31. Зэка и капитан.

Вместо него нашу группу стала курировать капитан Антонина Сарычева, начальник проектно-строительного бюро Кучинской шарашки. Ей было 35 лет, интеллигентная, разбирающаяся в архитектуре и живописи женщина, которая сразу же понравилась мне.

Буквально через две недели после этого с Марфинской шарашки прибыла вся оформительская группа во главе с Ивашовым-Мусатовым, чему я, конечно, был рад. Работа по росписи шёлка на плафоны была продолжена параллельно с изготовлением портретов учёных и композиторов. Одновременно с этим Григорьев получил заказ на выполнение этих же портретов - скульптурных - для центрального клуба МТБ. В число их входил и бюст русского математика Лобачевского, которого он стал лепить в первую очередь. Естественно, что единственными источниками были лишь старые фотографии и линогравюры, поэтому он иногда подыскивал по сходству кого-нибудь из зэков и используя их в качестве моделей, лепил с натуры. Нашёл он и во мне внешнее сходство с Лобачевским, и попросил меня попозировать. В итоге был вылеплен мой портрет. Формовал свой бюст я сам. Ради озорства, я сделал небольшую нишу в глине, в которой нацарапал: "Портрет Лобачевского, Модель - Морис Гершман, 1926 г. рожд., осужд. ОСО МТБ, ст. 58-1а, 58-10, ч.1, срок 25 лет. Автор з/к Григорьев А.И.,

ст.58-10, срок 10 лет" и дату. Затем нишу замазал глиной, отформовал и залил гипсом. Чтобы прочесть надпись необходимо отколоть со спины кусочек гипса. Знали об этом только два человека: художники Ивашов-Мусатов и Гершов. Опер меня не вызывал, следовательно, всё осталось в тайне. Интересно было бы знать, сохранился ли этот бюст и где он сейчас?

По приезде группы раскрылась и загадка моего появления на Кучинской шарашке. Об этом мне рассказали Ивашов и Гершов. После отправки меня в карцер, с очередным визитом на Марфинскую шарашку прибыл полковник Железов с каким-то ещё более высоким по рангу деятелем в штатском, который попросил показать готовые работы по шёлку для клуба МТБ. Посмотрев, спросил, а где автор? Ивашов, как руководитель, объяснил, что меня забрали на этап, и никто в группе росписью не занимается. Мало того, большинство работ осталось незаконченными, и было бы неплохо вернуть меня обратно. Вот и случилось моё возвращение, правда, не в Марфино, а в Кучино, куда было намечено до этого перевести и всю группу.

Работа по оформлению клуба шла вовсю, красками и материалами нас снабжали исправно - старалась новая начальница. О ней мы практически ничего не знали кроме того, что она москвичка, инженер-строитель, хотя и носила погоны капитана МТБ, и очень приятная женщина.

Однажды, когда я находился у неё в кабинете, она сказала, что хотела бы поговорить со мной по поводу работы. Мы вышли из помещения чертёжного бюро, в котором работало 6-7 вольнонаёмных чертёжниц - молодых девушек. Она предупредила их, что через полчаса вернётся, и мы вышли на аллею, ведущую через парк к клубу. Когда мы остались одни, она стала задавать мне вопросы сначала по работе, но постепенно перешла на личное. Зная, что офицерам и вольнонаёмным строго запрещено разговаривать с заключёнными об этом, я попытался переменить тему разговора. Но она мягко настаивала, в её голосе бьшо столько душевности, что я не смог отказать ей. Правда, я предупредил её, что чувствую себя неуютно, когда кто-то пытается проявить ко мне жалость - если разговаривать, то только на равных. Она согласилась, мы ходили по аллее вдоль клуба и наш разговор постепенно стал принимать форму обоюдной исповеди. Она неожиданно призналась мне, что я ей понравился с первой же встречи. Я бы и сам это сделал первым, но кому признаваться, капитану МТБ? Причём она была старше меня лет на десять! Я даже и думать об этом не мог, хотя, как я уже говорил, она мне очень нравилась. В этот вечер мы объяснились, нет, не в любви, об этом и разговора не бьшо, просто у нас возникла взаимная симпатия.

Мы стали встречаться почти ежедневно, находя для этого всевозможные поводы: то она вызывала меня в кабинет, и я с бумагами и эскизами под мышкой спешил к ней, то она появлялась в заранее

договорённое время в парке или около клуба... В общем инициатива всегда исходила от неё.

Из её рассказов я запомнил, что родилась она в 1916 году в Москве, отец и мать - архитекторы. Во второй половине тридцатых она окончила строительный институт, а когда началась война была призвана в армию в звании лейтенанта. Служила в военно-строительных организациях, побывала и на фронте. Была замужем около пяти лет, развелась, с ней живёт шестнадцатилетняя дочь. Этой темы мы больше не касались, говорили в основном обо мне, о моей, более чем странной, как она считала, судьбе, о вероятности того, что я буду когда-либо освобождён, причём досрочно, - не может же быть, чтобы человека держали в тюрьме 25 лет, конечно же, это какая-то ошибка, которая будет в конце концов исправлена, и так далее... Она верила в это, я - нет. Иногда я посмеивался, иронизировал по поводу её наивности, она обиженно замолкала, но ненадолго.

Как-то незаметно мы с ней подружились, причём довольно крепко. Она безбоязненно стала рассказывать мне о вещах, которые считались в той обстановке сугубо секретными. Антонина была к тому же страстной любительницей музыки и живописи. Даже Ивашов-Мусатов, неисправимый скептик, который считал, что эмгебист не способен по своей природе понимать искусство, ну, может быть, поверхностно, "по верхушкам", - изумлялся разговаривая с ней, - как такая женщина могла попасть на секретный объект, получить звание капитана МТБ!?

Мы не делали особого секрета из наших отношений, так как, повторяю, они были чисто дружескими, по крайней мере так считали мы с ней, хотя и обязаны были знать, что с точки зрения органов госбезопасности, даже намёка на дружбу между офицером МТБ и заключённым из числа ст. 58, совершенно немыслимо. Ни я, ни особенно она, этого не понимали, да и думать об этом не хотели, несмотря на то, что кое-кто из друзей меня предупредил об опасности такой дружбы. Мы настолько привыкли друг к другу, что не могли обходиться без ежедневных встреч. Выходные дни стали для меня пыткой, так как зона закрывалась на эти дни. Мне бы радоваться отдыху, но я не находил себе места, с нетерпением ожидая понедельника. В конце концов я почувствовал, что наши отношения, несмотря на разницу в возрасте, стали перерастать в нечто большее, чем дружба.

Как-то я остался на сверхурочную работу надеясь, что Антонина тоже придёт - им разрешалось находиться в рабочей зоне до девяти часов вечера.

Интуиция меня не подвела, она пришла. Мы затеяли, как обычно, своей бесконечный разговор о прошлом, будущем, отношениях между людьми... Договорились до того, что... оказались друг у друга в объятиях. Первой опомнилась она: "Ой, что же я делаю, старая дурёха, извини меня,

дорогой, обеспамятела я!" Я пытался её успокоить, ведь ничего не произошло, мало ли чего бывает в жизни... "Что ты понимаешь в жизни," - ответила она и быстро ушла.

После этого случая Антонина несколько дней избегала меня, по крайней мере оставаться со мной наедине, а мне было почему-то стыдно и жаль её. Я чувствовал, что она совершенно искренна в своём отношении ко мне и, в то же время, ставил перед собою вопросы: мимолётный роман стареющей, по моей мерке, женщины? Серьёзные намерения, - а как же 25-летний срок? Но, несмотря на возникшие сомнения, независимо от любого довода против нашей дружбы, меня очень мучило её нежелание встречаться со мной. Я не мог понять её до конца и, наконец, решил: пусть всё остаётся так, как есть, там видно будет, как говорится, жизнь подскажет.

Между тем, наши отношения давно стали секретом полишинеля, но, удивительное дело, ни меня, ни её, никто никуда не вызывал?! Что, на Кучинской шарашке вывелись стукачи? Конечно же чепуха, они были, есть и ... Просто Бог миловал нас, но, вероятно, пока. Вскоре наши встречи возобновились, она даже умудрялась приходить и в выходные дни.

...Сейчас, спустя сорок пять лет, вспоминая наши взаимоотношения, я думаю, что это была всё-таки любовь. Что нас сдерживало от более близких отношений трудно сказать, но я почему-то уверен, что единственным препятствием для неё была разница в возрасте, так как она часто об этом говорила. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке, а я не знал как, не умел убедить её, что возраст не имеет значения, когда любят друг друга. Но, возможно, я и ошибался, кто знает?..

Однажды я пошёл в химическую лабораторию за анилиновым красителем и познакомился с пожилым зэком, который работал инженером-химиком. Фамилия его была Кац, имени - не помню. Рабочий день подходил к концу и мы вместе пошли в свою тюремную обитель. Разговорились о том, о сём, как обычно о статьях, сроках, лагерях и тюрьмах. Так вот, я был до крайности удивлён его сроком - всего лишь три года!? Сначала подумал, что шутит, не может быть такого, что это за детское наказание? Но он тут же рассказал мне интереснейшую историю, которая меня просто потрясла. Он работал инженером на одном из подмосковных заводов. Однажды его сын, тоже инженер, вместе с группой друзей - любителей прогулок на лыжах, отправился в воскресенье в Подмосковье. Незаметно очутились у завода, где работал его отец - это две-три остановки электрички от Ярославского вокзала. Несмотря на выходной день завод работал по так называемому чёрному графику, в то время это практиковалось по всей стране. Лыжники решили сфотографироваться на память, а в качестве фотографа сын вызвал отца, который и сделал этот злополучный снимок на фоне завода. Через год Кац узнал, что его сына арестовали за антисоветский анекдот, инкриминировав

ему статью 58-10, ч.1 "антисоветская агитация", и он в Лубянской тюрьме. Вскоре был арестован и сам Кац, - его обвинили в шпионаже. Случилось же следующее: при аресте у сына обнаружили групповой снимок лыжников. Его обвинили в шпионаже и измене родине, так как со слов следователя, этот завод очень уж был секретным (по-моему, несекретных заводов в СССР вообще не было). Стали выколачивать из него: с какой целью сделан снимок и кому из вражеской агентуры он предназначался. Не добившись результатов, они задали простой вопрос: а кто, собственно говоря, сделал этот снимок? И сын, не чуя подвоха ответил: "Папа". Каца после этого и арестовали. Вменённая ему статья 5 8-1 а в конце концов отпала, но нельзя же отпускать на свободу потенциального шпиона! Статью переквалифицировали на 121 УК РСФСР: "Разглашение, сообщение, передача или собирание в целях передачи должностным лицом сведений, не подлежащих оглашению". Каково закручено! Та самая кирпичная стена и есть то самое "...сведение, не подлежащее разглашению"! Получил Кац три года - максимум по этой статье. Сыну дали 10. Большинство из группы любителей лыж были арестованы и в итоге осуждены на 5-8 лет лишения свободы.

Но рок, видимо, был неумолим, - отец и сын, уже будучи зэками, встретились на Кучинской шарашке! Причём оба работали инженерами в химической лаборатории. Представляю себе их состояние...

/...Спустя 8 лет, я, освободившись и приехав в Москву добиваться прописки, встретил Каца-отца в троллейбусе и пытался заговорить с ним. Он встрепенулся, узнал меня, но затем испуганно оглянулся, сделал вид, что спутал меня с кем-то, засуетился и сошёл на первой же остановке. Страх - дело нешуточное, мы ещё не верили, что по-настоящему на свободе, а вдруг опять..?/

Рассказав мне о своих злоключениях, Кац шёпотом предупредил меня, что о моей "интимной связи с капитаном Сарычевой" он случайно узнал из разговора своего начальника с каким-то штатским из управления. Но я не придал этому никакого значения. Вместе с тем, однажды, когда я занимался своими эскизами в чертёжном бюро, где находилось моё рабочее место, мне пришлось стать свидетелем того, как несколько чертёжниц совершенно юного возраста беззастенчиво разглядывали меня и, как будто меня и в помине здесь нет, громко обсуждали мои внешние достоинства и недостатки. - И что она нашла в нём? - сказала одна, делая акцент на "она" и кивая головой в сторону кабинета Сарычевой. - Ну, может быть, шевелюра красивая, а так - ничего особенного. - Он ведь к тому же зэк, да и американец. Неужели она не понимает, чем всё это может закончиться? - сказала другая... И все стали обмениваться мнениями по этому поводу в то время, как мне, не знавшему куда деваться от смущения, пришлось быстро ретироваться. Впоследствии я старался как можно реже появляться у чертёжниц. Пришлось приспособиться работать

прямо в зале клуба, где работала и вся наша группа. Для них давно уже не были секретом наши отношения с Антониной. Художники говорили о нас "они", не называя имён. Нам сочувствовали, так как Антонина импонировала буквально всем человечностью и непредвзятостью. Правда были и такие, которые как и чертёжницы недоумевали: почему именно он? То есть я, который с их точки зрения, ничего из себя не представлял.

Как я уже говорил, художник Соломон Моисеевич Гершов был довольно маленького роста. Он обладал сиплым прокуренным голосом, прикуривал папиросу от папиросы. Где бы он ни находился, вокруг него вырастали кучки окурков и пепла. Его болезнью была подначка, его одолевал какой-то зуд. Если в течение дня он не подшутит над кем-нибудь, то к вечеру становится темнее тучи. Его коронной шуткой было пугать неискушённых ещё в неволе людей, в основном из числа интеллигенции. Проделывал он это как на Марфинской, так и на Кучинской шарашках следующим образом: тихо подкрадывался откуда-то сбоку к своей жертве, которая обычно была занята разговором с одним или несколькими своими коллегами и, естественно, не ожидала в этот момент подвоха, - и сиплым громким шёпотом, неожиданно подталкивая в бок, спрашивал: "Как фамилия?" Конечно же, человек от неожиданности испуганно шарахался, помня, что такие вопросы чаще всего задают перед тем, как арестовать. Несмотря на то, что процесс этот уже пройден им, страх ареста остаётся надолго, это как сны в неволе, когда ты уже осуждён, но долгие годы во сне тебя вновь арестовывают, волокут в тюрьму, и ты просыпаешься в холодном поту, обнаруживая, что, слава Богу, никто тебя не арестовывал, а ты уже давно в тюрьме, лагере... Гершову эти шутки доставляли огромное удовольствие, он долго хохотал, кашлял, держась за живот, не обращая внимания на упрёки напуганной жертвы, но затем горячо начинал раскаиваться, извиняться, клянясь, что никогда больше... Но проходил день, другой, и всё повторялось сначала, только жертвы менялись.

Я был не один раз свидетелем этих сцен. Действительно, со стороны было очень смешно. Правда, сам я ни разу не удостоился его внимания, по крайней мере на Марфинской шарашке. Но однажды, уже на Кучинской, и я стал его жертвой. Несмотря на то, что неоднократно был свидетелем этих штучек, при его зловещем вопросе я испуганно вздрогнул, а он, похохотав сказал мне: "От тебя не ожидал, ты же битый парень, не боишься даже с капитаном романы водить". Я пытался отрицать это, но Гершов просто сказал: "...рискуешь, парень, всем", а чем "всем" не объяснил, но добавил, что вряд ли я здесь долго продержусь. Слова его оказались пророческими, на Кучинской шарашке я пробыл недолго.

/...Спустя восемь лет, освободившись из лагеря, я приехал с женой в Москву. В районе Столешникова переулка зашли в художественный магазин-салон, чтобы приобрести краски - в Сибири это был дефицит, а я работал художником. Как я уже рассказывал, в магазине мы встретили

Гершова. Он стоял у прилавка спиной ко мне и что-то говорил продавщице. И вдруг, чёрт меня дёрнул, я тихо подошёл к нему сбоку, подражая его манере пугать, хриплым шёпотом спросил: "Как фамилия?" Он дёрнулся в сторону, с ужасом глядя на меня и держа руку на сердце. Сначала он не узнал меня - за восемь лет я изрядно прибавил в весе. Но когда я произнёс "Марфинская шарашка" и назвал его по имени, то кинулся обнимать меня, приговаривая: "Чёрт тебя побери, напугал...", затем захохотал: "Палка о двух концах..." Я представил ему свою жену Зою, сибирячку, он с ней галантно раскланялся, извинился за свой "дурацкий испуг", говоря: "что-то рабское в нас ещё живёт". Мы вспомнили шарашки, он порекомендовал мне обязательно продолжить мои нововведения в росписи шёлка, похвалил мои "своеобразные" работы на шарашках.../

Придя через несколько дней на работу, я увидел Антонину в довольно возбуждённом состоянии. Она загадочно кивнула мне и пошла к выходу. Через минуту туда же устремился и я. Она ждала меня в парке и сразу же, оглядываясь, с каким-то затравленным видом быстро стала шептать мне: "Меня вызывал оперуполномоченный МТБ майор Шикин -обвиняет в интимной связи с тобой (мы наедине были на "ты"), требовал признания, грозил разжалованием и возбуждением уголовного дела. Будь готов и ты, всё зависит от тебя, так как я от всего отказалась".

В тот же день меня вызвал Шикин. До этого я думал, что он является оперуполномоченным МТБ только Марфинской шарашки. Но я заблуждался, он оказался старшим оперуполномоченным МТБ всего "Отдела Оперативной Техники" МТБ, куда входило несколько шарашек, в том числе и Кучинская.

Допрашивал он нас обоих вместе - устроил что-то наподобие очной ставки прямо в кабинете Антонины. Я видел, как она волновалась, руки у неё подрагивали, в глазах страх. Было до глубины души жаль её, в чём, собственно, она виновата? Какая-то дикость!

Шикин со значительным видом разложил какие-то бумаги на столе, возможно, среди них и были донесения стукачей или иных "доброхотов", не знаю. Он делал вид, что читает их, затем спросил, какие у меня отношения с капитаном Сарычевой? - есть, мол, доказательства нашей интимной близости: ежедневно встречаемся наедине; "заимствую" ей папиросы "Беломор" (каждому зэку выдавали эти папиросы), и т.п. Я пытался сдерживать себя, отвечать спокойно, чтобы не навлечь на неё ещё одну беду всё отрицал. Он настаивал, стал покрикивать на неё. Я тоже повысил голос, избрал наступательную тактику, заявив, что он мстит мне за то, что я отказался быть его стукачом на Марфинской шарашке, за то, что вопреки его воле полковник Железов, вместо дальних лагерей, куда меня направил он, Шикин, перевёл сюда, на Кучинскую шарашку. Он стал провоцировать меня, обещая, что если я во всём признаюсь, то останусь на

шарашке и не буду наказан; что всё равно ему всё известно - есть письменные сообщения честных зэков, "ставших на путь исправления"...

Его слова меня особенно не тревожили, я чувствовал, что кроме трепотни у него никаких доказательств нет, а Сарычева крепкий орешек, хотя я за неё очень переживал: а вдруг сорвётся. С меня, как с гуся вода, а ей он жизнь постарается поломать, все знали Шикина, как мерзавца высшей марки. Самое занятное в этом допросе было то, что я никак не мог понять его слов: "Вы заимствовали ей папиросы". До меня не доходил смысл этого обвинения, то ли я ей давал папиросы, то ли она мне давала и, вероятно, из-за этого недопонимания, вида его гнусной одутловатой физиономии, которую он приблизил ко мне, во мне стало нарастать раздражение. Любую попытку Антонины сказать слово в своё оправдание он пресекал коротким: "Молчать!" и продолжал нудно обвинять нас во всех смертных грехах, явно пытаясь нас запутать. Наконец я не выдержал и, крича что-то нечленораздельное, ухватил его за галстук и стал мотать его голову из стороны в сторону, отчаянно бранясь. Он, побелев с испуга, стал вырываться и тоже кричать. Я представляю себе, что это было за зрелище - два орущих во всё горло мужика, мотающихся по всему кабинету. Антонине надо было бы под шумок уйти, а она занялась миротворчеством: "Морис, Морис, ради Бога, успокойся", и т.п., тем самым, конечно, и подтвердила все обвинения Шикина.

Когда меня оттащили вбежавшие лейтенант и какой-то вольнонаёмный, Шикин, ощупывая покрасневшую шею, громко причитал: "Псих какой-то, псих, - ему место только в сумасшедшем доме и штрафных лагерях, - туда и поедет!" В те времена не было практики держать зэков в психушках, и я, конечно, поехал в лагерь, не минуя и карцера.

На следующее утро меня увезли с вещами в Бутырскую тюрьму и посадили в карцер на пять суток. Тем самым мой шарашечный карцерный стаж увеличился до 16 суток: два раза по пять, и два раза по трое суток.

С Антониной проститься не пришлось, вероятно, в то утро её даже в зону не впустили. Позднее, уже в лагерях и тюрьмах, расспрашивал всех, побывавших на Кучинской шарашке: никто ничего не знал, кроме того, что из шарашки она исчезла.

В постановлении о водворении меня в карцер на пять суток было коротко сказано: "...за грубое нарушение тюремного режима и преступную связь с вольнонаёмными".

Через пять суток я уже был в общей камере Бутырской тюрьмы.