БАГРАТИОНИ

 

Он был очень популярный человек — Давид Багратиони. Нет, это не то слово. Он был всеобщим любимцем. Все называли его любовно — Датико. Потомок имеретинского царя Соломона правнук царя Давида по мужской линии — внук сына — «светлейший князь» Багра тиони был наследником обширных имений в Имеретии, в частности, в Кутаиси.

Датико лишился отца, когда ему было шесть недель. Заботу о воспитании сына взяла на себя мать Она должна была обеспечить сыну достойное для наследника престола образование и воспитание. В шесть лет Давид хорошо ездил на коне, стрелял, фехтовал, отличался бесстрашием.

Образование сына княгиня поручила своему двоюродному брату Сергею Кавтарадзе, который и стал домашним учителем Датико. Откуда она могла знать, что Сергей Кавтарадзе член коммунистической партии, ведет подпольную работу? Под влиянием Сергея Кавтарадзе формировалось политическое мировоззрение мальчика Датико.

В доме Багратиони часто бывали большевики Мамия Орахелашвили, Николай Лорткипанидзе. Орахелашвили был двоюродным братом няни Датико Ольги Орахелашвили. Пользуясь тем, что дом Багратиони был вне подозрения, Орахелашвили и его друзья подолгу жили там и вели подпольную работу.

При меньшевиках Давид угодил в тюрьму, но не по политическим мотивам. Он ранил кого-то. А а тюрьме очутился в одной камере с Мамией Орахелашвили и Шамше Лежава. В результате после выхода из тюрьмы он стал активным участником большевистского подполья, но в партию не вступил. Не так уж легко было человеку с таким происхождением вступить в большевистскую партию.

Партийный билет он получил гораздо позже.

Но Багратиони не придавал этому значения. В душе он был на стороне большевиков, принимая их политическую программу.

По установлении Советской власти в Грузии, Багратиони сразу же включился в активную борьбу против врагов молодого советского государства в Грузии.

Воспитание, полученное в детстве, — храбрость и бесстрашие — очень ему помогло, и он стал одним из активных борцов против бандитизма в Грузии.

В тe годы бандитизм в Грузии, как и во всем Закавказье, принял широкие размеры, многие руководители крупных банд ставили перед собой задачу политической борьбы с Советской властью, и борьба с бандитизмом всегда находилась на первом плане.

Другой важной задачей была борьба с контрабандой, широко распространенной в то время в республиках Закавказья, в том числе и в Грузии.

Давид Багратиони в борьбе с бандитизмом и контрабандой не раз ставил свою жизнь под угрозу и вписал не одну яркую с границу в свою биографию. Не одна банда, не одна контрабандистская шайка были ликвидированы в Грузии при активном участии Датико.

Не раз он сталкивался лицом к лицу с врагами и не боялся смерти. Девизом его жизни были гениальные слова бессмертного Руставели:

Лучше смерть, но смерть со славой, Чем бесславных дней позор.

Датико попал в сложный переплет. С одной стороны, люди его происхождения и на родине и за рубежом считачи его предателем, подняли шумиху, завопили о том, что мол, «наследник престола, светлейший князь Багратиони продался большевикам», а с другой — не все верили в искренность Багратиони, не понимали, что может заставить человека такого происхождения бороться в рядах

 

большевиков. Они считали Багратиони примазавшимся, преследующим какие-то низменные цели.

Но Датико не обращал внимания ни на тех, ни на других. Огромна роль Багратиони на фронтах хозяйственного строительства страны. В 1937 году он занимал должность начальника автодорожного (автотранспортного) управления совнаркома Грузин.

В последних числах июля 1937 года дверь нашей камеры oткрылась, и на пороге появилась высокая, всем нам хорошо знакомая фигура Багратиони. Чтобы не стукнуться головой о косяк, Багратиони вынужден был наклониться. Рослый, широкоплечий, с высоким лбом, длинными, зачесанными назад темно-русыми волосами. Кто знал его раньше, тот хорошо помнил его удивительно мягкий, ласковый взгляд. Впоследствии, в результате ранения, верхнее веко левого глаза было оперировано. Лицо потеряло симметрию, глаза смотрели как бы в разные стороны.

Вид у Багратиони был странный, как будто он был загипнотизирован и двигался по воле гипнотизера. Мы все обступили его. Он странно улыбался, смотрел на нас отсутствующим взглядом и никого не видел. Потом сел на табуретку и сказал:

— Ра вкна, кацо, ра вкна? (Что делать, братцы, что делать?)

— Что с тобой. Датико? Ты даже не поздоровался с нами. Рассказывай, что на воле?

— Я давно с воли, товарищи, — будто сквозь сон ответил Багратиони, — то есть не совсем давно, с утра. Позвонили на работу и срочно вызвали в ЦК. Там меня арестовали. Мдали... Я сейчас от Coco Буачидзе... Он умирает...

И заплакал.

Багратиони не мог говорить, запинался на полуслове, останавливался, хватался за голову и повторял:

— Ра вкна, кацо, ра вкна?

Coco Буачидзе и Давида Багратиони связывала многолетняя дружба.

Буачидзе наотрез отказался давать показания. Его пытали. Его убили под пытками. Убийцы Буачидзе придумали способ психологического воздействия на Багратиони. Его поместили на несколько часов в ту камеру, где умирал Буачидзе. Он был без сознания и не узнал друга. Разве мог быть в сознании человек, у которого внутренности вылезали из распоротого живота?

Багратиони специально показали умирающего Буачидзе, как бы говоря этим: «Вот что ожидает тебя, если вздумаешь оказать сопротивление следствию».

Мы были потрясены рассказом Багратиони. Что ни день, то новая провокация, одна страшнее другой...

Багратиони рассказал много нового.

Я узнал от него, что одновременно со мной было арестовано 17 руководящих работников НКВД — начальников отделов, их заместителей, начальников отделений. Через два дня после ареста работников НКВД состоялось общее собрание партийной организации НКВД Грузии, на котором Александр Хазан — один из руководителей кровавой расправы — сделал доклад «о коварных методах работы классового врага». Он говорил о том, что враги народа ловко обманывали партию, притупили бдительность партии и органов государственной безопасности, проникли в руководство партийного, советского, хозяйственного и военного аппарата, занимались подрывной деятельностью, организовывали вредительства, диверсии, занимались шпионажем, подготовляли террористические акты, в первую очередь против Берия. Хазан говорил, что враги народа пролезли также в НКВД Грузии, захватили  ответственные должности и активно боролись против Советской власти.

Хазан перечислил на собрании всех тех, кто арестован, характеризовал каждого как врага народа, предателя, изменника и поставил вопрос об исключении их из партии.

Все арестованные чекисты, в том числе и я, исключены из партии. Некоторые работники НКВД покончили самоубийством. Застрелился Норин, работник особого отдела; в ванной вскрыла вены Зинаида Зиновьева; застрелился Гоги Кобиашвили, оставив короткую записку: "В создавшейся обстановке я

 

больше не могу работать. Это прошв моей совести». Жена Кобиашвили. Рита Джашитова. инспектор отдела кадров, после самоубийства мужа привела в порядок служебные дела, составила финансовый отчет о доверенных ей профсоюзных деньгах и бросилась с Верийского моста в Куру. Кобиашвили и Джашитова поженились недавно, нежно любили друг друга и ожидали первого ребенка. Оба они пользовались любовью и уважением всего коллектива.

Багратиони тоже присутствовал на собрании партийного актива, о котором говорил Мебуке, не он совершенно иначе воспринял все то, что там происходило.

— Вы не можете себе представить, какая гяжелая и гнетущая обстановка царила там, — говорил Багратиони. — Какое было замешательство среди присутствующих, какое подавленное настроение, подозрение и недоверие. Молча слушали сообщение Берия «о врагах народа», молча проглотили угрозу, что «любой может быть стерт в порошок», и с тяжелым сердцем разошлись. Не каждый был уверен, что дойдет до дома и не будет арестован. И в самом деле, кое-кто так и не дошел домой, после собрания некоторые были арестованы. Плохо, очень плохо на воле, товарищи. Никто не знает, что его ожидает через час. Уходя на работу, люди прощаются с семьями, так как не знают, суждено ли им вернуться домой.

До Мебуке не дошла вся трагичность положения, а Багратиони смотрел на все происходящее глазами умудренного опытом большевика, который мог оценить положение.

Багратиони вызвали на допрос в тот же день поздно вечером. Под впечатлением его страшных рассказов мы провели бессонную ночь. С тревогой ждали его возвращения.

Прошла ночь, настал день, а Багратиони все не было.

Вернулся он около 10 утра. Два надзирателя приволокли окровавленный ком и втолкнули в камору. Страшно было смотреть на него. Чистая, свежая рубашка, в которой он вчера вошел в камеру, была превращена в окровавленные лохмотья и висела на нем клочьями. Из-под рубашки виднелось изуродованное, сплошь покрытое рубцами тело. Брюк на нем не было, в одних трусах... До чего он был изуродован всего за одну ночь...

Вслед за ним швырнули в камеру брюки Багратнони.

Мы молча подняли почти безжизненное тело Багратиони и уложили на кровать

— Ра вкна, кацо, ра вкна? — стонал Багратиони.

Вопросы были излишни и неуместны, и никто их не задавал.

Молчание прервал сам Багратиони:

— Подумать только... Марк Мичурин и Арам Дошоян... Мои близкие товарищи, целую вечность знают меня... Это они меня так изуродовали.

Первый — начальник отдела, второй — его заместитель. Оба хорошо знали Датико.

— Ра вкна, кацо, ра вкна?

Да. Очень тяжелый был день 25-го июля в нашей камере. Полуживой Багратиони лежал и время от времени тяжко вздыхал. Мне тоже было тяжело, особенно тяжело в этот день. Ведь сегодня моей дочери Майе исполняется четыре года. В тот день я очень тосковал по дому... Дочери четыре года. а что ждет се впереди? Как там сейчас дома? Знают ли дети, где я? Если Майя еще ничего не понимает, то Спартаку пошел восьмой год, и он понимает все...

Думал, думал свои думы... Угроза Айвазова — «следующий разговор с тобой мы поведем другим языком» — не давала покоя. «Вот каким языком будут говорить со мной, — думал я, не сводя глаз с Багратиони. — Выдержу ли? Хватит ли сил и мужества перенести это тяжелое испытание?»

Вдруг открылась форточка, и надзиратель произнес мою фамилию. Он передал мне сверток и записку.

— Быстро прочитайте, распишитесь в получении и верните записку. Почему-то я стал читать записку вслух. Хотя прошло много лет с того дня, но я в состоянии привести ее содержание, потому что много раз в уме повторял написанное Любой.

 

«Дорогой мой Сурен! Чтобы ты не чувствовал себя сегодня одиноким, я добилась передачи тебе пары сорочек, воротничков, полотенца и расчески. Приготовила галстуки, но их не приняли. Сдала в кассу для тебя деньги, ты их получишь. Сегодня нашей Маечке четыре года. Мы будем считать, что ты с нами, за общим столом, и мы все вместе отметим этот день. Мужайся, мой дорогой. Мы все крепко целуем тебя. Люба».

Чувства хлынули потоком. Я бы задохся, если бы прочитал записку про себя.

— «Мужайся!» Твоя жена умная женщина, Сурен, — с трудом прошептал Багратиони. — За такое слово я готов отдать половину оставшейся моей жизни. Оно сегодня ко мне относится больше, чем к тебе, и когда я выйду на свободу, то расцелую твою Любу за это слово. Будешь ревновать — черт с тобой.

Он не сказал «если я выйду», сказал «когда я выйду». Он был уверен, что выйдет на свободу. Бедный, милый Датико, он не знал, что ему не суждено вырваться из когтей своих палачей, что он доживает свои последние дни...

«Мужайся»! Как часто я повторял потом это слово, и как оно помогло мне перенести тяжелые испытания!

Разговор не клеится. Каждый ушел в себя. Я тоже. Я закрывал глаза, чтобы лучше увидеть черты моих дорогих. Временами кажется, что я их забываю, но снова восстанавливаю.

Длинный июльский день подходит к концу. Потемнел кусочек неба за козырьком нашего окна. Тюремный день тоже закончен. Все обычные процедуры уже совершены, «привилегированные» получили на ночь мацони и свежие, аппетитные булочки... Теперь мы с тревогой следим за движением в коридоре...

Сперва пришли за Багратиони. Пришли двое: знали, что он не может двигаться.

Спустя несколько минут пришли за мной. Но обо мне потом, чтобы не прервать повествования о Багратиони. Меня вернули с «допроса» утром следующего дня, а Багратиони еще не было. Его приволокли через час после меня.

Багратиони пытали долго. Дней 15 или 17. Каждый вечер, почти в одно и то же время, Багратиони вызывали, а утром следующего дня приволакивали в камеру. Я опускаю подробности этих пыток. К чему вспоминать мерзости? На наших глазах живой человек разлагается в буквальном понимании этого слова. Он издавал трупный запах, но продолжал жить только потому, что обладал исключительно здоровым сердцем.

И вот однажды с очередного допроса Багратиони вернулся рано. Он все еще не мог самостоятельно двигаться. На этот раз надзиратели не волокли его, не втолкнули грубо в камеру, как это делали обычно, а осторожно помогли добраться до койки и заботливо уложили.

Он был какой-то странный, озабоченный и вместе с тем спокойный. Мы поняли, в чем дело, но не задавали ему никаких вопросов. Собственно говоря, мы кое-что уже знали. Мебуке, бывший на допросе, вернулся и сказал, что слышал обрывочные фразы, «кронпринц запел», «кронпринц заговорил». Мебуке понял, что речь идет о Багратиони.

— Все, — сказал Багратиони через некоторое время. — Все. Я подписал смертный приговор.

И зарыдал, как ребенок. Никто из нас не подумал успокаивать его. Пусть плачет, чем больше будут литься слезы, тем больше успокоения они принесут.

— Обиднее всего то, что это делают твои друзья, — сквозь слезы говорил Багратиони, — твои вчерашние товарищи, делают и думают, что защищают безопасность советского государства. Ра вкна, кацо, ра вкна?

Получающих специальные обеды одним человеком стало больше. Занялись восстановлением здоровья Багратиони. Приходил врач, прописал лекарства.

— Что я сделал? Что я сделал? — часто повторял Багратиони, нервно ломая себе пальцы. Мы вмешались:

— Не терзай себя, Датико! Что сделано, то сделано. Теперь уже поздно.

— Нет, вы не знаете, друзья, я не о том. Среди оговоренных мною людей—

 

мой заместитель Кобиашвили, брат Гоги Кобиашинли, чго застрелился. Честнейший человек, преданный коммунист...

— Ну что из этого, все честные, все преданные.

— Нет, он единственный кормилец большой семьи, отец малолетних детей. Я не должен был его оговаривать. Я причина гибели не только его, но и его ни

— Ты напрасно терзаешь себя. Дал бы ты показания или нет, все равно бы Кобиашвили арестовали. Не ты решал его судьбу, не ты включил его в список.

Наши слова не подействовали. Багратиони мучился. В конце концов он написал заявление об отказе от своих показаний. Это заявление еще не было передано дежурному, когда Багратиони снова вызвали. Он взял с собой заявление и вышел.

Когда Багратиони вернули в камору, мы поняли, что он снова подвергся пыткам.

Так и было. Когда его привели к следователю, тот очень любезно и предупредительно предложил сесть, угостил папироской, закурил сам, а затем заявил, что в его показаниях допущена досадная ошибка, которую надо исправить.

— Да, — заявил следователю Багратиони. — из списка сговоренных лиц надо исключить одного человека. Я вас очень прошу.

— Мы знаем, — продолжал следователь, — что Шалва Церетели, начальник республиканской милиции, ваш закадычный друг. Мы это учли, исключили из показаний фамилию Церетели. Вот вам новые показания, подпишите, а это уничтожим.

Шалва Церетели дружил с Багратиони. но вовсе не это было предметом заботы следователя. Дело в том, что Церетели — ставленник Берия, и следователь не учел этого, когда включил его в список лиц, якобы связанных с Багратиони по «контрреволюционной» работе. Начальник предложил исправить эту оплошность. Показания были переделаны, уже без фамилии Церетели, и новые показания теперь предлагались Багратиони на подпись.

— Нет, — возразил Багратиони, — в данном случае я беспокоюсь не о нем. Он ничем не отличается от всех остальных оговоренных мною. Речь идет о другом человеке, отце большого семейства — Кобиашвили. Я не хочу быть причиной гибели его и его семьи. — С этими словами Багратиони положил на стол свое заявление об отказе от своих показаний.

— Исключите вы или нет Шалва Церетели из моих показаний, дело ваше, но до тех пор, пока не будет исключена фамилия Кобиашвили, мой отказ от своих показаний я не возьму обратно.

Следователь сразу же переменился в лице, исчезли любезность и предупредительность.

Снова начались пытки, но измученный Багратиони прекратил сопротивление и подписал новый протокол допроса, где фамилия Церетели нигде не фигурировала.

Под конец следователь порвал заявление Багратиони и сказал:

— Сколько бы вы ни писали таких заявлений, кому бы ни адресовали, все равно дальше мусорного ящика они не пойдут.

В те дни, когда пытали Багратиони. несколько раз в послеобеденное время с улицы до нас доносился душераздирающий крик мальчика, «паапаа... маамаа... » По голосу можно было определить, что ему не больше шести-семи лет.

Как только Багратиони услышал этот голос, он встрепенулся.

— Это Кока, это его голос, — и, прислушиваясь, убеждал себя, что это именно голос Коки.

Багратиони рассказал следующую историю.

За несколько дней до ареста Багратиони был арестован его близкий друг Коля Микадзе и его жена Бараташвили. Их единственный семилетний мальчик Кока остался беспризорным.

Голодный мальчик вспомнил о дяде Датико и пришел к нему на работу, может быть, для того, чтобы попросить у него кусок хлеба.

 

Когда секретарь Багратиони доложил ему о том, что пришел какой-то мальчик Кока и хочет видеть дядю Багратиони, он удивился. Датико был уверен, что Кока находится в детском доме. Ведь когда арестовывали родителей, детей отправляли в детские дома.

В очень трудное положение поставил Датико мальчик своим появлением. Шутка ли — принимать участие в судьбе сына «врага народа»! Какое имеет значение, что ему нет и семи лет? Он сперва решил не принимать мальчика, передал секретарю для мальчика десять рублей и велел сказать, что его нет. Но тут же осудил себя за такой поступок, вернул серкетаря и велел позвать мальчика. Багратиони забеспокоился за Коку. Надо что-то решить, надо устроить ребенка. Ведь у Коки — отца Коки — есть братья и сестры. Где они? Что с ними? Надо выяснить все, надо устроить Коку. Он поговорит с женой и оставит у себя Коку, если мальчику некуда деться.

Но, как говорится, пятница наступила раньше субботы. Датико не успел реализовать свои планы о Коке.

А с улицы доносился крик мальчика:

— Па-апа-а, ма-ама-а!..

— Я сойду с ума, я не могу слышать этот голос, это невыносимо, это гораздо больше, чем все пытки, — сокрушался Багратиони.

Я знал Микадзе и его красавицу жену. Знал маленького Коку, товарища моего сына Спартака по детскому саду. Они были ровесниками и готовились пойти в школу осенью 1937 года.                                        

Действительно ли этот мальчик был Кока, или нет — не имело значения. Потерявший отца и мать осиротевший мальчик душераздирающим криком у здания НКВД звал своих родителей: «Па-апа-а, ма-ама-а».

Несколько дней Багратиони не тревожили. Он медленно поправлялся. Уже мог вставать и делать несколько шагов. Прошла еще неделя. Багратиони снова вызвали. На этот раз он задержался недолго. Вернувшись, рассказал, что ему предъявили новое обвинение в том, что он являлся руководителем «террористического центра», что под видом автомобильных запасных частей он получал ящиками оружие и хранил его на складах своего ведомства.

— Позвольте, — возразил Багратиони. — если я признаюсь в этом, то вы потребуете от меня оружие, откуда я возьму его?

— Это не ваша забота, — говорит ему следователь.

Но Багратиони не захотел признать это, и ему была учинена очная ставка. Багратиони вернулся возмущенный.

— Ра вкна, кацо, ра вкна?.. Мне учинили очную ставку с Кобиашвили. Он смотрит мне в глаза и спокойно заявляет, что по моему личному распоряжению принимал и хранил на складах оружие — винтовки и револьверы, которые прибывали в адрес автотранспортного управления в ящиках под видом запасных частей. Кобиашвили говорил, что это оружие нужно было для подготовки вооруженного восстания против Советского государства и для совершения террористических актов и что я, Багратиони, главный руководитель этого восстания и «террористического центра».

В конце концов Багратиони пришел к выводу, что сколь нелепо это обвинение, столь же нелепо сопротивление, и принял на себя также и это обвинение.

В сентябре 1937 года мы расстались. Меня забрали из этой камеры, и я его оставил хотя и немного поправившимся, но все еще в тяжелом положении.