56. Голубь - символ мира?

В связи с тем, что мне приходилось иметь дело с приготовлением грунтовок и стиркой матрасовок, надзирателям дали команду пускать меня в туалет без ограничений, а не дважды в день, как остальных. Это стало для меня дополнительной прогулкой.

Как при всех тюрьмах, так и при Владимирской, обитало превеликое множество голубей. Они садились рядами на подоконники, громко ворковали, бестолково толкались, оставляя после себя кучи помёта.

Обычно, я, получив хлеб, сначала съедал чёрный, а более вкусный - белый, оставлял на вечер и клал его на подоконник. Однажды,

вернувшись с прогулки, я увидел: на подоконнике, с внутренней стороны решётки, то есть у меня в камере, несколько голубей с жадностью доклёвывали мой бывший белый хлеб. Выходит, я зря нагуливал аппетит на прогулке и остался по их милости на бобах. В возмущении, размахивая руками и хлопая в ладоши, я побежал к окну. Они успели выскочить через решётку "пешком", но пара глупых птиц, расправив крылья, пыталась не выйти, как более удачливые, а вылететь. Но, увы, размах крыльев был шире звена решётки... Я успел схватить одного, но не знал, что мне с ним делать. Несмотря на страшную обиду, причинённую мне этими тварями, в конце концов я выпустил его восвояси. Однако не мог понять, за какие-такие заслуги эту прожорливую и глупую птицу нарекли "голубем мира"?

Уже гораздо позже меня осенила "гениальная" мысль, ассоциированная на воспоминаниях детства: ведь голубей едят, а я в какой-то мере и специалист по ловле их, - не даром же я, охотясь на них, упал со второго этажа и поломал себе рёбра! Мучительно думал, что мне предпринять - я всё время хотел есть, но не поедать же их сырыми! Наконец, у меня созрел план, который я решил немедленно претворить в жизнь.

Не стоило особого труда убедить своего майора, что чем лучше грунт, тем долговечнее будет картина. Но грунт должен быть сварен, именно сварен из смеси клея, растительного масла, мела и репчатого лука. Для этого необходим нагревательный прибор, большая - лучше алюминевая - кастрюля, и лук (растительное масло давали для разведения красок). В результате, через дверь в камеру провели электророзетку, принесли электроплитку и кастрюлю.

Для выполнения первой части плана, мне было необходимо приучить надзирателей к запаху варёного лука. Поэтому, на первых порах я действительно добавлял к грунтовке лук - для запаха. Глазок в двери стал мелькать чаще, затем открывалась кормушка, и меня спрашивали, почему пахнет луком. Потом стали приходить разводящие и с подозрением заглядывать в кастрюлю. Прошло несколько дней, все три смены привыкли к запаху. Я, скрепя сердце, продолжал подбрасывать голубям свой кровный хлебный паёк, а они до того обнаглели, что при моих хлопках даже и не пытались уже улететь.

Для первого голубя у меня заранее кипела вода в кастрюле. Я ошпарил его, снял перья, выпотрошил и все отходы кинул в кастрюлю, а тушку спрятал в холстах. Постучав в дверь, я попросился в туалет за свежей водой. Вывалив всё в унитаз и набрав воды, я вернулся в камеру и совершенно беспрепятственно сварил изумительный ароматный бульон из голубя, заправив его луком. Не хватало лишь какой-нибудь крупы и пары картофелин, но это было бы уже слишком. Даже на шарашках я не пробовал более лакомого блюда.

И началась для меня совершенно иная жизнь - я перестал голодать! Ежедневно я съедал по крайней мере одного - двух "символов мира", - не припомню случая, чтобы они хоть раз пренебрегли моим хлебом.

Ко мне частенько заходила хирург, оказавшаяся главным врачом тюремной больницы. Просто поговорить о том, о сём, благо я уже не считался "политическим" и скоро должен выйти на свободу. Она приходила не одна - с ней была спутница, подруга - терапевт, худощавая дама лет 35-40. Они садились на мою кровать, мило болтали, смотрели, как я работаю, задавали ничего не значащие вопросы, постепенно приближаясь всё ближе и ближе к основной теме: как я попал из Америки в СССР? Чувствовалось, что их гложет любопытство, и я удовлетворил его, коротко рассказав свою историю. Они сочувствовали мне, ахали и охали. Я, чуть ли не в лицах, рассказывал им о своих злоключениях детства и юности, и иногда, когда у них подрагивали губы - вот-вот зальются слезами, мне становилось жалко самого себя.

Я был очень худым, и они выписали мне для ежедневного приёма рыбий жир, который при всём своём желании я пить не смог. Приходилось обманывать их - я попросту выливал его. Раз в месяц я, как и все зэки, обязан был проходить медицинский осмотр. Он был сугубо внешним: взвешивали, измеряли давление и прочее. Проводила его терапевт. Каждый раз она говорила мне, что нельзя быть таким худым, надо как-то прибавить в весе, то есть чисто по-женски жалела меня. Но с третьего осмотра она перестала говорить мне это, молча взвешивала, записывала в карточку данные. На следующий день она почему-то опять вызвала меня и повторила все процедуры осмотра. Присутствовала и хирург. Я не мог понять, что случилось, почему такая честь, почему повторный осмотр? Когда я встал на весы, терапевт игриво стала пощипывать меня, приговаривая: "Ого, мы поправляемся! С чего бы это? Ну, молодец!" Они удивлённо смотрели и щупали меня, не зная в чём дело. Я пояснил им, что ежедневно аккуратно выпиваю по столовой ложке выписанного мне рыбьего жира, - может от этого? Восторгу их не было предела! Они радовались, как дети: "А ещё смеют говорить, что от рыбьего жира нет пользы, - вот же пример налицо!" Я тоже по-своему радовался за них и за себя. Но, несмотря на самые лучшие чувства к ним, я не мог признаться, что виною всему божьи птицы, а не рыбий жир. Этим бы я очень огорчил их.

Владимирская тюрьма стала для меня чем-то вроде дома отдыха - мешали лишь решётки да отсутствие сущего пустяка - свободы.

Слова, данного мной оперуполномоченному - не залезать на подоконник и не смотреть на прогулочные дворики, я не сдержал. Ну просто не смог сдержать - очень уж хотелось посмотреть на себе

подобных: весна на дворе, а по дворикам разгуливали заключённые, причём и женщины.

Я обратил внимание на четырёх женщин, которых выводили на прогулку из одной камеры, - две очень пожилые, а две помоложе. Иногда я украдкой махал им рукой, они, как бы не глядя на меня, чтобы не заметил охранник, отвечали тем же. А однажды вечером я услышал тихий стук в стену из соседней камеры. Приложив алюминиевую кружку к стене и припав к ней ухом, я чётко уловил азбуку Морзе, которую мог не знать лишь самый ленивый из зэков. Со мной "говорила" одна из тех четырёх женщин. Из прогулочного дворика они вычислили меня по окну. Оказалось, мы соседи. Она мне сообщила, что в крайнем сливном бачке туалета я найду письмо от них. Мне пришлось забираться под потолок, но прорезиненный мешочек с письмом я всё-таки выловил. Они писали, что все имеют сроки по 25 лет по 58-ой статье; они жительницы Львова, Западной Украины, активные участницы националистического движения; призывали к борьбе против советской власти и отделению Украины от СССР; из 25-ти лет, которые они получили, 10 они должны отбыть по приговору в закрытой тюрьме. Правительственная комиссия предложила им снизить сроки до фактически отсиженного, то есть освободить из под стражи немедленно взамен на их обещание прекратить выступления против советской власти. Но они отказались в то время, как ещё трое, сидевших с ними, согласились и были тут же освобождены.

Я написал им о себе. Так у нас завязалась активная переписка. Каждый раз, когда мы шли на прогулку, условным стуком предупреждали друг друга о наличии в бачке письма... Жизнь стала для меня гораздо разнообразнее - у меня появились друзья по неволе. Я иногда задумывался и удивлялся неисповедимости своей судьбы: на 308 штрафном лагере меня хотели убить украинские националисты, хотя ещё ранее, во время этапа на Воркуту, в Вологодской пересылке, мне спас жизнь от посягательств уголовников украинский националист, так называемый "лесной бандит" Юречка. Потом меня отправили сюда в тюрьму, как "ярого украинского националиста"! А здесь я подружился с настоящими украинскими националистками, которые в дальнейшем даже умудрились помогать мне материально! Они частенько, от щедрот своих близких, посылающих им посылки, передавали мне через наш "почтовый ящик" вкусные вещи: домашнюю колбасу, сало, разные сладости... Поедая своих голубей, мне было стыдновато принимать эти подарки, но я видел, что делали они это от всей души. Несмотря на это, я всё-таки своего секрета о голубиной охоте им не открыл - это был мой постоянный источник питания, и я боялся ненароком лишиться его. До сих пор храню специально вышитую для меня этими замечательными женщинами шёлковую книжную закладку с моими инициалами на цветастом украинском орнаменте - очень красивая вещь и прекрасная память о них, - где-то они теперь?

С начала работы комиссии, опер-капитан вдруг стал относиться ко мне с непонятной для меня предупредительностью. Когда мне объявили, что, несмотря на мою реабилитацию по двадцатипятилетнему сроку, мне всё же придётся досиживать три года по новому приговору, он даже обнял меня, успокаивая. До сих пор не могу уразуметь, что тогда двигало этим оперативником, впоследствии оказавшимся человеком отнюдь не добрым. Спустя некоторое время он стал придираться ко мне по всяким мелочам.

"Мой" майор однажды привёл нескольких офицеров и штатских из областного управления внутренних дел, чтобы продемонстрировать мои работы - доказательство того, что меня не даром держат и снабжают материалами. Я тогда работал над большой копией картины А.Герасимова - одного из патриархов социалистического реализма, - "В.И. Ленин на трибуне". Один из пришедших, сняв с плеча фотокамеру, решил меня сфотографировать на фоне незавершённой картины. Но, совершенно неожиданно, опер стал его отговаривать, что-то настойчиво шепча на ухо. Тот досадливо отмахнулся от него: "Право же, капитан, перестаньте, ведь время сейчас другое". Могу себе представить, что он там плёл! Штатский,вероятно, был и чином и должностью повыше, поэтому спокойно сфотографировал меня и пообещал через майора передать мне фотографию. Но, как только я получил её, буквально через несколько минут опер привёл двух надзирателей, сделали шмон и фото отобрали. Спасибо майору. Когда я сказал ему об этом, он потихоньку передал мне вновь фотографию, которую я сохранил до сего времени, предусмотрительно зашив в подкладку бушлата.

Мой годичный срок подходил к концу - приближался июнь 1957 года, но до конца трёхгодичного, общего срока, оставалось ещё около года. По договорённости с председателем комиссии, меня должны были, с моего согласия, оставить в тюрьме до окончания срока. Как им, так и мне было удобно, чтобы я освободился из Владимирской тюрьмы, - они больше картин получат, а мне не нужно будет томиться в до отказа забитом зэками вагоне, возвращаясь в лагеря. Я должен был освободиться где-то в марте - апреле 1958-го. Но опер буквально осатанел и устроил настоящую слежку за мной. Однажды, как мне рассказал один из надзирателей, он дежурил у глазка двери моей камеры два-три часа, пока не застукал меня на подоконнике в то время, когда во дворе гуляли мои соседки по камере. Скандал он устроил грандиозный, в результате - меня заставили писать объяснительную записку. Мой майор сообщил мне, что опер уговаривал начальника тюрьмы отправить меня ближайшим этапом в Сибирь, но тот пока согласия не дал - а работать-то я продолжал, почти каждые десять дней они получали от меня по картине.

Наконец, в начале июля, оперу, после продолжительных бдений у двери моей камеры, удалось поймать меня с поличным в самый ответственный момент - когда я с аппетитом доедал очередного голубя.

Вся моя с трудом отработанная технология - от отлова птиц до приготовления лакомого блюда, из тайны вмиг превратилась в явь, причём опер, демонстрируя её пришедшему по такому случаю в камеру начальнику тюрьмы, говорил, что: кроме грубейшего нарушения тюремного режима, речь идёт не просто о птице, а о "голубе мира"! Вероятно, для начальника, этот аргумент явился решающим при определении моей судьбы, хотя он и реагировал неоднозначно: "Да-а, голь на выдумки хитра!" И без всякого перехода: "Отправить сукиного сына к ё... матери!" И меня, конечно, отправили... но больше всего меня расстроила не сама отправка, а лицезрение мило улыбавшегося опера, который как бы с сочувствием отнёсся к моей беде - будто и не он всё это устроил.

Довольно быстро я смирился с мыслью, что ехать так или иначе мне придётся. Но вот задача, каким "классом"? Согласно реабилитации и новому приговору, я уже никак не "фашист", то есть не политический зэк, а простой уголовничек, хотя и "сопротивлялся советской власти", согласно приговору суда. Из этого следовало, что мне и придётся ехать в купе с уголовниками, с урками. Это меня ничуть не прельщало. Я категорически возражал, зная по опыту, что это такое. Я искал выхода из создавшегося положения. Когда меня высадили из воронка у вагона "зэк" и стали спрашивать по формуляру, то я отвечал, что осуждён на 25 лет по статье 58, и на 3 года по статье 73 Уголовного кодекса, что ничуть не противоречило истине. Начальник конвоя стал убеждать меня, что 58-ю статью сняли. Осталась лишь 73-я. Но я невинно спросил: "Почему же мне об этом официально не сообщили?" Тогда он стал орать на меня. Но я был упрям как пень в своём стремлении не ехать с урками. Заморочив ему голову, я достиг своей цели, - меня посадили в клетку-купе даже не с политическими - их оставалось в тюрьме раз-два и обчёлся, а совершенно отдельно, вероятно, на всякий случай, тем паче, что запись в формуляре: "место рождения, США" - всегда заинтриговывала конвоиров. Все пять суток пути ковоиры по очереди расспрашивали меня о жизни в США, как будто я только что прибыл оттуда. Свой имидж, созданный ими же, я сохранил, рассказывая любопытствующим всякие небылицы о своей родине, благо они доверчиво слушали меня. Так, со всеми удобствами - конвоиры даже подкармливали меня сверх нормы, на шестые сутки я прибыл в Восточно-Сибирский город Тайшет, где было мне суждено прожить после освобождения ещё долгих пятнадцать лет.