- 166 -

32. Бутырская тюрьма, вторая половина 1950 года.

 

О Бутырской Центральной тюрьме написано столько, что нет необходимости что либо писать. Одно могу с уверенностью утверждать, что по сравнению с Лубянской и Лефортовской тюрьмами, Бутырская - самая приятная, если это слово применимо к понятию "тюрьма".

В большой камере, куда меня привели, были двухъярусные нары, забитые до отказа - от подследственных и осуждённых за уголовные преступления до осуждённых по 58 статье, ожидающих отправки на этапы в ГУЛаг. Стены были окрашены в голубовато-грязный цвет, полы выложены метлахской плиткой. Большие окна с матовыми стёклами скудно пропускали дневной свет, в камере было сумрачно. Не прибавляли света и намордники, навешенные на окна снаружи. Но в общем климат в камере, если не считать вони, спёртости воздуха и густого махорочного дыма, был терпим. Спать днём, петь, орать было разрешено, - начальство не обращало на это внимания.

Я шёл по камере с узлом под мышкой, высматривая место, куда бы втиснуться. Неожиданно знакомый голос, перекрывая камерный шум и ругань: "Ба, кого я вижу, по какому случаю, сударь!" Я не поверил своим глазам: на верхних нарах, скрестив ноги по-турецки, восседал собственной персоной "Соколок", Владимир Емельянович Соколович! "Залезай сюда", - закричал он, с трудом оттесняя соседа, чтобы дать мне место. Оказьтается его отправили из Марфинской шарашки в тот же день, когда меня из Кучинской. Он был в камере уже пять суток - ровно столько, сколько я был в это же время в карцере.

Всё время, проведённое перед этапом, а он был неминуем, мы гадали, куда нас отправят? На Север или на Восток? В ночь перед самой отправкой мы были разбужены дикими воплями не то кубанского, не то донского казака, который спросонья запел густым басом, а когда его стали материть, он с диким отчаянием, на смеси русского и украинского завопил: "Хата була, пара быкив було, жинка була", а затем со страшным надрывом: "Дэ ж воно всэ?" Мы не знали, смеяться или плакать, столько комизма и в то же время горя было в его голосе. Наутро нас стали выдёргивать из камеры.

На этап мы попали вместе. В нескольких воронках нас привезли на Краснопресненскую пересылку. Мы, конечно, не могли знать, куда конкретно нас повезут оттуда, но по длинной очереди в баню и жарилку чувствовали, что этап будет большим.

И вот мы, наконец, в телячьем вагоне. Из Бутырской тюрьмы вместе с нами в вагон попали ещё 5-6 человек так называемых бандеровцев. Это была группа агрессивных украинских националистов, имевших 25-летние сроки, не боявшихся никого, но и, следует отдать им справедливость, никого и не трогавших без особых на то причин. Среди них заметно выделялся крепко сбитый, коренастый, самый молодой, -

 

- 167 -

Юречка (до сих пор не знаю, имя это или фамилия, но все его так называли).

В то время политических или "фашистов", как называли нас блатные и тюремное начальство, содержали ещё в некоторых тюрьмах и лагерях вместе. Ну, а в этапах старались запихнуть в вагон с политическими и бытовиками и блатных, вследствие чего в любом из вагонов, тюремных камер, лагерей царил террор блатных над остальными заключёнными.

В вагон набилось человек 70, двойные нары были заполнены, каждый боялся покинуть своё место, опасаясь что его тотчас же оккупируют другие. Лишь на следующие сутки нам, изнемогшим и одуревшим от жары и жажды, выдали сухой паёк: горбушку хлеба и кружку воды.

Как только все разместились в вагоне, он сразу же превратился в дискуссионный клуб, где выяснялся лишь один вопрос: куда нас везут? "Специалисты" определили, что везут на Север, но куда именно сказать не могли. Мнения разделились, одни говорили, что едем в Кировскую область, другие - на Вологодскую пересылку. Последние оказались правы, мы ехали строго на север.

/...Варлам Шаламов писал в своей "Четвёртой Вологде": "Есть три Вологды: историческая, краевая и ссыльная". Вологды я не увидел; ни исторической, ни краевой, ни ссыльной, хотя и пробыл в ней не один день. Я увидел лишь Вологодскую пересыльную тюрьму, причём изнутри.../

Сначала мы попали в полузатопленную смердящей водой подвальную камеру, где были около недели. Чтобы добраться до параши или дверей надо было спрыгнуть с нар на одну из плавающих досок и, пока она тонет, успеть метеором перепрыгнуть на другую. Это отнюдь не спасало от вонючей воды, которая доходила до пояса. Нижние нары тоже были покрыты водой и, хотя мы с Соколовичем сумели устроиться на верхних, всё равно успели промокнуть, пока добирались до них. Так мы и валялись, мокрые и вонючие. Камера была похожа на склеп, - маленькая, покрытая густым слоем пыли лампочка в металлической сетке давала не больше света, чем свеча. От стен разило сыростью и холодом.

Мы оказались в компании 8-10 латышей, которые тихо разговаривали о чём-то своём. На душе было препакостно. Вдруг Соколович, засучив мокрую штанину, вытянул вверх ногу и стал нежно поглаживать её. Я обругал его: "Чего ты трясёшь перед носом ногой..." Он не обиделся, молча опустил её и мирным назидательным тоном стал меня убеждать, что на свободе женщины чуть ли не в очередь становились, чтобы коснуться его ног, то есть стал, как обычно, дурачиться. На нас улыбаясь поглядывали латыши, а один из них сказал, что чем больше шуток, тем легче на душе. Вдруг Соколович, чего я от него не ожидал, запел по-латышски песенку про петушка: "Курту теци, курту теци...".

 

- 168 -

Латыши подхватили, настроение поднялось, и те несколько дней, которые провели в этом подвале были более лёгкими, чем прежде.

Оказывается, эта камера, к счастью, была временной, и через несколько дней нас перевели этажом выше в большую, светлую, сухую камеру, вдоль одной стены которой тянулись одноярусные, а с другой - двухъярусные нары. Пол, даже по соседству с парашей, и все нары были покрыты людскими телами. Мы сгрудились около дверей, не зная что делать. Затем всё-таки втиснулись поближе к нарам и сразу стали переодеваться. Вместо того, чтобы как и "Соколок" надеть старый комбинезон, я облачился в свой блестящий американский костюм.

Ещё при входе в камеру мы увидели на верхних нарах "кодлу" - человек пять воров, а рядом человек 5-6 их "шестёрок". Наглые рожи, татуированные руки всё время в движении: то перебирают колоду карт, то щёлкают костяшками пальцев, то жестикулируют и орут, причём площадный мат с особыми выкрутасами вылетает из них нескончаемым потоком.

Удивительно, но оказавшийся на одноярусных нарах напротив блатных, Юречка с друзьями неожиданно потеснился и пригласил меня с Соколовичем и ещё одним латышом к себе на нары. Говорю - удивительно - потому, что ещё в вагоне, Юречка, брызгая слюной доказывал, что во всех бедах: захват Западной Украины "москалями", установленный сталинский террор по всей стране, виноваты "жиди и москали". Он и его компания враждебно поглядывали на русскоговорящих зэков. Часто пели украинские песни в маршевом темпе про то, как будут бить этих самых "жидив и москалей". Поэтому, несмотря на их благородный жест - от них можно было ожидать всего.