28. Знакомство с Львом Копелевым и Александром Солженицыным.

Этим же летом, на прогулке, я попал в пару к Ивашову-Мусатову, чему обрадовался, так как он обычно рассказывал мне интереснейшие вещи в области рисунка, линейной перспективы, законов пропорции, техники живописи, то есть то, чем я всегда интересовался и стремился овладеть. Он рассказывал о художниках вообще и различных течениях в живописи. На этот раз он поведал мне забавную историю из своей дотюремной жизни, наглядно характеризующую интеллектуальный уровень руководителей крупнейших предприятий, непосредственно связанных с союзами художников, художественными институтами, совместной работой по пропаганде и развитию советского изобразительного искусства. Суть этой истории такова. Как-то

получилось, что он остался без работы и, в связи с этим, средств к существованию, хотя и был членом Московского Союза художников, который обязан бьш обеспечить его заказами. Вместо этого ему дали письмо-направление и адрес связанного по профилю предприятия, где требовался опытный художник именно его специальности, то есть живописи и графики. Он пришёл к руководителю на приём, держа под мышкой случайно купленную по пути монографию известного художника Павлова из серии "Старая Москва". Единственные в своём роде гравюры знаменитого художника не нуждались в комментарии - они были превосходны, они служили учебным пособием в художественных институтах, они неоднократно экспонировались на многих советских и международных выставках, и не надо было быть большим специалистом, чтобы понять эту красоту. Руководитель, выслушав Ивашова, пожелал ознакомиться с его работами. Увидев у него под мышкой папку, протянул руку. Тот отдал её "специалисту", который долго листал репродукции Павлова, всматривался, прищуривался, затем, захлопнув альбом, решительно высказался: "Ну, что же, ваши рисунки ничего, но невооружённым взглядом видно, что не совсем профессиональны. Вы не совсем зрелый художник, я не могу вас взять". Невольно вспомнить можно изречение "нашего" полковника Железова по поводу выполненной копии с репродукции натюрморта Снайдерса: "Видно, в оркестре вы играли, но далеко не первую скрипку..."

Во время прогулки я обратил внимание на рослого зэка, громко доказывающего что-то своему напарнику по прогулке. Чёрная шевелюра и окладистая борода, - он мне напомнил почему-то изображение О. Ю. Шмидта на титульном листе одного из томов Большой советской энциклопедии. Правда, ассоциация чисто детская, со времён, когда тётя Дуся, ещё до 1938 года, иногда выпрашивала меня у детдомовского начальства на день-два, и я сидел на складе "Букинторга" на Кузнецком Мосту, читая всё, что попадётся под руку.

Он показался мне настолько колоритной фигурой, что я тут же стал расспрашивать о нём. Ивашов очень коротко ответил, что это филолог, работает в акустической лаборатории, назвал его имя и фамилию, которые я вскорости забыл.

Через несколько дней, будучи в умывальнике, который находился в подвальном помещении и бьш устроен по подобию лагерных: длинная металлическая раковина, но вместо сосков - водопроводные краны, я оказался рядом с "бородой". Он ожесточённо, шумно чистил зубы, в то же время успевая с кем-то отрывочно разговаривать. Мне было тесно рядом с ним, и я быстро умывшись, отошёл в сторону, ожидая Ивашова. Только тут я обратил внимание на то, что "борода" был без брюк, - на нём были длинные, сатиновые трусы, которые в более поздние годы называли "семейными". Вид у него был забавный, особенно со спины, и я не смог

сдержать смеха. На меня вопросительно оглядывались, вероятно, осуждая мою невоспитанность, но я продолжая смеяться, сказал, что он похож на большущего пионера. На грех проходил старшина "лошадиная морда" и, услышав мои слова, сразу же обратил внимание на зэка в трусах. Естественно, последовала мораль, что-то вроде: "Как вам не стыдно в таком виде в обществе появляться, небось учёный, и борода вот, люди смотрят..." Копелев, а это был он, моментально отреагировал, рассвирепел, и в мой адрес полетели обидные слова: "Эй вы, начинающий стукач...!" Я страшно разозлился и ответил ему какими-то бранными словами... На этом наше первое знакомство с Львом Зиновьевичем Копелевым закончилось.

Спустя время, по шарашке был издан приказ об общей инвентаризации лабораторного оборудования. Из художественной группы были выделены три человека: Усманов, Машталлер и я, которым вменили в обязанность смывать с каждого прибора инвентаризационные номера и писать новые. Приказ есть приказ и мы, с кистями и красками, двинулись по предписанным нам лабораториям. Мне достались акустическая лаборатория и конструкторское бюро.

В акустической дверь открыла миловидная молодая женщина - не то вольнонаёмная, не то работник МТБ, не знаю. Я предъявил ей выписку из приказа и был впущен внутрь. Сразу же увидел своего обидчика, который мирно беседовал с худощавым светловолосым человеком. Сделав вид, что не заметил его, пошёл к приборам. Пока размышлял каким образом смыть старые цифры, услышал голос "бороды": "Молодой человек, у нас принято здороваться!" Я демонстративно промолчал. Он подошёл ко мне, положил руку на плечо и сказал, что так нельзя, не стоит из-за чепухи обижаться и таить зло, - мало ли чего можно наговорить сгоряча, все мы здесь взрывоопасны... И я оттаял. - Ну, давайте знакомиться, - Копелев Лев Зиновьевич, филолог. - Затем жест в сторону своего собеседника: Саня Солженицын, боевой офицер, артиллерист, мой коллега. Тот улыбнулся, протянул руку: "Саня". Так состоялось моё первое знакомство с Солженицыным и второе - с Копелевым.

Мы коротко поговорили, как принято у зэков, о статьях, о сроках. Копелев, в моём понимании 22-летнего парня, был совсем стариком - ему шёл уже 38-ой год, а Солженицыну - 31-й. Описывать их внешность - напрасный труд, о них известно достаточно много.

В дальнейшем случилось так, что мне пришлось общаться с ними, о чём никогда не жалел, так как кроме упомянутого "знакомства" в умывальнике все наши встречи проходили крайне дружелюбно, несмотря на то, что я, вероятнее всего, как для Копелева, так и для Солженицына был, собственно, просто "соузником по Марфинской шарашке", как позднее написал мне Солженицын. По стечению обстоятельств, при этих встречах я всегда видел их вместе - и на прогулках, и в помещении.

Чувствовалось, что они были очень дружны, хотя резко отличались характерами и поведением. Мне, например, нравилось, что все наши намеренные или случайные встречи никогда не проходили всерьёз - всегда на лицах улыбки, предвещавшие шутки, подначки...

Солженицына я запомнил с улыбкой на лице и пристальным, настороженным взглядом светлых глаз. В то же время чувствовалась его доброжелательность. Движения его были размеренными, неторопливыми. Говорил он мало, больше спрашивал, слушал: кто, откуда, как очутился здесь и тому подобное. Вопросы градом не сыпались, а так, в час по чайной ложке.

Копелев же был быстр в движениях и в разговоре. Из-за бороды казался угрюмым, даже сердитым. Но это было только с первого взгляда, - как только его лицо озаряла улыбка, становилось и на душе светлей, настолько она была яркой и доброй.

Как-то они решили, что у меня неплохая дикция и пригласили приходить в лабораторию поговорить и почитать в микрофон. Я согласился, но не всегда мог исчезать из своей группы, поэтому посещения эти были нерегулярными.

Входя в акустическую лабораторию, нельзя было не заметить довольно странное сооружение по правую сторону от входа. Это было что-то среднее между огородным пугалом и хранилищем для льда при продуктовой базе, когда яму со льдом, для сохранения холода, засыпали опилками и покрывали различным тряпьём сверху. Это и была акустическая будка с микрофоном, в которой мне предстояло временами "поработать". Дверь в неё не была видна при входе в лабораторию - она находилась с другой стороны будки и была завешана не то холстом, не то бязью, которую обычно использовали на портянки.

Когда, наконец, я пришёл к ним, то меня без лишних разговоров водворили в эту будку, попросив читать членораздельно все статьи подряд из лежащей на столе газеты. Я как будто справился с этим, так как Копелев пригласил меня приходить, что я и делал несколько раз. Но однажды, читая в будке, на меня неожиданно напал смех - сначала периодами, а затем всё больше и больше. Поводом к этому послужила мысль о никчёмности этой затеи: ну для чего, спрашивается, взрослые дяди посадили меня в эту будку и совершенно серьёзно слушают через какой-то аппарат всю белиберду, которую я выдаю в микрофон. А может, эти шутники попросту меня разыгрывают?

Вдруг полог проёма откинулся и я услышал гневную речь Копелева примерно такого содержания: "Какого чёрта вы заливаетесь, вы что, ребёнок? Нет? Тогда вы должны же понимать, что всё нам испортили..." Что я испортил и о чём речь, я так и не понял. Я стоял перед ними всё ещё посмеиваясь, Солженицын уже улыбался, но Лев продолжал гневаться. Когда и он успокоился, я спросил, для чего всё это

нужно, что за науку они изучают, что за опыты? Я был совершеннейшим профаном в этой области, поэтому авторитетно заявил им, что акустика нужна лишь в концертных залах и театрах. Копелев, великодушно, не делая акцента на моём невежестве, заметил: "Акустика, дорогой юноша, нужна не только для театров, при её помощи, например, идентифицируют звуки". Возможно, память меня и подвела в этом вопросе, но что-то приблизительно такое он сказал.

Вот я и попросил разъяснить мне, чем они конкретно занимаются и для чего им понадобились голоса, в том числе и мой. Не успел Копелев ответить, как Солженицын, шутливо намекая на то, что я осуждён как американский "шпион", изложил "условия": "Это ведь секретные сведения, мистер Морис, поэтому хотелось бы знать, как расплачиваться будете - в долларах или рублях?" После этого случая в будку меня больше не приглашали.