60. Не могу без КГБ.

Через несколько дней после возвращения в Тайшет, я был вызван к районному уполномоченному КГБ подполковнику Клещевникову. Несмотря на зловещую фамилию, он оказался человеком либерального настроя и чуть ли не "рубахой-парнем". Он жал мне руку, просил

разрешения называть меня просто по имени, извинялся за сволочные дела при Сталине и тому подобное. В общем, лучший друг ссыльных американцев... Он с увлечением просвещал меня, что сейчас основная задача КГБ состоит в том, чтобы расчистить "авгиевы конюшни" прежних лет, помочь реабилитированным встать на ноги, и далее в том же духе. Затем, как бы между прочим, стал отговаривать меня ехать в Москву, мол, и здесь дел невпроворот. Я тут же понял, что из Москвы поступил сигнал, но не подал вида, и настойчиво просил у него справку о реабилитации. Наконец, он, видимо, разозлился и отправил меня в канцелярию при архиве "Озёрлага", предварительно позвонив туда. Справку мне выдали, но написали в ней, что я "был необоснованно осуждён". Слово "реабилитация" они отказались написать, обосновав это тем, что я не реабилитирован, так как в решении комиссии Верховного Совета написано: "необоснованно осуждён"!

/...Интересно, что в дальнейшем, в течение последующих десяти лет, я постоянно сталкивался с тем, что по этой справке, должностные лица весьма высокого ранга, отказывались считать меня реабилитированным, тем самым лишая меня возможности прописаться в Москве или ином крупном городе так же, как и получать те мизерные льготы, которые полагались в связи с реабилитацией. Это было настолько дремучим, что в 1969 году я решился написать в КГБ Союза возмущённое письмо. Удивительно, но я получил ответ настолько быстро, что даже зауважал этот орган за оперативность не только при арестах... Мало того, в ответе они извинялись "за допущенные ошибки" в отношении меня. Правда я не совсем понял, что они имели ввиду, - то ли мой арест, то ли невыдачу справки о реабилитации. К письму была приложена справка о реабилитации. Забавно, что ещё через несколько лет, тогдашний руководитель отдела КГБ Тайшета полковник Дмитриев в разговоре со мной заявил, что справка эта недействительна, так как реабилитировать ранее осуждённого может только суд. Когда же я ему возразил, что суд меня не судил, а постановление Особого совещания - это не судебный приговор, следовательно, комиссия Президиума Верховного Совета вправе была отменить решение ОСО, - он молча пожал плечами и нетерпеливо стал поглядывать на часы и дверь, давая мне понять, что разговор с упрямым невеждой окончен.../

Я не оставил мысли вернуться в Москву и получить там полагающееся мне жильё. Но не оставляла меня и мысль вернуться в США. Я не мог разобраться в себе: что предпринять в первую очередь, и как это сделать? После стольких лет заключения я чувствовал себя придавленным и, чего скрывать, робким. Я опасался нового ареста, хотя и знал, что оснований для этого нет. Но ведь и раньше не было... А все эти политические перемены были мне до лампочки, если не считать освобождения политзаключённых. Мне казалось, что пройдёт год-другой и

опять начнутся аресты. Поэтому в Москве, например, на подходе к посольству США, я с замиранием сердца думал: вот возьму и зайду, обращусь к консулу за помощью. Но как только поравняюсь с милиционерами и явными гебистами в штатском у входа, желание улетучивалось, уступая место страху. И я малодушно откладывал всё "на потом", тем более, что оставаться в Москве более десяти- двенадцати дней мне не позволяли финансовые возможности.

Первоочередной задачей было восстановить прерванную моим арестом переписку с матерью. Все мои документы, фото, письма были у меня изъяты во время ареста в 48-м, при обыске. И я решился, как это не было мне неприятно, снова обратиться в КГБ - я реабилитирован, следовательно, будьте добры вернуть мне все изъятые документы, фото и письма. Но идти мне не пришлось - помог случай.

Как-то на улице я обратил внимание на модно одетого молодого человека моего возраста, за которым бежало несколько мальчишек, крича ему вслед: "Стиляга, стиляга!", на что он не обращал никакого внимания. Он был в узких брюках, какие не было принято носить в Тайшете. В Москве уже отгремела кампания борьбы со "стилягами", а здесь только началась: перенимался опыт московских дружинников, которые, не без одобрения властей, прямо на улице, разрезали "слишком узкие" брюки с низа до самых колен. Приехавший из Москвы финансовый ревизор был в таких узких брюках, что начальство "Озёрлага" вежливо предложило ему надеть валенки, благо и на морозе теплее, и местное население смущать не будет. И он надел.

А тут свой, доморощенный "стиляга"! Им оказался Иннокентий, попросту - Кеша Бастраков. И шёл он, оказывается, ко мне домой, чтобы заказать копию с картины Айвазовского "Девятый вал". Заказ был принят. Показался мне Кеша довольно симпатичным и порядочным человеком. Выйдя из дому, мы разговорились. Говорил он настолько смело и о КГБ, и о советской системе, что мне стало как-то неловко, не провоцирует ли он меня? Мало того, оказалось, что он знает обо мне досконально всё. Он даже поинтересовался, не переписываюсь ли я с матерью. Решив уклониться от дальнейшего разговора, я двинулся прочь, от греха подальше. Но он не дал мне уйти.

- Забыл представиться, капитан КГБ Иннокентий Бастраков - можете называть меня Кешей. Не расстраивайтесь по поводу матери, я постараюсь помочь вам заполучить хотя бы её старый адрес, по которому вы переписывались с ней раньше.

На следующий день он позвонил мне и пригласил в свою контору. Я не поверил ему - что может сделать рядовой капитан "невидимого фронта", да притом в Тайшете? Но буквально через две недели он вручил мне кипу старых писем матери, фотографии, содранные с протоколов допроса так, что на обратной стороне остались отпечатки типографских

слов и линий. Я был просто потрясён быстротой реакции. Раньше я пытался через "Красный крест" узнать адрес матери, но получил ответ: "Для розыска вашей матери, вышлите её старый адрес"!!

Не медля ни минуты, я написал письмо и, хотя она переехала на другую квартиру, письмо было получено! От неё пришла телеграмма с новым адресом, затем письмо, ещё письмо... В итоге, я получил совершенно реальное, ощутимое добро, и это - от капитана КГБ! Я был благодарен ему, доброму человеку. Мы стали видеться, он познакомил меня со своей очаровательной женой Юлией. Было отрадно видеть эту пару, как будто специально созданную друг для друга - оба молодые, стройные, красивые, со вкусом одетые.

Как я уже писал, в конце 1948-го, когда следствие по моему делу подошло к концу, я попал на допрос к начальнику управления МГБ Москвы и Московской области генерал-лейтенанту Горгонову. За что мне была оказана такая честь - не знаю, вернее тогда не знал. Кроме него и моего следователя в кабинете генерала присутствовал ещё один человек -крепкий, полноватый коротышка с тщательно выбритой головой и с "металлом" в голосе. По его манере разговаривать, мотаться из угла в угол кабинета, ничуть не смущаясь присутствием чиновника, намного выше его рангом, я сделал заключение, что этот человек отнюдь не ординарная личность в системе госбезопасности. Они интересовались советником американского посла в СССР, Джорджем Фростом Кеннаном...

Вспомнил я об этом "крепыше" не случайно. Спустя десять лет, то есть летом 1958 года, когда я был уже на свободе, он неожиданно появился у нас дома. Как он разыскал меня, приходится только догадываться. Когда я услышал своё имя в его устах, и увидел его, такого же крепкого, с выбритой до блеска головой, правда, чуть-чуть постаревшего, у меня мурашки по коже побежали! Он, конечно, был уже не тот бравый полковник из кабинета Горгонова, одежда - не первого срока телогрейка, драные брюки, отнюдь не красили его. Но тот же голос с металлом, та же уверенность в движениях и, я бы сказал, почти та же напористость, как и во время моего допроса на Лубянке.

Видя, что я его сразу же узнал, но стою в нерешительности: приглашать или не приглашать его в дом, он улыбнулся и... смело вошёл в моё жилище, внимательно осмотрелся и спокойно уселся у стола. Бывший полковник МГБ Иван Чернов расположился в моей комнате! Какая-то фантастика! Мне просто стало везти на "дружбу" с кагебистами! (Кавычки, конечно, не касаются Кеши Бастракова).

Чернов рассказал мне, что после расстрела Берии, советником которого он числился (вот откуда неимоверная самоуверенность!), его привлекли к уголовной ответственности, с его слов, "за чужие грехи", и Верховный суд осудил его на 15 лет лишения свободы. "И то, слава Богу, -сказал он, - Горгонова и вовсе расстреляли, а какой хороший человек был."

Содержался Чернов в том же лагере, откуда освободился и я. Нигде не работал, но совершенно свободно гулял по Тайшету без конвоя, и вот уже несколько дней ищет себе какой-нибудь "уголок" для жилья, так как высшее начальство не рекомендовало ему оставаться на ночь в лагере. Дело в том, объяснил он, что один из зэков, бывший его подследственный, некий Криштал, - "негодяй и мерзавец", узнал его и пообещал при случае пристукнуть. "Пришлось заявить. Вот такие-то дела, Морис", - печально заключил он.

Сочувствия он не вызывал, хотя, возможно, и не сделал прямого вреда мне во время следствия. Но такая одиозная личность, естественно, и не могла вызвать никаких иных чувств, кроме неприязни. Несмотря на это - чего не бывает, мы разговорились, как будто два давно не видевшихся знакомых! Заодно я поинтересовался, зачем им, то есть МТБ, был тогда нужен Дж.Фрост Кеннан? Чернов, нисколько не смутившись, ответил, что Кеннан только числился советником посла, а в действительности был резидентом американской разведки в Москве и осуществлял "вражескую деятельность" против СССР. Доказательств этого было предостаточно - "чистосердечные признания" нескольких высокопоставленных работников "БЮРОБИНа", служивших ранее в американском посольстве и знавших лично Кеннана. "Но зачем тогда мои показания?" - спросил я. "А так, для количества. Если бы "признался", то было бы на одно больше, - ответил он! Но ты, Морис, проявил тогда неразумное упрямство и не помог обезвредить врага". На миг мне даже показалось, что он просто паясничает. Но, по-видимому, он говорил совершенно серьёзно, не сообразуясь ни со временем, ни с изменившейся обстановкой в стране!

Надо сказать, что ко времени его прихода, я был ещё не экипирован: раньше носил перелицованную из старого пальто зимнюю куртку, но освободившийся из лагеря мой приятель, артист Харьковской эстрады Юра Мухин выпросил её у меня: "Домой доехать, сразу же пришлю обратно", и не прислал. Лето было на исходе, вечера холодные, пришлось купить пока спортивную куртку - на большее не хватило денег. Так вот, полковничек сразу положил на неё глаз. Он попросил её для примерки, но потом всё же выпросил её у меня. Правда и он проявил добрую волю - подарил мне никому не нужный в той обстановке галстук, убеждая меня, что он американский, как будто от этого мне будет легче. После этой встречи я больше его не видел...

Со временем я стал привыкать к жизни в Тайшете, перезнакомился со всеми братьями и сестрами жены. А было их: девять. Их отец, Павел Архипов, с 1938 по 1948 год отсидел 10 лет по 58-й ст. Все они были одной, дружной семьёй Архиповых, готовых по любому поводу, в любую минуту прийти на помощь. Навсегда у меня осталась добрая память о них.

Жизнь стала понемногу налаживаться, я стал неплохо зарабатывать, появились друзья и добрые знакомые. Но, несмотря на это, каиновая печать "не нашего" преследовала меня. Мне всегда старались напомнить об этом: то отказом в приёме на самую простую работу, то отказом поставить на очередь на получение жилплощади - в нашей хибаре жить было уже невозможно, всё разваливалось, осыпалось... И я вернулся к мысли покинуть эту страну.

Во время своей очередной поездки в Москву за красками и багетом, я обратился в ОВИР, будучи уверен, что действительно "механически", как они заявили, стал советским гражданином, после получения моим отцом в тридцатых годах советского паспорта. И я решил выйти из этого гражданства, при этом помня, как с 1943 года по 1948 год я считал себя американским гражданином, но работники ОВИРа вкупе с МГБ уверяли меня в обратном. Поэтому я был очень осторожен и просто спросил в ОВИРе, что мне в моём случае необходимо сделать, чтобы уехать из страны. Время, конечно, было иное, чем при Сталине, и я надеялся получить от них непредвзятый, профессиональный совет. И получил: "Уезжайте домой в Тайшет и там обратитесь в районное отделение милиции"! Пришлось последовать этому совету.

В Тайшетской милиции мне выдали бланк какой-то формы, я заполнил его и подписал. Это было обращение в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой разрешить выйти из советского гражданства. И сказали: "Ждите ответа".

К тому времени у меня уже наладилась интенсивная переписка с матерью. Она даже прислала мне несколько посылок с тёплой одеждой, которая пришлась мне очень кстати - Сибирь есть Сибирь...

Жить с маленьким ребёнком в нашей квартире-холодильнике было невозможно - он вечно простуживался, заболел воспалением лёгких. В отчаянии я пошёл к местному начальству просить другую жилплощадь. Мотивировал свою просьбу Постановлением правительства СССР, которое предписывало местным властям предоставлять реабилитированным жилую площадь вне очереди. После долгих стараний я попал на приём к председателю горисполкома Шишкову. Он был сухощав, высок ростом и, в отличие от других чиновников этого ранга, говорил на правильном русском языке. Но когда я показал ему документ о реабилитации и изложил свою просьбу, он взорвался: "Какая квартира, где я на всех наберусь, вы что, не знаете сколько в городе репатриированных, почему же я должен именно вам дать квартиру вне очереди?" Я был обескуражен нашей беседой, принявшей самый неожиданный оборот, но попытался вежливо поправить его, мол, понятия "реабилитированный и репатриированный" не равнозначны... Он резко оборвал разговор, заявив, что всё это "одна хреновина" и дал понять, что аудиенция закончилась. Я не знал, куда направить свои стопы. Затем в отчаянии двинулся в горком

КПСС. Удивительно, но довольно быстро проник в кабинет первого секретаря горкома Семёнова. Тот выслушал меня и тут же позвонил тому же Шишкову: "Здесь у меня реабилитированный Гершман, а у тебя готовится к сдаче в эксплуатацию двухквартирный дом на улице Чкалова. Одну квартиру отдай ему". Вот так, коротко и ясно. Я тут же побежал в жилотдел просить ордер, но мне не дали, объяснив, что дом ещё не совсем готов к сдаче. Я всё-таки настоял, и ордер получил. Собрав родственников жены, я на крылышках прилетел по указанному адресу и увидел... выглядывающий из земли цоколь фундамента, на котором лежало несколько неотёсанных от коры брёвен. Больше ничего, - ни стройматериалов, ни рабочих, никаких признаков строительства, а фундамент успел зарасти густой травой. Действительно, они были правы, "дом ещё не совсем готов к сдаче"! Идти было некуда - выше начальства не было.

/...Дом, после получения мною ордера на одну из двух квартир, строился ещё более года. Но на квартиру, предназначенную мне, было позднее выдано ещё два ордера разным лицам. Под Новый год, видя, что дом накрыт уже потолком, хотя не было ещё ни пола, ни крыши, ни печи, мы, коварно опередив соперников, вселились в свою квартиру, временно поставив железную печь. Затем я нанял за два литра водки печников, и они, работая в крепком подпитии, за новогодний праздник сложили большую русскую печь. Остальное достраивали сами, за исключением крыши и пола. Ни ухищрения других претендентов - обладателей параллельных ордеров, ни угрозы начальства выселить нас с санкции прокурора при помощи милиции, не помогли. Мы мужественно выдержали осаду и остались жить в этой 24-х метровой квартире из трёх маленьких комнатушек.../

Прошёл год, но я так и не дождался ответа из Президиума Верховного Совета. Уже в начале 1959 года я заглянул в паспортный стол милиции. Начальник, старший лейтенант, на мой вопрос об ответе из Президиума, стал увещевать меня ни в коем случае в Америку не ехать. Да вам и ответа ещё нет...