца сороковых - начала пятидесятых годов, Сафронова, указывалось, что: "Лицам, имевшим связь с особо опасными государственными преступниками, - это, вероятно, и обо мне, - и арестованными по статьям 7-35 УК РСФСР как социально-опасный элемент, предъявлять обвинение не требуется".../

Кроме продуктов тёща привезла мне роскошный по тем временам, светло-серый шевиотовый костюм, который был мной получен перед арестом в посылке от матери из Нью-Йорка и хранился в квартире у родителей жены. Из её письма следовало, что это подарок моего кузена из Нью-Джерси, Мориса Дистела.

На следующий же рабочий день после свидания я воспользовался этой передачей, и, несмотря на строжайший запрет носить в рабочее время что-либо, кроме выданных нам казённых комбинезонов, облачился в него, надел белую сорочку и галстук, демонстративно игнорируя приказ начальства. Это было необычно и на меня смотрели как на белую ворону. Мало того, я решил устроить себе выходной день и что-то вроде экскурсии по лабораториям. Меня очень интересовало, впустят меня, например, в телевизионную лабораторию, где по слухам, к 70-летию Сталина, готовилось что-то необычное ему в подарок. Для начала я зашёл в художественную группу. Художники, обступив меня, стали обсуждать достоинства костюмной ткани, а Ивашов-Мусатов объявил, что я выгляжу даже лучше мосторговской рекламы, что с его точки зрения не так уж и

плохо. Гершов озадаченно спросил, переоденусь ли я в комбинезон, когда меня повезут в карцер за нарушение режима. Повеселившись, все разбрелись по рабочим местам, а я прямиком направился в телевизионную лабораторию и нажал кнопку звонка, так как, согласно правилам, все лаборатории были на замке, и неработающим в них требовалось предъявлять специальный пропуск.

Надо сказать, я не особенно отдавал себе отчёта по поводу своего поведения в этот день, вероятно, хотелось, просто так, покуражиться, повеселиться, показать своё свободолюбие и независимость хоть таким образом. Жизнь в неволе окрашена в один цвет, вот я и попытался расцветить её.

Дверь открыл руководитель лаборатории, зэка доктор Леонтовский, и вопросительно глядя на меня, загородил вход. Мы были с ним добрыми знакомыми, но я вознамерился довести свою идею до конца. Молча потеснив его, - он был хрупким человеком небольшого роста, я нагло ввалился в лабораторию и направился к дальней стене, где на столе стояло странное сооружение из полированного дерева, стекла и блестящего металла. В центре его располагался небольшой экран. В верхней части этой помеси радиоприёмника и телевизора были чётко видны позолоченные буквы: "Великому Сталину от советских чекистов", -вот он, таинственный подарок великому вождю!

Подойдя поближе, чтобы получше рассмотреть этот гибрид, я вдруг услышал звонкий голос, с нескрываемым сарказмом декламирующий: "...как денди лондонский одет, и наконец, увидев свет..." - явный намёк на меня. Резко обернулся - Зиночка, не стеснявшаяся приходить на работу в мундире младшего лейтенанта МТБ, хотя это и не было принято среди других офицеров. Раздумывая, как бы пообиднее ответить ей и в то же время не загреметь сразу же в карцер - всё-таки офицер, я решил ввернуть по-английски какое-нибудь ругательство. Но Леонтовский, разгадав моё намерение, предостерегающе поднял руку: "Ради Бога, Морис, здесь все понимают английский!"

Это был мой первый карцер на Марфинской шарашке. Подполковник Мишин, зачитав мне постановление о водворении в карцер на трое суток за нарушение режима, добавил, что обмишурился, разрешив мне свидание с тёщей. Карцер находился в Бутырской тюрьме, и мне лишний раз пришлось прокатиться туда на воронке.

/... Довольно интересны некоторые обстоятельства истории изготовления подарка Сталину к его 70-летию в 1949 году, и связанные с этим драматические подробности фиаско Леонтовского как руководителя лаборатории. Как он сам позже рассказывал, лаборатория получила заказ - задание на изготовление подарка задолго до юбилея, ещё в конце 1948 года. Он с энтузиазмом принялся за дело - всё, что было связано с телевидением в то время, представляло большой интерес. Двое из трёх

эмгебистов, работавших в лаборатории, были техниками, Зиночка, как все её называли в связи с её юным возрастом, была просто соглядатаем от госбезопасности. Работа была занимательной - телевидение в СССР было ещё диковинкой, и он радовался возможности поработать творчески.

Спустя какое-то время, вторую часть этой истории рассказали мне другие. Когда работа с "гибридом" была завершена, и Леонтовский с нетерпением ожидал её приёмки комиссией, а затем, как ему ранее намекало начальство, и снижения срока наказания, эта комиссия приехала, но все документы приёмки были оформлены не на него, как на руководителя работ, а на техника-лейтенанта МТБ, что страшно обидело действительного автора. Никакие уговоры и советы друзей - смириться с этим, не помогли. Ему говорили: "Очнись, где ты находишься, не дразни гусей...", но всё было бесполезно. Тишайший и любезнейший человек вспомнил, что у него есть чувство собственного достоинства и рассвирепел не на шутку. Он написал протест на имя полковника Железова и не вышел на работу, объявив забастовку. Он поверил в "благородство" Железова. Тот развеял все его сомнения на этот счёт, принял его, заверил, что разберётся, а через неделю отправил бедолагу в дальние лагеря.../

Мы продолжали встречаться с Акландом на прогулках. Он постоянно жаловался на самочувствие: "... на душе кошки скребут...", предчувствовал скорый отъезд в лагерь, так как не все благополучно с его работой в химлаборатории. Ему казалось, что "ПИ-ЭР" придирается к нему. Предчувствия его оказались не напрасными, - вскорости его вызвали с вещами, и мы успели лишь на скорую руку распрощаться...

Если не ошибаюсь, было это во второй половине лета 1949 года. Больше после этого я никогда его не встречал.