- 103 -

СОЛЬ-ИЛЕЦК

 

Ехали мы в неизвестность. Знатоки географии по названиям станций определили, что едем в Челябинск. Однажды наши снабженцы сообщили, что они точно узнали: едем в Соль-Илецк. Они оказались правы. 27-го сентября мы приехали в Соль-Илецк. Со станции повели пешком до Соль-Илецкой тюрьмы. Прохожие были как-то равнодушны к нашему шествию; по всей вероятности, такая картина для них была обычна.

Соль-Илецкая тюрьма не была приспособлена для заключения людей на длительные сроки. Это тюрьма пересыльного типа. В камерах не было коек, были только нары. Гинзбург и я попали в одну камеру. Гинзбургу не под силу было подниматься на высокие нары, и он устроился под нарами, па полу. Я не захотел оставлять его одного и устроился рядом с ним. Он протестовал, но я не обращал на это внимания.

Здесь были другие порядки. Надзиратели редко заглядывали в «глазок». Никаких номерных мест не было, каждый мог располагаться, как хотел. Даже карантин, обязательный для всех тюрем, здесь не соблюдался. Надзиратели были пожилые люди, часто or приходили на работу в штатском.

В камере нас было 20 человек. Запомнил я только одного, Якунина. Это был единственный уголовник, по какому-то недоразумению (а может быть, специально) попавший в нашу камеру. Попав к политическим и зная, что они «народ напуганный», он стал их шантажировать:

— Вы фашисты. Я пойду к начальнику тюрьмы и расскажу о вас, какие вы контрреволюционеры. Я честный вор, я против Советской власти никогда ничего не замышлял, а вы все враги Советской власти.

Напуганные «фашисты» стали обхаживать Якунина. Его расчеты оправдались. Одни давали ему табак, другие отламывали ему корочку от своего скудного пайка, третьи делились с ним своим жиденьким супом.

Я упрекал их:

— Он вас шантажирует, а вы, вместо того, чтобы пресечь его, сами поощряете вымогательство. Пускай идет к начальнику! Чего он может добиться? Ведь мы тоже знаем дорогу к начальнику.

— Сами знаете, время какое! Пойдет, черт знает что натреплет, возьмут да расстреляют...

Якунин меня возненавидел. Однажды мы столкнулись по какой-то причине.

— Ух, фашист, — сказал он мне. — Подожди, я тебе покажу. Стоит только попасть к начальнику тюрьмы...

Я ему ответил:

 

- 104 -

— Вот что, Якунин, если ты еще раз обзовешь меня фашистом, пеняй на себя. Твои угрозы оставь при себе, они на меня не действуют. Иди хоть сейчас к своему начальнику, но не болтай. Понял?

Якунин был человек маленький, тщедушный. Я по сравнению с ним — верзила. Якунин будто взвесил обстоятельства и замолчал. Он отошел от меня.

Через несколько дней мы снова столкнулись.

На моем дежурстве он пытался украсть пайку при получении хлеба. Я его поймал и пристыдил.

—Не твое дело, не суйся, фашист проклятый! — зашипел он. Я взял его за шиворот, оттащил от дверей до другого конца камеры и сильно ударил но лицу. Он покатился до параши и упал. Затем поднялся, схватил медный чайник и грозился убить меня. Я спокойно сказал ему:

— Это тебе за фашиста, а чайник ты брось. Каждый раз будет так, когда обзовешь меня фашистом. Я с тобой связываться не хочу, но буду бить тебя, пока не перестанешь.

— Я честный вор, а ты фашист. Как ты смеешь бить меня?

Он снова поднял чайник и стремительно пошел на меня. Гинзбург очень нервничал:

— Не связывайся с ним, Сурен, слышишь?

Но я уже ничего не слышал. Я потерял контроль над собой, схватил за руку подошедшего Якунина, отобрал у него чайник и начал бить. Он не был в состоянии ответить мне хотя бы одним ударом. А я бил, бил...

— Что вы там делаете? - спросил дежурный.

— Разве вы не видите, что мы делаем? Один избивает другого, — говорю Я и продолжаю бить при дежурном: «Вот тебе за фашиста!»

Странно, что дежурный не счел нужным вмешаться. Он буркнул, скорее для формальности: «прекратите безобразничать», закрыл форточку и отошел.

Якунин был окровавлен. Никто из сокамерников не вмешался.

— Вот тебе первый урок. Если еще раз назовешь меня фашистом — будет то же самое. А теперь иди к начальнику тюрьмы и жалуйся, у тебя есть основание.

— Ты будешь отвечать перед начальником тюрьмы! — сказал сквозь слезы Якунин, стал барабанить в дверь и потребовал в камеру начальника корпуса. «Корпусный» явился после поверки.

— Кто здесь порядок нарушил? — спросил он.                          

Никто не отвечал. И я молчу.                                      

— Я спрашиваю, кто нарушал порядок?

Молчание.

— В третий раз спрашиваю, кто нарушал порядок?

Молчание.

Тогда он обратился к Якунину.

— Ну скажи, кто?

Якунин молча показал пальцем на меня.

— Почему вы не отвечаете на мой вопрос?

— А потому, что вы ищете нарушителей порядка, а я никакого порядка не нарушал. Ваш вопрос не имел ко мне отношения. Что касается Якунина, то он меня обидел, я его избил. Какое же это нарушение порядка? А если вас интересуют подробности, чем он меня обидел и почему я его избил, то пусть начальник тюрьмы меня вызовет, я ему скажу.

Старший записал мою фамилию и ушел.

Через несколько минут зашел в камеру оперативный работник. Он был подчеркнуто вежлив и, выслушав жалобу Якунина, обратился ко мне:

— Это верно, что вы его избили?

— Избил. До крови. А если он и в дальнейшем будет находиться в нашей камере, возможно, я его убью. Вы не имеете права держать уголовников в одной камере с нами. Если же он является вашими глазами и ушами у нас, то вы выбрали очень неумного агента. Он с утра до вечера угрожает и занимается вымо-

 

- 105 -

гательством. Спросите у этих изголодавшихся людей, как Якунин вымогает у них последний кусок хлеба.

Сперва все молчали, но нашлись два-три смельчака, которые подтвердили мои слова.

— Но вам не дано право избивать человека.

— Я знаю, что плохо пользоваться правом сильного, но у меня здесь ничего нет для защиты, кроме моих рук. Еще раз повторяю, если он и в дальнейшем будет находиться здесь, и будет продолжать вести себя так же, то дело дойдет до убийства. Я сильнее, я его убью.

Оперуполномоченный ушел. Прошло немного времени. Вызвали Якунина. Почти вся камера напала на меня: «Не те времена, черт знает что наговорит Якунин начальнику тюрьмы. Ведь ищут малейший предлог, чтобы сделать пересуд и уничтожить нас» — и так далее в таком духе.

Гинзбург очень нервничал и обвинял меня в невоздержанности. Однако Якунина долго не было. Прошла вечерняя поверка, а его все нет.

— Показания дает, — заключили некоторые.

Якунин вернулся через пять суток... Он был неузнаваем. Еще больше похудел. Молча лег на свое место. Кое-кто попытался заговорить с ним, но напрасно. Якунин молчал.

Часа через два его вызвали с вещами.

Непонятно, для чего надо было после карцера показывать его нам, а затем забирать из нашей камеры.

Больше я не встречал Якунина.

Наступили прохладные дни. Гинзбург, несмотря на мои настояния, не каждый день выходил на прогулку.

В конце октября или начале ноября 1941 года, вернувшись с прогулки, я не застал Гинзбурга. Узнал, что его забрали с вещами. «Неужели в другую камеру, неужели я больше не увижу Сергея Яковлевича?» — подумал я.

С переездом в Соль-Илецкую тюрьму мы стали еще более близки. Мы вместе перенесли тяжелейший этап, ради него я спал на цеметном полу... Сколько раз Гинзбург повторял:

— Хоть бы нас не разлучили. О господи, что же будет, если нас разлучат?

И вот теперь так нелепо получилось, что мы даже не смогли сказать друг другу последние слова прощания. Я очень переживал эту разлуку, все время думал о нем. Каково же было Сергею Яковлевичу?

Я даже не заметил сразу, что Сергей Яковлевич, уходя, оставил мне на память свою фаянсовую сахарницу, которую он купил в орловской тюрьме. Я не расставался с этим сувениром никогда. Эту сахарницу я вынес из тюрьмы на свободу.

Меня тоже перевели в другую камеру.

Подавляющее большинство сокамерников были членами партии. Среди них были: Иван Иванович Радченко, старейший профессиональный революционер, активный участник Октябрьской революции, брат известного Радченко — участника второго съезда партии, Ивану Ивановичу было тогда 75 лет, а может быть, и больше. Он был арестован в 1937 году в должности начальника Главторфа и приговорен к 25 годам тюрьмы,

— Вот вам и логика, — говорил Радченко, — семидесятипятилетнего старика осуждают на 25 лет тюрьмы. Значит, свой столетний юбилей я должен отметить в тюрьме.

Радченко вступил в партию в прошлом столетии, кажется, в 1898 году. Неоднократно подвергался репрессиям со стороны царского правительства. Лично знал Ленина. В последние дни .жизни Владимира Ильича в Горках Радченко не раз бывал у него. Мы с большим вниманием слушали его увлекательные рассказы о Ленине, о встречах с ним, о болезни Ильича, о последних днях его жизни. Радченко много рассказывал о своей подпольной работе, о своем брате, о репрессиях...

Мирон Белоцкий. Он был одним из секретарей Центрального комитета компартии Киргизии. Был осужден на 15 лет тюрьмы. Энергичный, подвижный человек. Средних лет мужчина, крепкого телосложения, здоровый, с красивыми

 

- 106 -

большими черными глазами, волевым лицом. Он свободно владел немецким языком и делал переводы. Помню, как из немецкой хрестоматии Белоцкий сделал несколько хороших переводов стихотворений Гейне и Шиллера.

В Соль-Илецкой тюрьме уже сказывалось сокращение пайка. Все исхудали. Разговоры на любую тему незаметно переходили на еду, вспоминали вкусные блюда. Голодные люди начали проделывать разные опыты (не опыты а фокусы) над едой, чтобы создать видимость сытости. Один берет кусочек хлеба, не больше ста граммов, мелко крошит в миску, густо солит, льет туда полную миску воды и с аппетитом хлебает эту соленую тюрю. Через некоторое время он заболевает воспалением кишечника и попадает в больницу. Другой поступает иначе. Целый день ничего не ест, а вечером садится за богатый ужин, состоящий из дневной порции хлеба, обеда и ужина. Третий ест через день. День голодает, а на второй день ест двойную порцию хлеба, обеда и ужина. Четвертый копит только вечернюю кашу и потом сразу съедает ее, порой уже заплесневелую. Пятый из хлеба сушит сухари и съедает сразу накопившийся за несколько дней запас. И так далее.

Радченко, Белоцкий, я и один молодой украинец вели борьбу против этого вредного самообмана. Доказывали, что питательность пищи от этого уменьшается. Но мы не могли повлиять на камеру. Нашелся даже один зоотехник, который утверждал, что вчерашняя каша сегодня становится гораздо питательнее. И это говорил человек с высшим образованием.

— Но это же абсурд, — убеждали мы. — Каким образом может увеличиться питательность, если каша лежит и портится? Откуда возьмутся эти питательные вещества, эти дополнительные калории, из воздуха, что ли?

— Конечно, — упорно настаивал он, —именно из воздуха. Под действием воздуха происходит реакция, и соотношение питательных веществ меняется в сторону увеличения.

Неудивительно, что этот сторонник залежалых каш вскоре попал в больницу и, как мы узнали потом, умер от дизентерии.

Как только мы приехали в Соль-Илецк, я написал заявление в ЦК ВКП(б) с просьбой отправить меня на фронт. Никакого ответа не получил. Через некоторое время я послал второе заявление. Так же поступил и Белоцкий.

Ни Белоцкий, ни я не получили ответа.

— Удивительные вы люди, — говорил Радченко. — Неужели вы не понимаете, что когда ведется война, то все враждебные государству силы обезвреживаются. Какая наивность, господи!

— Все это верно по отношению к врагам советского государства, но мы же не враги, черт побери, неужели они не знают, что мы не враги!

— Пятый год сидите в тюрьме и продолжаете кричать, что вы не враги. Смешно ведь. Когда же вы поймете, что мы все, и вы в том числе, являемся для тех, кто арестовал нас, врагами и даже очень опасными врагами? Прекратите бесцельное занятие, никто вас на фронт не отправит.

Но мы продолжали считать себя коммунистами. Что с того, что наши партийные билеты насильно отобраны? Ведь наши убеждения от этого не изменились! Нам было очень тяжело, что в такое трудное для нашей страны время мы обречены на безделье и не по своей вине сидим на шее у государства.

— Нет, как хотите, Иван Иванович, я не вижу никакой логики в том, что нас причислили к врагам советского государства, — говорил Белоцкий.

— У вас детская логика, — махнул рукой Радченко. — Неужели вы не поняли, что сегодняшние события Ленин предсказал двадцать лет назад? Правда, эти слова Ленина остались под спудом и на них висит большой замок. Широкие партийные массы могут и не знать, о чем говорил Ленин в последние дни своей жизни, но вы, товарищ Белоцкий. были партийным руководителем целой республики; вы, безусловно, знаете слова Ленина о том, что может произойти, когда необъективный человек сконцентрирует в своих руках неограниченную власть. Вот и сбылись слова гениального Ленина. Все те, которые могли когда-нибудь помешать этому человеку осуществить свою неограниченную власть, проводить свою политику, не советуясь ни с кем, все эти люди физически уничтожены. Мы с вами счастливые единицы, оставшиеся в живых. Не все, конечно, уничтожены;

 

- 107 -

Всех не уничтожишь. Какая-то часть старой ленинской гвардии уцелела. Она отлично понимает, что к чему, и я представляю, как им трудно в создавшейся обстановке. На нее вся надежда. Поймите, до тех пор, пока партия не скажет своего слова, не поставит на место этого человека, не вернется к заветам Ленина, нас будут рассматривать как злейших врагов советского государства.

— Но я же клялся и божился именем этого человека, —не сдавался Белоцкий. — За что же меня уничтожать или сажать в тюрьму как врага и так строго охранять, тратить на это государственные деньги?

— Милый вы человек, поймите же, у вас опыт партийной работы, вы пользуетесь авторитетом, вас уважали и любили, к вашему слову прислушивались... Вот и выходит, что опасно держать вас на этой работе, у руководства, вы завтра используете свое суждение, скажете свое слово, а у вас авторитет, вас услышат другие. Поэтому вас надо уничтожить или упрятать в тюрьму так, чтобы вы не смогли выйти оттуда, и вместо вас надо посадить у руководства нового человека, неопытного и неавторитетного, который не имеет своего мнения и ждет, что ему скажут сверху. Такой руководитель очень удобен и безопасен для человека, заинтересованного в сохранении своей неограниченной власти. Вот поэтому наши товарищи, всем известные, всеми уважаемые партийные руководители, военные командиры, крупные советские и хозяйственные работники физически уничтожены, а отдельные уцелевшие томятся в тюрьме. А вы хотите быть на особом счету, вы проситесь на фронт, пишете заявления о своей невиновности. Бросьте все это, бросьте. Это ребячество. Из моих слов не следует делать вывод, что я потерял веру в партию. Нет, я верю в партию, которую долгие годы воспитывал Ленин. Ни одно преступление в мире не остается безнаказанным. Человек, который оставил такой кровавый след, не может уйти от ответственности за свои злодеяния. Партия выйдет из этой полосы, и если мы доживем, напишем ли мы заявления о своей невиновности, или нет, она откроет перед нами двери тюрьмы и скажет: «Выходи, милый человек, ты достаточно выстрадал совершенно невинно, выходи, вернись к жизни». Доживем ли мы с вами до этого дня, не знаю, но надо дожить, надо...

Однажды вызвали меня к начальнику тюрьмы. За столом сидел Севостьянов. Он приехал с нами из Орловской тюрьмы. Он был необычайно вежлив со мной. расспрашивал о здоровье, настроении и сам предложил написать письмо домой. Ведь после того, как война началась, мы никакой переписки не имели.

Я написал письмо матери.

Затем Севостьянов объявил мне, что скоро наступит резкое изменение в моей судьбе, что я включен в список лиц, которые должны быть освобождены и соответственно использованы.

— Для этого необходимо, чтобы вы написали коротенькое заявление осудившей вас Военной коллегии с просьбой об отмене вашего приговора. Никаких мотивировок не надо, это для пустой формальности, — сказал Севостьянов.

Я тут же написал требуемое заявление и, возбужденный, взволнованный, вернулся в камеру. Я потерял покой. Неужели наступит день свободы, возвращения к жизни? Я поделился с Радченко и Белоцким о разговоре с Севостьяновым. Белоцкий воодушевился.

— Все-таки наша взяла, Иван Иванович. Скоро мы снова найдем наше место, — говорил он.

Радченко призадумался:

— Это маловероятно. Но я искренне желаю, чтобы это было так. Дай бог!

Однако проходили дни и недели, но ничего не произошло.  Мое волнение сперва с каждым днем нарастало, но затем постепенно улеглось.

Иван Иванович тяжело заболел. Его перевели в больницу. Перед уходом из камеры он тепло попрощался с нами, пожелал свободы.

— Что касается меня, то я, наверно, обману суд. Я не отсижу положенного срока.

Да, Иван Иванович не вышел из больницы Соль-Илецкой тюрьмы.

Весной 1942 года нас перевели в Тобольскую тюрьму. До Тюмени нас везли в «столыпинских» вагонах, а в Тюмени перегрузили на буксирную баржу. На

 

- 108 -

барже среди заключенных я искал Гинзбурга, но его нигде не было. Я расспрашивал людей и наконец нашел человека по фамилии Сикач, бывшего ответственного работника Главсахара, который сидел вместе с Гинзбургом, вернее, лежал с ним в больнице Соль-Илецкой тюрьмы. Сикач рассказал, что у Гинзбурга развилась общая слабость, что он почти все время лежал.

— 11-го февраля утром, — рассказал Сикач, — после оправки он снова лег. Я не обратил на это внимания, так как он почти все время лежал. Принесли хлеб. Я получил и за себя, и за него, как это делал всегда. Гинзбург всегда храпел. Храп начинался сразу же, как только он засыпал. Теперь он лежал молча. И на это я не обратил внимания, думал, что он не спит, а просто лежит. Принесли кипяток. «Ну, Сергей Яковлевич, давайте пить чай. Дать вам в постель или вы встанете?» — сказал я ему. Гинзбург не отозвался. Я подошел к нему. Он лежал неподвижно. Прислушался — не дышит. Он был мертв.

— Бедный Сергей Яковлевич! — вырвалось у меня.

— А вы, наверно, Газарян, да?

— Да!

— Каждый день и по всякому поводу он вспоминал вас. Он сокрушался, что вас с ним так неожиданно разлучили, что он не успел на прощание сказать вам все то, что хотел сказать. Он вас очень любил, много рассказывал о вас и всегда с особой теплотой и любовью. Он верил, что снова встретится с вами. Бедный Сергей Яковлевич, хороший был человек, —закончил свой рассказ Сикач.

Много лет прошло с того времени, но я c чувством глубокого уважения и любви вспоминаю дорогого Сергея Яковлевича, с которым в течение почти двух лет делил суровое заключение в Орловской тюрьме, нечеловеческие условия этапа из Орла в Соль-Илецк и кратковременное пребывание в Соль-Илецкой тюрьме под нарами на цементном полу. Очень жаль, что ему не суждено было обнять своих дорогих — сына, дочь, внука, — о чем он мечтал всегда.