«СВОБОДА»

 

В Москве, на Курском вокзале, я убедился, что не такое уж легкое дело выехать из Москвы.  Но у меня есть опыт. И во Владимире было трудно, а я выехал!

Я направился к дежурному по вокзалу.

Он даже не дал мне досказать, грубо отрезал:

— Ничем помочь не могу!                

— Но вы же понимаете, что я не в состоянии оставаться здесь и, если хотите, не имею права.                               

—Ничего, таких, как вы, очень много. 

— Но у меня нет никаких средств.

— Тогда уезжайте местными поездами. Поезжайте отсюда орловским поездом до Орла, оттуда в Курск и так далее.    

— Вы что, шутите?              

— Что вы пристали ко мне? У меня нет времени разговаривать с вами.

Дежурные бывают разные, разные бывают люди.

Я подходил ко многим окошкам, кассам, но все безрезультатно.

Подали красавец-поезд Москва — Тбилиси.

Я с тоской прошел вдоль состава, смотрел на счастливцев, отыскивающих свои вагоны.

До отхода поезда оставались считанные минуты «Надо уехать этим поездом во что бы то ни стало», — подумал я Но как?

   У «международного» вагона стоял проводник, пожилой грузин. 

 — Есть ли свободные места в вагоне? — спросил я

— Пока много, — ответил он. — Но есть и время до отхода поезда.

— Думаю, что на мою долю одно место останется Я поеду в вашем вагоне. Доплачу в вагоне.

Тогда разрешались всякие доплаты производить в вагоне, если едешь в «международном».

— Хорошо, генацвале, останется свободное место, поедешь.

Короче, я занял место в двухместном купе. Поезд отошел, второе место осталось свободным. Проводник подошел, взял у меня билет и сказал, что выпишет квитанцию.                            

— Закройте, пожалуйста, дверь и выслушайте меня.

 Он удивленно посмотрел на меня, но дверь закрыл.

— Вот что. Я вчера вышел из тюрьмы после десятилетнего заключения. Я еду из Владимира. Мне помогли выехать оттуда, а в Москве не захотели помочь. Сами понимаете, я должен был выехать во что бы то ни стало. У меня нет денег, чтобы доплатить за проезд в «международном» вагоне, да и не нужен мне «международный» вагон. Я прошу вас, помогите мне, поговорите с начальником поезда, переведите меня в общий вагон. Я на место не претендую, как-нибудь доеду на своих вещах. Что хотите, возьмите из вещей, но довезите меня до Тбилиси.

Проводник с удивлением уставился на меня. Помолчав немного, сказал:

 

— Генацвале, ни о чем не думай, в другой вагон переходить не надо. Я тебя довезу до самого Тбилиси, а когда приедем, ты обязательно зайдешь ко мне, и мы угостим тебя по нашему грузинскому обычаю. Шени чири мэ.

Он вышел и вернулся со ста рублями.

— Это тебе на дорогу, возьми, пригодится.

— Спасибо, не надо, у меня с собой еды много, - отказывался я.

— Ты мне дурака не валяй, фрукты купишь. Ты не знаешь Нестора, ты в моих руках, шени чири мэ, что тебе говорят, то и делай, понял?

— Но денег мне не надо, Нестор.

— Ты меня не обижай, я старше тебя, я тебе в долг даю, хорошо? А через сто лет потребую обратно.

Он похлопал меня по спине и вышел. Но сразу же вернулся, закрыл дверь.

— Я даже твоего имени не спросил, генацвале.

— Меня зовут Сурен.

— Сурен джан, генацвале, ты говоришь, сидел во Владимирской тюрьме?

—Да.

— А ты не встречал такого человека по фамилии Гогиберидзе?

— Я вчера расстался с Семеном Гогиберидзе. Два месяца я с ним сидел в одной камере.

Проводник с удивлением и недоверием уставился на меня.

— Неужели ты видел моего Семена?

— А может быть, Семен Гогиберидзе, с которым я сидел, вовсе не тот, кто вас интересует. Мало ли на свете Гогиберидзе по имени Семен? У Семена, с которым я сидел, сестра живет в Тбилиси, на улице Орджоникидзе, она замужем за...

— О, ты видел моего Семена, дорогой человек, рассказывай, какой он! Я его не видел с 1924 года, я его дядя, родной брат его матери, меня зовут Нестор Мгалоблишвили. Бедная сестра, не вынесла горя, со слезами сошла в могилу...

 

Я не выходил из купе даже в коридор. Мой внешний вид уж очень не соответствовал «международному» вагону. Но Нестор растрезвонил обо мне. Прошло некоторое время, Нестор открыл дверь и, показав на меня, сказал толстому человеку в пижаме:

— Вот, товарищ генерал, познакомьтесь.

Генерал вошел. Нестор ушел и закрыл дверь.

— От проводника я узнал о вас. Расскажите, как это было, — спросил он.

— Собственно говоря, я не знаю, что вы хотите узнать от меня.

— Да, конечно, что тут рассказывать, ведь вы были арестованы в 1937 году.

—Да.

— Наверное, в прошлом член партии, ответственный работник.

— Да. Я и теперь считаю себя коммунистом. Каким вошел в тюрьму, таким и вышел.

— Само собой разумеется. Вот и весь сказ, и добавлять нечего. Я сам чуть не попал в эту «мясорубку». Только случайность спасла меня от гибели. А сколько моих товарищей, прекрасных людей, погибли...

Затем он познакомил меня со своей женой и предложил пойти с ними в вагон-ресторан.

Я категорически отказался:

— Согласитесь, что и мне, и вам будет неудобно, если я в таком виде сяду с вами за один стол. Кроме того, начальник тюрьмы довольно щедро снабдил меня на дорогу, и я ни в чем не нуждаюсь.

Затем в купе вошел другой пассажир, профессор ташкентского университета. Тоже с женой.

Пришел знакомиться какой-то научный работник Эрмитажа, затем профессор-почвовед и другие пассажиры. И, как правило, каждый из них спрашивал о своих, не встречал ли я их в тюрьме.

В тюрьме меня угнетала мысль о будущих встречах с людьми на свободе. Я боялся, что люди отвернутся от меня. Но первые встречи говорили о том, что опасения были напрасными.

То и дело в моем купе показывался официант из вагона-ресторана, разносчики фруктов, каждый из них клал на стол что-нибудь и говорил:

— Это прислали вам. Деньги уплачены.

Подъезжаем к Тбилиси. Волнуюсь. Очень волнуюсь. Кто же встретит меня? Старался представить себе детей и никак не мог.

Когда увидел 17-летнего Спартака и 14-летнюю Майю, не поверил своим глазам. Близкие, родные и, увы, почти чужие дети. Только тогда я реально ощутил, что десять лет — очень большой срок.

Как много нужно сделать, чтобы восстановить то, что разрушено временем! Откуда брать силы изнуренному долголетним заключением, так много пережившему человеку?

Матери нет. Я все время боялся, что не увижу ее. Так оно и оказалось.

Мать. Для каждого его мать лучше всех матерей. Для меня тоже. Лучше моей матери нет на свете... Не было...

 Мать. Малограмотная женщина сумела воспитать семерых детей. Читаешь советы педагогов, врачей и прочих специалистов по детскому воспитанию и удивляешься тому, как эта женщина воплотила в себе лучшие качества матери-воспитателя.

— Нельзя говорить неправду, — говорила мать, — а то у вас нос распухнет.

Мы верили этому и если врали, то инстинктивно хватались за нос, тем самым выдавая себя. Мы стали большими, ходили в школу, вера наша в «распухание носа» поколебалась. Но мы твердо усвоили, что нельзя говорить неправду. Мы не привыкли к тому, чтобы нас уговаривали кушать. Стоило чуть-чуть закапризничать — мать сразу отнимала еду, прогоняла из-за стола, и пока не наступит очередное время еды, ни за что не даст ничего поесть. Бывало, когда раздавали нам какое-нибудь любимое лакомство, кое-кто из нас пробовал хныкать: «Мам, мало!»

— Тебе мало, а мне достаточно, дай сюда — я съем. А когда станет больше, тогда и получишь.

В заботах о семье и детях прошла вся ее жизнь. Сколько горя перенесла она в тяжелые годы первой империалистической войны! Эвакуация из города Карса, голод. Отец умер от тифа. Забота о большой семье легла на мать. После потери мужа судьбе угодно было, чтобы она потеряла единственную дочь, 22-летнюю красавицу Ашхен, которая всего несколько месяцев был замужем. Она приехала в Александрополь повидать нас, но по дороге простудилась, заболела страшной тогда болезнью инфлюэнцией и умерла. Раны эти были еще свежи, когда новое горе потрясло ее. При вторичном наступлении турок умер мой младший брат, пятилетний Рубен. Не успев похоронить сына— труп еще лежал на столе, — она с детьми бежала от турок, по дороге в панике потеряла другого сына девяти лет. Обезумевшая от горя несчастная женщина должна была переносить удары судьбы еще и еще. Упавшим с крыши камнем ей проломило череп. В безнадежном состоянии она попала в больницу. Выжила...

Трудности жизни, казалось, остались позади. Дети выросли, женились, появились внуки. Теперь жить да радоваться, но нет. У матери обнаружилась язва желудка. Предстояла тяжелая операция. Врачи не надеялись на положительный исход, но советовали согласиться, так как в противном случае она должна была умереть голодной смертью. Согласились.

В коридоре больницы я ждал окончания операции, нервничал: «Выживет ли?» Два с половиной часа длилась тяжелая операция. Во время операции наркоз перестал действовать, новую дозу нельзя было дать, закончили без наркоза...

Профессор Мачавариани, проводивший операцию, вышел из операционной весь потный, но радостный и распевал:

— Жизнь спасена, жизнь спасена!

Да, это было ее второе рождение. Но вышло так, что она во второй раз родилась для горя и страданий. 1937 год уготовил для нее трагический финал.

Когда меня арестовали, мать с детьми была на даче, мы не попрощались. Она лишилась Любы, и заботу о детях целиком взяла на себя. Ей советовали отдать детей в детский дом.

— Ни за что, — говорила она. —Я сама прокормлю детей, дождусь возвращения Сурена и сдам их ему, а дальше что будет, пусть будет. Кто-то предложил удочерить Майку.

— Как это можно, чтобы при живом отце ребенок принял другую фамилию? Нет, это никак невозможно, — категорически отказала мать.

И вот старуха, перешагнувшая восьмой десяток, стала мыть полы, убирать подъезды, была судомойкой в столовой, домработницей у врача, лишь бы обеспечить детям кусок хлеба. И все время думала об одном:

— Дождусь Сурена, сохраню ему детей.

Недоедание, истощение, тяжелый непосильный труд сделали свое дело: умерла от голода в 1943 году. Из четырех оставшихся к тому времени сыновей ни одного не было у изголовья...

Я не знал о смерти матери, надеялся, что она жива и дети находятся при ней. И вот теперь, на свободе я услышал правду о последних днях матери.

— Бабушка уже несколько дней не вставала с постели, — рассказывали Спартак и Майя. — Она знала, что умрет, сама говорила об этом нам вечером. «В эту ночь умру». И в ту же ночь умерла.

— Я имела привычку, — рассказывала Майя, — по утрам приходить к бабушке в постель. В то утро по обыкновению я забралась к бабушке в постель и удивилась, что она не пошевелилась. «Бабушка, бабуля, я пришла к тебе, согрей меня». Но она молчала и сама была холодная. Не знаю почему, но я спокойно подумала о том, что, наверно, бабушка умерла. Ведь говорила, что умрет ночью... Но и мертвая бабушка для меня была как живая. Я спокойно разбудила Спартака. «Спартак, проснись, бабушка умерла», — звала я его. Спартак встал, посмотрел и подтвердил тоже спокойно: «Да, умерла». Потом мы одели бабушку, прибрали постель, и Спартак пошел сообщить об этом нашим родственникам...

«Родственники»... Нельзя не помянуть «добрым словом» тех родственников, которые в нашем несчастье были только в роли немых свидетелей. Ведь слово «родственник» по-армянски (барекам) означает «желающий добра», «доброжелатель». Хорош доброжелатель родной брат моей матери, нечего сказать! Дядя

 

Арташ в те годы жил на широкую ногу, но к попавшей в беду родной сестре он оставался безучастным.

Среди всех моих родных, а их было много в Тбилиси, самой человечной оказалась Люба Оганезова, двоюродная сестра моей Любы.

Она привела меня к себе.

— Отдохни несколько дней у нас, — оказала она. — А то в вашей каморке очень плохо.

— Но я должен увидеть, как живут дети!

— Увидишь, успеешь. Спартак может ночевать в ремесленном, там у него койка, но он сам предпочитает ночевать в своей каморке. Майя живет у Тамары Ивановны.

13 июля я пошел в бюро по выдаче хлебных карточек.

— Вы что, смеетесь? — сказали мне там.

— Как это смеюсь? Я прошу выдать мне хлебную карточку.

— Вы что, с луны свалились? С того света пришли? Порядков не знаете?

— Можно считать, что я с того света пришел, читайте справку. Откуда мне знать ваши порядки?

— Хлебную карточку вы получите по месту своей работы. Понятно?

— Нет, не понятно. А как же я буду жить без хлеба до устройства на работу?

— Это не моя забота, не отвлекайте меня, уходите, я очень занят.

Я ушел.

В такое время пользоваться гостеприимством Оганезовой я не мог. У нее могли быть неприятности из-за меня. Сама Оганезова никогда не боялась этих неприятностей. Она единственная не отвернулась от моей жены и детей, когда меня арестовали, когда Люба покончила с собой. Оганезова организовала поиски трупа, вызвала мою мать из Москвы, где она гостила у брата, похоронила Любу на свои средства. Это она писала мне письма в тюрьму от имени моей матери и, наконец, сейчас она единственная предложила мне свое гостеприимство. Нет, я не мог, не имел права пользоваться ее добротой и перебрался в нашу каморку.

Там ничего не было. Четыре стены и наскоро сколоченный из необработанных досок топчан, длинный, во всю стену.

— Это моя кровать, — сказал Спартак.

Майя тоже перешла к нам от Тамары Ивановны. Та удерживала ее, говорила, что папа сам голодает.

— Ну и будем голодать вместе! — твердо заявила Майя.

Среди моих вещей, сохранившихся после тюрьмы, было тонкое одеяло. Оно стало служить мне и Майке и матрацом, и одеялом. Была еще моя заслуженная подушка, отбывшая со мной срок заключения. Теперь и она служила мне и Майке. Спартак считал роскошью спать на матраце и укрываться одеялом.

Один из моих родственников подарил мне 300-граммовую хлебную карточку. Нищета была ужасающая.

Со спазмами в горле я слушал рассказы детей о пережитых ими тяжелых днях.

После смерти матери мой «добросердечный» дядя Арташ взял на себя миссию опекуна и «заботился» о них по-своему.

Прежде всего, комнату, где жили дети, он обменял на маленькую полуподвальную каморку, непригодную для жилья. От этой операции он выручил какую-то сумму, давал деньги по частям детям, аккуратно записывал выдачу. Когда же передал последний остаток, сказал им:

— Ваши деньги кончились, больше не приходите.

На этом и иссякла «забота» дяди. Дети остались на улице.

Остатки вещей давно были проданы, Майя рассказывала:

— Плохо нам жилось после смерти бабушки. Мы были бездомные, ходили в лохмотьях, подкинутых нам, как нищим, были голодные. Иногда я ходила к дяде Арташу, авось даст что-нибудь. Когда я приходила к ним, ни разу ни дядя

 

Арташ, ни кто-нибудь другой из его семьи не пригласили меня в дом. Я стояла у дверей. Они знали, что я пришла просить кусок хлеба. Кто-нибудь выносил этот кусок хлеба, молча протягивал мне, и я уходила. Два-три раза я ходила к тете Вартитер, но она вообще не открывала дверь. У них из окна видно, кто стучится Она смотрела в окно, и, увидев, что это я, не открывала Я перестала ходить к ним. Но ведь она тебе двоюродная сестра... Когда бабушка была жива, по воскресеньям мы ходили обедать к Гаран-моркур^[1]. Она и тетя Сатеник были к нам внимательны. Но когда умерла бабушка, мы стали реже ходить к ним, хотя тетя Сатеник всегда пускала домой и кормила. Поев, мы сразу уходили... В школе ко мне учителя были внимательны, даже однажды подарили мне пальто. Но была одна очень злая учительница. Она говорила детям, указывая на меня, что я нищая и грязная и не следует дружить со мной... Я тогда училась в третьем классе, но часто пропускала уроки... Однажды я собралась в Кахетию на сбор вино града. Я не знала, как собирают виноград и под силу ли мне будет эта работа, но соблазн досыта поесть винограда был большой. Спартак как-то ездил в колхоз и работал там, мне тоже захотелось. Но я не добралась до винограда. Меня в поезде вытащили из-под скамейки, и пришлось вернуться домой... Вообще Спартак и я виделись мало. Каждый из нас жил своей жизнью. Мы приходили домой спать. Когда я приходила домой, его или еще не было, или он уже спал, а утром я рано уходила из дома в поисках хлеба... И при бабушке часто бывало так, что дома ничего не было. Но чаще бабушка что-нибудь для нас прятала, а сама ложилась голодная. Мы вообще жили впроголодь. Я не помню случая, чтобы наелась досыта... Как-то я познакомилась с тетей Машей, она работала кондуктором в троллейбусе. В троллейбусе было тепло, а когда тепло, то есть не так сильно хочется... Тетя Маша никогда не гнала меня. Часто я спала в троллейбусе, а тетя Маша будила меня только тогда, когда троллейбус уходил в парк. Тащиться на другой конец города в нашу каморку не было ни сил, ни желания, да и не имело никакого смысла. Не все ли равно, где ночевать, в доме или в подъезде, ведь у нас не было ни постели, ни даже тряпья, чтобы укрыться. И вот выбираю себе подъезд, сворачиваюсь в клубочек и продолжаю сон на холодных камнях после мягкого, теплого троллейбуса... Но не все были ко мне добры. Помню, как один пассажир раскричался, что надо судить таких родителей, которые посылают своих детей нищенствовать. «У меня нет родителей, никого нет...»—«Ты врешь, все так говорят, все врут, судить надо таких родителей!» Я заплакала. Вообще после смерти бабушки много обид я перенесла, но не помню, чтобы плакала, а тут мне стало очень больно за то, что ругают моих родителей, которых в самом деле у меня нет. Я почти не помню моих родителей, но когда бабушка говорила о них, всегда плакала. Я не понимала, почему плачет бабушка...

Однажды ночью меня вытолкнули из троллейбуса в том районе, где мы раньше жили с бабушкой. Дело было так: как обычно, я дремала, забившись в угол. Поднялся в троллейбус военный с буханкой белого хлеба под мышкой. В этот день я ни крошки не брала в рот. Я глотала слюну... невольно моя рука потянулась к военному... Ух какой он оказался свирепый, рассердился очень и ударил меня по лицу. Он тоже стал кричать, что судить надо таких родителей, и бил меня... Пассажиры возмутились поведением военного, ругали его. А тетя Маша кричала:

— Вы не имеете права бить ребенка, вы будете отвечать! Это вас надо судить за то, что поднимаете руку на детей...

На остановке военный вытолкнул меня из троллейбуса, — продолжала свой рассказ Майя. — Холодный, ветреный был вечер, не вечер, а уже ночь.  Я стала искать подходящий подъезд, подумала: а вдруг забредет ко мне какой-нибудь щенок, такой же голодный и бездомный. Часто бывало так, когда я спала в подъездах, вдруг подходит ко мне собачка, обнюхивает меня, знакомится и укладывается рядом... О, как хорошо ощущать тепло собачки в такие холодные ночи. В поисках подъезда я сообразила, что нахожусь на той улице, где мы раньше жили с бабушкой, совсем, совсем рядом от того дома. Я направилась в этот дом и постучалась к одной соседке. Мне открыли. Это была учительница Тамара Ивановна. Она меня не узнала, но когда я сказала, кто я такая, удивилась: «Ах,

Майя, в каком ты виде!» — «Пустите меня ночевать», — попросила я. «Ну, заходи, заходи». Я переночевала, а потом осталась жить у нее...

Тамара Ивановна Гарсоева, старая заслуженная учительница, сама не была замужем и не имела семьи. Неизвестно, чем бы кончилась жизнь 10-летней девочки, если бы не приняла в ней участие эта добрая женщина.

Вот поступок чужого человека. Чужого? Нет. Это слово неприменимо к Тамаре Ивановне. Она роднее всех так называемых родственников. Она «своее» всех своих, ближе всех тех, которые когда-то считали себя близкими людьми и которые оттолкнули от себя выброшенных на улицу детей.

Тамара Ивановна рассказывала мне:

— Я помню, как вашу семью переселили в наш дом. Это было рано утром. Грузовая машина въехала во двор. Из нее вышли ваша мать, жена и дети. Вещей никаких не было, кроме кухонного стола и железной койки, кажется, сломанной. Ваша жена говорила, что ничего из вещей не разрешили взять с собой. Их вселили в небольшую комнату на втором этаже. Пока ваша Люба была жива, они как-то перебивались. Откуда-то достали швейную машину, мать и Люба работали надомницами. Все соседи с уважением относились и к вашей матери, и к Любе. Удивительные они были обе, и нельзя было их не уважать. Когда Люба вынесла себе такой ужасный приговор, вашей матери стало очень тяжело. Когда же началась война и с продуктами стало туго, ее положение еще больше ухудшилось. Она самоотверженно боролась за жизнь детей, забывая о себе. В таком возрасте выполняла тяжелую физическую работу, чтобы дети имели кусок хлеба. Ох, как трудно доставался этот хлеб) Сама она голодала, чтобы ели дети. В конце концов умерла от голода А ваши родственники — бессовестные люди. Какой-то умник после смерти вашей матери обменял комнату и загнал детей в сырой подвал из-за каких-то грошей... Когда Майя пришла к нам и попросила ночлега, я не узнала, так она изменилась, бедняжка. Я уложила ее спать и, представьте себе, она спала почти 24 часа. Проснулась вечером следующего дня. Я ее накормила, расспросила подробно обо всем и узнала о горькой жизни ее и Спартака. Конечно, старшему было гораздо легче. Он мальчик. Он и грузы таскал, и поручения соседей выполнял, кое-как добывал себе пропитание. Я спросила Майю: «Майя, хочешь жить у меня?» — «Конечно, хочу, но разве это можно?» Так она осталась жить у меня. Я перевела ее в другую школу, сама занималась с ней. Постепенно она вошла в норму. Спартак тоже ходил к нам. Он много читал. Ваша мать сама была неграмотна, а как заботилась, чтобы дети не отставали. Она сама отвела их в детскую библиотеку. Спартак хорошо рисует, и я устроила его в художественную школу. Там он находился на полном пансионе. Мой знакомый преподаватель говорил мне, что Спартак талантлив, но учится по настроению, часто без причин пропускает занятия. Ему многое прощали, так как знали о нем по моим рассказам. Но он не испортился. Бывали заскоки, но это не в счет, с кем не бывает?..

Тамара Ивановна просила меня не беспокоиться о Майе.

— Пускай девочка останется у меня до тех пор, пока вы не будете в состоянии о ней заботиться.

Но Майя недолго оставалась у Тамары Ивановны.

Спартак не хотел учиться, пропускал занятия, даже не ходил за своим пайком.

Срок моего пребывания в Тбилиси кончился. Я подал заявление в Верховный Совет Грузии, просил разрешить мне остаться в Тбилиси до тех пор, пока устрою свою жизнь в другом городе и возьму с собой детей. Принимая от меня заявление, заведующая приемной сказала:

— Заявление ваше я приму, доложу председателю, но вы не рассчитывайте на положительный ответ. Вам откажут.

С каждым днем становилось все хуже и хуже.

Я должен был уехать в Гори. Опять бросить детей. А разве я им нужен? Спартаку 17, он уже сам добывает свой хлеб, ему не нужен никакой направляющий. Он привык действовать самостоятельно и не слушал советов «чужого» человека, приехавшего откуда-то и назвавшегося отцом. Зачем он нужен? Без него вольготнее.

 

А Майя?

Майя может вернуться к Тамаре Ивановне. Она скучает по ней, часто навещает ее. Они очень привязаны друг к другу. Там ей будет несравненно лучше, чем здесь, у своего отца, которого, забываясь, она называет дядей

Но если я не нужен детям, то кому же я нужен вообще? Жизнь теряет смысл. Страшная, холодная пустота образовалась вокруг Все настойчивее и настойчивее сверлила мысль: «Для чего жить?» Я ходил по улицам Тбилиси, словно по пустыне. Не видел людей, не слышал шума города. Несколько раз люди спасали меня, вытаскивая из-под колес трамваев и троллейбусов. Все больше и больше одолевала мысль: «Да, пожалуй, мне следует последовать примеру Любы. Жизнь потеряла смысл». Но я тут же отвергал ее: «Нет, глупо так думать, надо жить!» Я еще не начал новую жизнь. Но с чего начать? Вокруг такая пустота.

Но вдруг появился просвет...

Незадолго до моего освобождения Анаида Гюзалян случайно встретила Майю. Конечно, она не узнала в ней ту четырехлетнюю девчонку, которую когда-то знала. После выселения нашей семьи она потеряла связь с ними, считала меня погибшим еще в 1937 году. И вот встреча с Майей. Она узнала от Майи, что я жив и скоро вернусь, что об этом им написала «какая-то мадам». Анаида обрадовалась этому сообщению, перевела мне в тюрьму деньги, пошла с Майей к Тамаре Ивановне, и с того времени незнакомая «тетя Анаида» стала для них близким человеком.

Анаида узнала о моем возвращении и передала через Майю, чтобы я зашел к ней. Мне не хотелось подвергать опасности женщину, которая сама чудом спаслась от репрессий. В Тбилиси строго следили за вернувшимися. Они боялись ночевать у себя дома, скрывались у чужих, как воры. А скольких снова привлекли к ответственности «за нарушение паспортного режима» и выслали из Тбилиси!

Нет, нельзя было мне ходить к Анаиде.

И вот как-то вечером в нашу конуру пришла Анаида.

Мы обнялись и оба расплакались. Ни она, ни я долго не могли начать разговор. Наконец, Анаида сказала:

— Пошли.

— Не надо, Анаида, пойми...

— Я все понимаю, но слушать не хочу. Хватит. Так жить нельзя. Наплевать на все. Пойдем, поговорим дома, — властно сказала она и, обращаясь к детям, предложила: — Пойдемте вы тоже.

Вовремя ворвалась в нашу конуру Анаида — в самые тяжелые дни, когда я уже почти потерял веру в себя, согнулся под тяжестью невзгод. Я почувствовал сильную руку друга и, опираясь на нее, начал разгибаться.

Эту руку я чувствовал всегда, до тех пор, пока билось сердце Анаиды.

В те дни морально и материально поддержала меня и жена Лени Хвойника — Шура. Она сама была арестована, но ей «повезло». Она просидела «всего» три года. Шура вышла замуж за писателя Ираклия Аракишвили. Маленькая Люда, любимица Хвойника, стала стройной, красивой девушкой, окончила среднюю школу с золотой медалью и поступила на юридический факультет Московского университета. Ираклий ее удочерил.

В 1937 году на карте Грузии не значился город Рустави. Была маленькая станция, где поезда не считали нужным останавливаться. Когда я вернулся из тюрьмы, я не имел понятия о существовании такого города.

Анаида, узнав, что мне предназначено жить в Гори, сказала:

— Тебе нечего делать там, поезжай в Рустави. Все, кто возвращаются, устраиваются там на работу. Вашему брату разрешают там жить. Вот вернулась Люся Бартновская, жена Коли. Ей тоже не разрешили жить в Тбилиси. Она работает в Рустави Там работает Мария Наниашвили — жена Косарева. Многие там. Рустави совсем рядом, час езды на поезде, и автобусы ходят.

И вот я в Рустави, в отделе кадров Закавказского Металлургстроя. На дверях кабинета начальника табличка «Тов. Буадзе». Вошел, подошел к столу. Не поднимая головы от бумаг, он сказал:

— Я вас слушаю.

— Я хочу устроиться на работу.

 

— А что вы можете делать?

— Полагаю, что смогу работать экономистом.

— Тогда обратитесь к начальнику планового отдела Фишеру.

Я вышел из кабинета Буадзе. Он так и не увидел, с кем говорил. Нашел Фишера. В маленьком кабинете за большим столом сидел тучный, словно огромный шар, человек. Это и был Фишер.

Я положил ему на стол мою справку об освобождении и изложил мою просьбу

— Вам надо обратиться в отдел кадров, — сказал Фишер.

— Начальник отдела кадров направил меня к вам.

— А кем вы хотели бы работать?

— Думаю, что с работой экономиста справлюсь.

Фишер долго вертел в руках мою справку, смотрел то на меня, то на карточку на справке и несколько раз многозначительно произнес: «Да!»

Хотя я был выбрит, но перед ним сидел изможденный человек с землистым цветом лица.

— А у вас есть экономическое образование? Кем работали в прошлом?

Я ответил на все его вопросы.

— Я могу выполнять любую посильную мне работу, лишь бы добыть себе и детям кусок хлеба.

— Я подумаю, зайдите ко мне через три дня.

Это было 18 августа 1917 года. 21 августа я снова был у Фишера.

— Идите в Тэцстрой. Начальник строительства Журавский знает о вас.

Поблагодарив Фишера, я пошел искать Журавского. Но где же Тэцстрой? Строительная площадка металлургического завода тянется на несколько километров.

Энергично шагая по грязи, прошла мимо женщина.

— Скажите, пожалуйста, как мне пройти в Тэцстрой?

— Тэцстрой? Устраиваться на работу?

—Да.

— Пойдемте вместе. Я тоже иду туда.

Пошли. Познакомились.

Это было мое второе знакомство в Рустави после Фишера.

Людмила Золотова — так звали мою знакомую — подробно расспрашивала меня, кто я такой, какими судьбами попал в Рустави.

А мне нечего скрывать. Я рассказал о себе, ничего не утаив. Она же о себе сказала только то, что работает в Тэцстрое инженером производственного отдела. И больше ничего.

Журавский предложил мне место табельщика. Он мне прямо сказал:

— Рекомендую согласиться, лучшего все равно не найдете, зря будете искать.

И я стал табельщиком.

Утром рано я выезжал на работу в Рустави, а вечером возвращался домой. Детей почти не видел, ими не занимался. Я знал, что не имею права ночевать в Тбилиси, боялся и нервничал, но другого выхода у меня не было. Негде было мне жить в Рустави.

Как-то освободилась маленькая комнатка из фонда Тэцстроя. Претендентов на нее не было. Я просил Журавского дать мне эту комнату, но он отказал. Потерял комнату, а мне не дал. Еще бы! Что скажут? Как он может предоставить комнату врагу народа!

И я мотался между Тбилиси и Рустави.

Дети иногда приходили встречать меня. Я не удивился, когда в очередной раз увидел их на перроне, но почему они такие радостные? У них вид лукавый, заговорщицкий.

— Папа, танцуй, — сказали они, как только я слез с поезда. Легко сказать «танцуй»! В те дни я двигался при помощи двух палок. Ноги сильно отекли и болели. К врачам не обращался   

— Ради чего я должен танцевать?

 

— Пока не станцуешь, не скажем.

— Но я же едва хожу...

— Даже при помощи двух палок следует за такое известие танцевать.

— Хорошо, считайте, что я уже потанцевал.

— Ладно, скажем. Мы за тебя потанцуем. Сегодня пришел к нам милиционер, спросил про тебя, и, узнав, что ты ночуешь дома и работаешь в Рустави, сказал: «Верховный Совет Грузии разрешил отцу жить в Тбилиси. Пусть завтра он явится в районное отделение милиции и получит новый паспорт». Милиционер оставил бланк, чтобы ты заполнил его, а управдом заверил. Тебе надо сфотографироваться и взять с собой карточки.

— Этого не может быть! Нет, тут что-то не то...

— Ну вот еще, «не может быть». Завтра пойдешь в милицию и узнаешь сам.

Но я не поверил. Ведь ничего не изменилось. Наоборот, репрессии по отношению к «нашему брату» усилились. Никто не ночевал дома. Тех» кого ловили, немедленно высылали.

Но раз поступило такое предложение, надо выполнить. Управдом заверил без всяких проволочек, что тоже было подозрительно, а за деньгами для фотографирования я пошел к Анаиде.

Она не удивилась моему приходу. Часто по вечерам я ходил к ней и засиживался до поздней ночи. Она стала квалифицированной портнихой, работала много, иногда ночи напролет. Анаида работала, а я сидел рядом, и мы говорили, говорили. Не только говорили, но и плакали вместе. Вспоминали Рубена, Любу, вспоминали прошлое, многих погибших товарищей.

Анаида разволновалась, услышав мой рассказ.

— Все может быть, Сурен, кто его знает, может быть, поумнели, наконец, изменили политику в отношении ни в чем не повинных людей? Все может случиться.

Тревожно я спал, в эту ночь. Неужели разрешат жить в Тбилиси с детьми? Утром рано я сфотографировался у «моментального» фотографа и пошел в милицию.

— Вы меня вызывали? — обратился я к начальнику паспортного отдела. — Я принес фотокарточки и справку.

Узнав мою фамилию, он сказал:

— Сам явился, хорошо! Все, что вы принесли, оставьте себе, а вот эту бумагу подпишите.

Это была подписка в 24 часа покинуть Тбилиси.

— Позвольте, здесь какая-то ошибка, мне разрешено проживание в Тбилиси, вчера милиционер сказал...

Начальник паспортного стола стал хохотать, его примеру последовали другие работники.

— Посмотрите на него, чего захотел... Ему разрешено жить в Тбилиси... А виллу вам не приготовили? — издевался он.

— Но для чего же этот обман? Зачем вам понадобились мои карточки, справка?

— А зачем нам бегать за вами и искать! Иначе вашего брата не заманишь к нам. Кстати, фотокарточку дайте, приложим к подписке.

— Но ведь я работаю в Рустави, что вы хотите от меня?

— Это мы знаем. Вы работаете в Рустави, а ночуете в Тбилиси, а вы не имеете права жить в Тбилиси. Если ночью вас найдем в Тбилиси, то будем судить как нарушителя паспортного режима.

Да, говорить больше не о чем.

Спартак и Майя ждали меня на улице. Как им сказать правду?

— Это была ошибка, искали другого человека. — соврал я.

— Как другого? Милиционер искал именно тебя, — недоверчиво сказал Спартак.

— Мой вопрос еще не разрешен. Сейчас же идите к тете Анаиде и расскажите ей все, что я сказал.

Я поехал в Рустави. Объяснив причину моего опоздания, сказал начальнику:

— Сегодня мне негде ночевать.

 

— Ничем помочь не могу, — сухо отрезал он.

Один из рабочих взял меня к себе в общежитие.

Но мир не без добрых людей. Ко мне был внимателен инженер Тэцстроя Сергей Буджиашвили, несмотря на то, что являлся секретарем парторганизации и сильно рисковал.

— Не горюй, поможем, — сказал он.

И помог. В бараках Тэцстроя я получил комнату. Дали мне кровать, постельные принадлежности, стол, тумбочку, табуретки.

Когда я вошел в эту комнату, то прослезился от счастья. Неужели я буду жить здесь, спать в постели?

Комендант бараков, вручая мне ключ, предупредил, что вся обстановка комнаты дастся мне во временное пользование и я несу материальную ответственность.

Какое это имеет значение?

Спартак и Майя тоже переехали в Рустави. А впрочем, в те дни Спартака с нами не было. Он отбывал трехмесячное заключение за прогул (тогда за прогул судили). Спартак работал до осуждения на тбилисском телеграфе разносчиком телеграмм. Он перестал учиться. На телеграфе он совершил прогул, и его осудили на три месяца тюрьмы. Осудили по всем правилам. После оглашения приговора ему сказали, что он может уйти.

А он не хотел уходить.

— Меня осудили, отправьте меня в тюрьму.

— Уходи отсюда. Когда надо будет забрать тебя в тюрьму, за тобой придут.

С переездом в Рустави Спартак вообще мог бы избегнуть наказания, но он не давал покоя милиции.

— Когда же вы меня возьмете в тюрьму? Я же осужден на три месяца!

Он до того надоел начальнику милиции, что его, наконец, посадили. Он отсидел свой срок.

— Что за причина гнала тебя так упорно в тюрьму? — спросил я Спартака.

— Я хотел сам испытать хотя бы три месяца того, что ты испытывал десять лет, — ответил он. Я был поражен.

— Но тбилисская тюрьма вряд ли даст представление о тех тюрьмах, где я отбывал.

— Нет, теперь я ясно себе представляю, что такое тюрьма.

Он стал работать на строительстве прокатного цеха.

Мои отношения со Спартаком не налаживались, и скоро в них образовалась брешь. Я тоже во многом виноват. Я ждал близости с его стороны, а он чуждался меня. Я не учел, что мальчик привык к бесконтрольным действиям, что он рос на улице. Я вмешивался в его поступки более активно, чем это следовало, а он вовсе не хотел подчиняться человеку, который свалился на его голову и предъявляет отцовские права. Я сердился за его отдельные поступки, но не учитывал, что он остался цельной натурой, улица не вышибла из него заложенные в нем хорошие качества. Я спешил, а надо было проявить терпение и хладнокровие, осторожно и незаметно для него корректировать его поступки. Я не учел, что мое отцовство было сведено на нет десятилетней разлукой. То, что со стороны детей не могло быть чувства близости ко мне, явление естественное, но я очень обижался. Даже слово «папа» для них было непривычно, и Майя, обращаясь ко мне, нередко говорила «дядя». Я огорчался очень, когда Спартак не всегда признавал мое «отцовство». И вот возникал конфликт. Временами он сглаживался, а иногда обострялся и доходил до разрыва.

Наши отношения были очень натянуты, когда Спартак был призван в армию. Я простился с ним очень холодно, хотя мне это стоило больших трудов. Я лежал в постели, когда утром рано он ушел из дому. Никто его не проводил. Никто ему доброго слова не сказал на дорогу. Чувство обиды у меня взяло верх над всеми остальными.

Когда он был в армии, наши отношения на расстоянии будто наладились. Он писал оттуда хорошие письма, я ему отвечал тем же. Он приехал из армии в отпуск, провел несколько дней. Отношения были нормальные, но близости не бы-

 

 

ло. Когда кончился срок его службы, он решил с группой товарищей уехать  в Сибирь. Он писал мне о своем решении, я не советовал. Я предложил ему вернуться домой, поступить на то предприятие, откуда ушел в армию, а затем, если ему очень хочется в Сибирь, он может поехать по комсомольской путевке. Но Спартак не послушал меня. После демобилизации он взял билет до Ангарска. Дорога лежала через Москву, где он навестил моего брата, своего дядю. Тому удалось отсоветовать Спартаку ехать в Сибирь. Спартак устроился грузчиком на Щелковском химзаводе, жил в общежитии, в скверных бытовых условиях, в одной комнате с семейными людьми. Потом он сам женился и отгородил свой угол в этой же комнате...

Я не знал, что жена Спартака Шура собирается стать матерью.

10 января 1957 года у Спартака родился сын Саша. Спартак написал мне. «...Я не хочу, чтобы об этом событии ты узнал от других людей».

Прошло время, отношения наши мало-помалу стали нормальными. Радует и то, что Спартак нашел правильную дорогу в жизни.

Но я забежал вперед.

Бесправная наша жизнь в Рустави была тяжела. Зарплаты табельщика не хватало на питание.

Как-то вызвал меня Журавский и неожиданно предложил:

— Начальник нашего планового отдела уходит. Попробуйте, может быть, справитесь с этой работой.

Я очень обрадовался.

Приняв дела планового отдела, я узнал, что по штатному расписанию в плановом отделе есть должность экономиста. Место всегда было вакантным.

Стал работать за троих: начальника планового отдела, за экономиста, за табельщика.

«А сколько мне заплатят?» — думал я.

Настал день получения зарплаты. Я не поверил моим глазам, когда против моей фамилии значился тот же «табельщик» с той же зарплатой. «Наверно, еще не провели приказом», — подумал я и ни к кому не обратился.

Прошел еще месяц, но ничего не изменилось.

Я обратился к Журавскому:

— Почему такая несправедливость? Может быть, я с работой не справляюсь?

— Нет, справляетесь.

— Я ведь работаю за троих, дайте мне хоть оклад экономиста.

— Не могу. Для этого я должен назначить вас экономистом, а я не могу этого сделать, понимаете?

— Но ведь это несправедливо!

— Обратитесь в отдел кадров треста.

Я снова очутился в кабинете Буадзе. На этот раз на его столе не было никаких бумаг.

Я поздоровался. Он мне не ответил и не предложил сесть. Выслушав меня, он сказал:

— Вы очень нескромный человек.

Я был ошеломлен.

— Простите, в чем выражается моя нескромность?

— Сами должны понять. Очень нескромно табельщику прийти к начальнику отдела кадров и требовать, чтобы его назначили начальником планового отдела.

— Это неправда. Я пришел к вам и жалуюсь на несправедливость. Я выполняю работу начальника планового отдела, экономиста и табельщика и прошу заплатить мне то, что полагается одному из них — экономисту.

— Чтобы заплатить вам как экономисту, мы должны назначить вас экономистом, а вы только табельщик, раз и навсегда запомните это!

Я оставил кабинет Буадзе возмущенный и оскорбленный.

Да, всякие перестраховщики вылезали ив кожи, чтобы подчеркнуть свою непримиримость к «врагам народа». Эти перестраховщики сидели в руководящих органах и давали директивы на этот счет. Они же сидели в нижестоящих организациях и делали все, чтобы выслужиться перед своими начальниками.

В моем положении ничего не изменилось. Мы продолжали наше полуголод-

 

нoe существование. Я ходил, как оборванец, дети носили свои лохмотья.

Майке давно нравилось одно ситцевое платье в магазине. Оно стоило очень дешево и после одной получки я рискнул и купил Майке это платье.

— Ну, Майя, примерь, посмотрим.

Майка была на седьмом небе. Она надела платье. Но что такое? Рукава явно не на месте. Вот почему так долго оно висело в магазине. Брак.

— Надо сдать обратно.

— Что ты, папа, — испугалась Майя. — Там нет других для обмена, мы как-нибудь поправим.

Так и сделали. Отпороли рукава, поправили, перешили, и все стало на свои места. Майя была в восторге. Шутка ли, новое платье, специально купленное для нее. Она привыкла к чужим обноскам.

Но недолго длилось Майкино счастье. Через несколько дней после покупки платья я вернулся дамой и нашел Майку в слезах.

— Папа, не ругай меня, — сказала она и расплакалась сильнее.

— Что случилось?

С трудом, сквозь слезы Майя рассказала о том, что она собрала грязное белье, в том числе и новое платье, и пошла на канал стирать. Выстирала, положила на камень. Осталось только отполоскать. А в это время подвернулась подруга. Разболталась. А когда Майя оглянулась, не было ни камня, ни белья. Она никак не могла сообразить, что случилось...

А случилось то, что где-то открыли шлюз, вода в канале поднялась, камень ушел под воду и белье уплыло.

Новое платье тоже.

— Ничего, дочка, не горюй, пусть это будет нашей последней потерей в жизни, а вдруг представится возможность купить лучшее платье?.. Обидно, но ничего не поделаешь...