ПЕРВЫЕ ЗНАКОМСТВА

 

Во дни благополучия пользуйся благом, а во дни несчастия размышляй; и то, и другое соделал Бог для того, чтобы человек ничего не мог сказать против Него.

Екклесиаст

 

Каждый молодой человек надеется, что он готов к жизненным испытаниям, в том числе к войне и тюрьме, - а особенно в России, которая всегда много воевала, а в вопросах наказаний была неумеренно жестокой.

Я проиграл свою личную войну, не смог сбежать из страны, был захвачен пограничниками уже на турецкой территории и осужден на 7 лет лагерей строгого режима, при этом мне вменили в вину еще и антисоветскую пропаганду. А с нее все это и началось, если иметь в виду личную точку зрения мальчишки-школьника, которую еще в старших классах я откровенно высказывал, за что и попал в поле зрения работников КГБ, да плюс еще пару писем с музыкальными заявками во «вражеские» радиостанции. Работники КГБ стали вызывать меня на «беседы» и «проработки», где четко обозначали мои перспективы. И я, чтобы доказать и себе, и своим друзьям, и этим органам, что жить во лжи и лицемерии не согласен, ради поисков истины и смысла жизни готов был на любые испытания. И, поскольку они не оставляли мне места в стране, я попытался сбежать из нее.

Парадоксально, что после семи лет заключения в мордовских лагерях я выходил на свободу, как тогда говорили - в «большую зону», вполне успокоившимся, получившим ответы на все свои мировоззренческие вопросы молодым человеком. В моем тощем рюкзачке было несколько томиков Томаса Манна и Достоевского, и с этим грузом я живу уже около тридцати лет. Но с каждым годом все тяжелее быть безгласным, и хочется сделать попытку отблагодарить тех замечательных людей, которые окружали меня тогда и помогли превратить семь лет лагерей в путешествие с образовательной целью.

Для любого образования нужны две составляющие - книги и преподаватели. И книг я увидел великое множество, почти на каждой тумбочке

 

скромных лагерных бараков было их много, стояли и специальные этажерки. Причем книги были почти на всех европейских языках, такие же, как и разноязыкое население лагеря, который, как Ноев ковчег, собрал практически всех, кто жил в границах Союза в то время, и даже из других стран. Некоторые - как эхо Второй мировой войны, другие вообще неисповедимыми путями - даже из Ирана, Афганистана, были и курды, и ассирийцы. Основной костяк составляли прибалты, украинцы, немцы, москвичи и петербуржцы.

Национальной розни не было, хотя в основном все держались своих этнических и идеологических групп, - общение было неограниченным и уважительным, что поначалу меня очень удивляло: недалеко от меня в бараке мирно соседствовали немец, во время войны участвовавший в акциях расовой чистки, и еврей, получивший десять лет срока за попытку бегства в Израиль. О нем я еще расскажу - не было, на мой взгляд, более трогательной и трагической фигуры.

В то же время, дискуссии, жаркие споры до хрипоты составляли немалую часть нашей жизни в лагере. Все свободное от работы время можно было видеть за котелком с чаем или крепким кофе группы беседующих людей - мы все понимали, что враг у нас общий и каким-то неизъяснимым образом своим коллективным сознанием мы угадывали предстоящий крах коммунистического режима, крах колосса на глиняных ногах, который неуверенной поступью шагал по тупиковой тропинке в пропасть. Определенную религиозную окраску придавали этим интуитивным проблескам предвидения множество религиозных деятелей и рядовых верующих, которые также составляли немалую часть населения мордовских лагерей того времени.

И другое знамение явилось на небе; вот большой красный дракон с семью головами и десятью рогами, и на головах его семь диадем;

Хвост его увлек с неба третью часть звезд и поверг их на землю. Дракон сей стоит пред женой, которой надлежало родить, дабы, когда она родит, пожрать ее младенца.

Откровение от Иоанна 21.11.12.

В своих спорах мы все, особенно молодежь, хотели увидеть хоть какие-то ориентиры будущих событий, и некоторые брались за изучение Библии, пророчеств, и на многие вопросы пытались дать ответ серьезные религиозные деятели. Самым интересным и по-человечески обаятельным для меня был Владимир Андреевич Шелков, лидер адвентистов седьмого дня в России. Несмотря на возраст, а ему тогда уже было под семьдесят, он был энергичен и воодушевлен своей верой. Высокий, седобородый, с внешностью библейского пророка, он был еще и настоящим интеллектуалом, его обширные познания в мировой литературе и Библии делали его исключительным человеком.

 

Отличительной особенностью адвентизма в трактовке Владимира Андреевича было подробное и вразумительное толкование библейских пророчеств в применении к человеческой истории, хотя явление и падение великого красного дракона не было четко обозначено, только сравнительно недавно, ссылаясь на Нострадамуса, вычислили семьдесят один год коммунистического режима в России, но это уже не заслуга адвентизма. Все его вычисления, насколько я запомнил его богословские уроки, заканчивались 1914 г., а мы пытались осмыслить ситуацию 1964 г.

Закат эры Хрущева, бесславный конец его оттепели и общее горькое понимание того, что нам нужно больше догонять, а не перегонять. Западный мир резко пошел в отрыв, говоря спортивным языком. Интересно было бы предположить, хотя бы гипотетически, а что, если бы «перестройка» началась в те годы, насколько бы менее болезненно она прошла, насколько бы органичнее мы вернулись в Европейскую Родину. Ведь именно тогда Шарль де Голль начал говорить о Европе от Атлантики до Урала, но «мы пошли другим путем». Уже в то время испанский культур-философ Мадариага осмыслил формулу европеизма. 1914-1945 -Великая Гражданская Война Европейской Нации. С этими великими мыслями мне удалось ознакомиться благодаря маленькому дискуссионному клубу, состоявшему всего из двух человек: русский - Павел Григорьевич Сорокин и немец, в прошлом офицер вермахта - Карл Юнкерайт.

Павел Григорьевич Сорокин тоже воевал, войну прошел связистом, демобилизовался, жил где-то в Донецкой области, работал в шахте. Имел вид обыкновенного русского мужика, скуластый, физически крепкий, но обладал очень развитым интеллектом, его пытливость и искренность просто поражали. Мы, молодежь, называли его Питирим Сорокин, американизируя его. Было очень интересно участвовать в его беседах с Юнкерайтом, у которого была небольшая библиотека ценных книг, среди которых - «Итоги II мировой войны» группы немецких авторов, в их числе Карл Дениц, Роммсль, Тодт, книга Хассе Мантейфель Мольтке. Павел Григорьевич большое внимание уделял мысли фельдмаршала Мольтке об отрезке войны 1914-1918-х, о том, что в этой войне потерпит поражение тот, у кого сдадут нервы. Отсчет момента грехопадения русского духа - его большевизация, по мнению Сорокина, явилось признанием этой слабости, краха русской культуры со всеми составляющими - государственностью, религией, нравственностью. Он был очень религиозен, часами ходил по открытым местам, и видно было по его просветленному лицу, что он молился, хотя в обрядовости он отошел от православия. В процессе своих исканий он пришел к выводу, что православие недостаточно христианизировало Россию, что византизм и аморфность культурного слоя нации и склонность к политической деморализации, одичанию и верованиям в лжепророков простого народа привели нас тогда к катастрофе. Он с горечью вспоминал статистику, приведенную в книге генерала Бруси-

 

лова, согласно которой из полумиллиона офицеров царской армии в Гражданской войне принимало участие на стороне белых около 150 тысяч, остальные уклонились от борьбы и, если не сумели убежать, были в конце концов уничтожены. Православное духовенство и монашество, по его мнению, также не оказало должного сопротивления.

Византизм - очень емкое понятие. Мы обсуждали его часами на протяжении многих лет. Это и духовное благословение государственности, и наша склонность к бесконечным и отвлеченным дискуссиям, неуемное любопытство, лукавство, неугомонная болтливость, а Юнкерайт добавлял, что в инструкциях вермахта для всех, кто соприкасался со славянским населением, было предписано учитывать хроническую лживость и византизм народа и указывалось на необходимость ориентации на деспотический стереотип русских.

Павел Григорьевич прекрасно знал творчество Достоевского, часто цитировал Ставрогина из «Бесов», особенно любил повторять: «мы начнем с бесконечной свободы, а закончим бесконечной деспотией, когда каждый будет доносить на всех». И не об этом ли говорил Константин Леонтьев: «власти у нас свойственен деспотический стереотип, и она вполне склонна иногда вести войну против собственного народа».

Да! На хорошую почву попал марксизм, весьма своеобразная империя сделала его своей идеологией.

К Павлу Григорьевичу мы еще вернемся, а сейчас необходимо рассказать о молодых марксистах мордовских лагерей того периода. Москвичи Меньшиков и Краснопевцев были первыми марксистами, с которыми я столкнулся, они создали некоторое подобие альтернативного «кабинета министров», у каждого был свой «портфель», они считали Хрущева неудачным идеологом, а движение страны - «не в ту сторону». Они очень плохо скрывали свое презрительное и высокомерное отношение к лагерному населению, и было трудно представить, какие моральные основания они находили в своем мученичестве, а сроки им дали 5-7-10 лет, и к нам приходили еще и еще молодые люди марксистского толка, и почти половину из них составляли евреи. Дружеские отношения сложились у меня с Веней Иоффе и Борей-Залмансоном, да они и по возрасту были ближе нам, молодым перебежчикам. И была целая группа молодых петербуржцев. Не помню, были ли у них идеи «своего» правительства или просто кружок типа литературного, потому что где-то в это время пришел в лагерь Юра Галансков. Он был из числа тех одиночек, которые осмелились открыто выступить против подавления «Пражской весны». Он был поэтом, человеком не от мира сего, в лучшем смысле этого слова. Недолго был с нами этот светлый человек, он мученически умер, насколько я помню, от прободения язвы, которую приобрел в течение следствия и суда. Он так и не смог примириться с тем, что порыв к литературной свободе, к оппозиционным поискам истины может быть наказан столь жестоко. Су-

 

ровость нашего быта заключалась еще и в том, что комитет научился так составлять рацион нашего питания, так четко вымывать протеины из наших организмов, тем самым погружая в депрессию, что люди с изъянами здоровья у нас просто не выживали.

Самым парадоксальным являлось то, что пригнанная к нам в лагерь где-то в 1969 г. довольно большая группа петербуржцев была уже не марксистской, а антикоммунистической, и составляли ее не евреи. Организованы они были по методу группы Меньшиков-Краснопевцев, как некое правительство. Причем, министром внутренних дел у них был ассириец Садо, и ему не поскупились на срок, где-то лет 13-14. У него вроде был старенький пистолет, и конечно же, они считали, что захватить государственную власть в стране можно так просто, лишь бы иметь правильные идеи, четко обозначить врага и методы борьбы с ним. Лидером был вполне респектабельный Евгений Вагин, но с ним я практически не общался, а поддерживал приятельские отношения с Устиновичем, Бузиным и прочими вполне приличными и интеллигентными людьми, у всех были университетские дипломы (в основном гуманитарии, арабисты). Одновременно с Устиновичем мы читали дневник Достоевского именно в той части, где его упрекали в антисемитизме и где он дал классический ответ - цитирую по памяти - «характерной особенностью еврейской нации я считаю ее стремление любой ценой на любой территории среди любого народа заработать и накопить сокровища, чтобы потом пустить эти сокровища на воссоздание своего исторического государства». С этой цитатой Достоевского мы обратились ни к кому иному, как к Соломону Борисовичу Дольнику - мудрейший был человек. В Мордовию он попал где-то в году 70-ом уже в возрасте за шестьдесят и как бы подвел черту под всеми болезненными и трагическими аспектами «еврейского вопроса». После его появления и негромких, мягко высказываемых мнениях угас интерес молодежи к марксизму, а аргумент его был до смешного простым — мать Ленина была еврейкой. Нечего стесняться своего еврейского происхождения. Пора собираться на свою историческую Родину. На наше обращение он ответил следующим образом: «Может так оно и есть, но вы не забывайте, что нашему этносу уже 3,5 тысячи лет и, если мы способны из смутных фрагментов бытия создавать работающие коммерческие схемы, то дай и вам Бог разбогатеть». Вот такого рода диалоги мы вели в то время. И это было не просто игрой в интеллектуальный бисер и не только семилетний экскурс, обращенный к мыслителям XIX и XX веков, были еще и юмористические аспекты этих болезненных, порой трагических фактов, например - где-то в конце 60-х к нам прибыл молодой перебежчик из Ростова -Витольд Абанькин. Служил в Армии и где-то на юге попытался перейти границу, получил серьезный срок, 8 или 10 лет, но духом не упал, даже пытался с парой друзей заниматься культуризмом - строительством тела, таскал штангу, сделанную собственноручно, и, несмотря на наше скудное

 

питание, поддерживал спортивную форму. Одним из друзей по спорту был у него молодой моряк по фамилии Вындыш, он пытался вплавь сбежать со своего судна (где-то недалеко проходили американские корабли), и получил где-то около 10 лет. Как-то мы с Устиновичем оказались на их тренировке. Витольд подтрунивал над Вындышем, называл его еврейским слабаком и т.д. Устинович четко как арабист, знаток востока, спросил его: «А ты кто по национальности?». «Конечно русский», - не сомневаясь, ответил Витольд - «Мой отец был офицером балтийского флота, воевал». «А тебе не кажется, что твоя фамилия состоит из двух частей «Абба» и «Кинд» вот и получается «сын Аббы». Так, что у тебя еврейское происхождение. Витольд призадумался и громко рассмеялся, - «Не зря Одесса и Ростов имеют много общего».

Дело в том, что он был родом из Ростова. Так что еще раз подчеркну -национальной розни у нас там не было. Как бы ожесточенно мы не спорили, все сводилось к поискам истины, и каждый человек, каждая нация были уважаемы и ценны, и, как любил повторять Соломон Борисович Дольник из притч Еклесиаста, «Железо железо острит и человек изощряет взгляд друга своего».

Расскажу теперь об украинцах, которые составляли не менее пятой части нашего населения. Марксистов среди них не было. Помню только одного, по фамилии Бульбинский, он был интересным собеседником. Он считал, что сущность социал-демократии была грубо искажена большевиками, что свой потенциал они развивали в Западной и Северной Европе, и внесли большой вклад в дело борьбы наемных рабочих. Среди украинцев в основном были воины национального сопротивления, сражавшиеся под лозунгом «Геть Гестапо и НКВД с украинской земли!». Лозунг ясный и бесспорный. Хотя была одна группа новой волны национального движения, она принесла к нам в 1966 г. Масютко, Горыня и др. У них хватило терпения и некоторого лукавства вычленить из трудов Ленина все его цитаты на тему «Дайте свободу Украине». Видимо, это было еще в том разделе его трудов, где подобно Ставрогину из «Бесов» он начинал с бесконечной свободы, и где Российскую империю именовал «тюрьмой народов». На сроки им 'не поскупились, где-то от 5 до 7 и часто даже в лагерных условиях дополнительно репрессировали карцерами, видимо, никак не могли смириться, что их вождя и авторитета так «облукавили».

Был и еще один лозунг у борцов за национальную свободу: «Смерть Москве и Берлину - хай живе вильна Украина», но этот лозунг вызывал сомнения, и примером такового был Петр Скирук. Родом из Винницы, по профессии учитель, каким-то из поворотов военной судьбы он попал в партизанский национальный отряд. Практически его первого из числа борцов и еще небольшую группу «политических» я встретил в Рузаевской пересыльной тюрьме, куда меня пригнали этапом из Екатеринбурга. Меня удивило тогда, что он так эмоционально воспринял то, что будучи эт-

 

ническим украинцем, я не владел украинским языком, хотя и немало бывал на своей родине. Его успокаивало только то, что я родился в Сибири - в Омске, а вырос на Урале - в Первоуральске, под Екатеринбургом. Он много интересовался той «жизнью», свежим очевидцем которой я был, а он влачил какой-то непомерный срок, по-моему, 25 лет, причем тюремного режима, в одном из лагерей мордовского Дубравлага под номером десять, где их именовали особо опасными рецидивистами и они носили полосатую робу.

Он был очень откровенен, подробно рассказывал, как ожесточенно и с переменным успехом они воевали против немецких частей вермахта, СС, полевой жандармерии, зондер-команд и против частей НКВД. Суровая война на два фронта закончилась, немцев вытеснили, остался один враг, но полем битвы стал народ - за симпатию и моральную поддержку — разворачивалась новая фаза борьбы. Из профессионалов войны они стали политическими борцами, вот тут Скирук и сломался. Командир приказал ему провести акцию устрашения — прилюдно и жестоко казнить молодую девушку, уроженку восточной области - учителя русского языка, недавно присланную, и чья вина была признана как пособничество русификации. «Я привык к войне» — говорил он, - во время боя обострялись все мои чувства, звериным инстинктом я определял огневые точки, мое любимое оружие - ручной пулемет и гранаты - давали мне ощущение уверенности, и я чувствовал в себе силы воевать долгими годами, в эти минуты в меня вселялся как бы дух, а скорее демон войны». «Приходилось видеть смерть и самому ее сеять, но тут мне пришлось стать палачом и убить беззащитную сломленную девушку. Когда я занес над ней нож, некоторое время не мог нанести удар, было явное, осязаемое сопротивление воздуха, как будто махали большие крылья, кто это был? Ангел-хранитель несчастной девушки или мой собственный, опечаленный потерей бессмертной души, пытался меня остановить (кто-то явно стоял напротив меня и махал). После этого случая я был угнетен, военное счастье изменило мне, мой «демон войны покинул» меня и, сломленный душевно, я попал в плен и был осужден. Но сейчас меня мучает не огромный срок, не нечеловеческие условия, а меня мучает вопрос - простит ли меня когда-нибудь Господь?» Об этой проблеме знали комитетчики, и они пытались сломать его, требовали покаянную статью в лагерную газетенку. Было у нас и такое. Как раз в Рузаевке был своеобразный центр комитетских проработок обитателей Дубравлага.

Вот тут я подхожу к еще одной теме - теме сделок с КГБ. С большим недоумением воспринял сравнительно недавно, еще до смерти Синявского, очень борзую статью в какой-то из центральных газет, где обыгрывалась тема его не «совсем честных» сделок с КГБ. Она игриво называлась «Абрам да Марья». Имелся в виду литературный псевдоним Андрея Донатовича - «Абрам Терц» и имя его супруги Марии Розановой. Можно ли уп-

 

рекнуть Синявского, что он попросил помилования, пошел на компромисс с КГБ? Ему где-то на год сбавили срок, да еще и отпустили с семьей в Париж. В конце концов, это дело его совести, он посчитал, что сделал достаточно и намучался достаточно, а вот на этого борзописца хотелось бы посмотреть. Возвысил ли он когда-нибудь свое слово, когда было, чем рисковать, - скорее всего он щелкал марксистско-ленинские цитаты где-то на идеологическом фронте. К Синявскому я еще вернусь, тогда его еще не было в лагере, а вот Петр Скирук решал свою проблему по-своему. Он отвечал на их требования так: «Я пишу покаянную статью, но только при условии, что у меня уже будет на руках паспорт». То есть, он получает свободу и сможет поехать и разыскать родственников этой девушки и вымолить у них прощение. Прошло года два или три, и этот торг состоялся - ну и кто осудит этого человека, кто осудит его попытку спасти свою душу? Даже явных стукачей у нас не осуждали, а презирали, избегали общаться с ними, и это было самым страшным наказанием.

Не изгладится из памяти, как в одну осеннюю ночь в запретной зоне изрешетили пулями одного литовца. Еще вечером он ходил от комнаты к комнате, просил несколько глотков кофе, но его сторонились. Он поддался комитетчикам, и его отвергли свои, а тем более чужие. Как бледные тени людей, они ходили между нами, в основном искушенные приманкой снижения срока, но их было мало, и это было нехарактерно.

Так что игры бывают разные - от компромисса с собственной совестью до греха предательства и доносительства, греха Иуды.

Синявский прибыл к нам, по-моему, зимой 1966 г. Мы приняли его в лагере по-дружески, понимая, судя по визгу в прессе о «всенародном осуждении», что он уж очень насолил властям и выдал Западу что-то очень страшненькое о формирующемся образце «homo soveticus». Поэтому принимали его тепло, поднаскребли продуктов, кофе, накрыли скромный стол. Он был очень удивлен, растроган и растерян, и повторял только - «Как хорошо, братцы. Как хорошо, братцы!». Видно было, кто-кто основательно напугал его описаниями кошмаров лагерного быта. Его подельник Юлий Даниэль попал в другой лагерь, по-моему одиннадцатый, у нас там постоянно было лагеря три-четыре и заключенных иногда перегоняли из одного в другой. Я не сталкивался с ним, но по рассказам он был прекрасным человеком, искренним и немного резким, ему досталось немало карцеров, и отсидел он весь свой срок - 5 лет.

Андрей Донатович не пытался набить себе цену, всегда подчеркивал, что является всего лишь литературным критиком, специалистом по Пушкину и Гоголю. Постоянно был погружен в свои литературные работы, иногда читал нам кое-что из написанного, быстро оброс большим количеством книг и делился этим богатством с нами - молодежью. Он привил нам вкус к хорошей литературе, благодаря ему мы оценили творчество Германа Гессе, Томаса Манна, Камю, Сартра. Мы - это большая группа мо-

 

лодежи разной национальной принадлежности, с разными статьями обвинения. Хотя это громко сказано, в основном, нас обвиняли в бегстве за границу, «измене Родине», «антисоветской агитации и пропаганде», были, правда, и обвиненные в шпионаже. По возможности всех я перечислю, а помню я многих, и начну с самых колоритных персонажей.

И первый из них - Гарри Спиридонов. Москвич в возрасте тридцати трех лет попал в Мордовию, а вышел в сорок, как вы понимаете, отволок 7 лет. Американизм духа этого человека сформировал и его тело, даже в лагере он продолжал заниматься культуризмом. В совершенстве знал английский и даже учил нас американскому сленгу в разделе тюремного разговорного. Произношение имел прекрасное, а если и не получались некоторые оттенки звука, помогал пальцами, деформируя рот. Был несколько чудаковат, но ему все прощалось, так как юмор его имел оттенок трагический, - когда его начали «крутить» следователи, ему ясно сказали, что его ждет не менее 7 лет «без женщин и котлет», он попытался прикинуться сумасшедшим, прошел через клинику Сербского, но все же был признан вменяемым и получил свой срок. Будучи единственным сыном профессора химии, причем и мама была из потомственных интеллигентов, он жил сладкой жизнью столичных сибаритов, уже давно имел в своем распоряжении автомобиль, периодически учился в разных вузах. Чтобы не огорчать родителей, когда не хватало семейных денег, добывал их сам. Особенно было забавно его участие в «корпорации нищих», членством в которой он весьма гордился, и где, по его словам, не было бомжей, а все люди интеллигентные, даже с научными степенями, был даже действующий работник милиции, который по словам Гарри «ходил на работу, не выкладывая волыны из кармана». Была отработана манера одеваться, трафаретные фразы попрошайничества, каждому было предписано свое место.

Но его осудили не за эти шалости - он, как и многие, о чем я еще расскажу, попал в поле зрения КГБ за свою неуемную страсть общаться с англоязычными иностранцами. Конечно же, в своих разговорах он не скрывал, что для него в мире светит только американское солнце, и что мировой духовный небосвод освещают американские звезды, и что чем быстрее «мы» - весь остальной мир - американизируемся, тем лучше. Вся эта простая философия вместе со своим глашатаем попали в поле зрения КГБ - результат мы знаем. Несколько месяцев он боролся со следствием, пытался убедить психиатров в своей невменяемости и, что удивительно для избалованного радостями плоти бытия, дошел до вершин аскетизма и самоуничижения. Голодая, пытался мужественно пройти «болевой синдром» и даже заставлял себя поедать собственный кал и намазываться им. Рассказывал нам, как он убеждал себя, что кал - это физическая грязь химически чистых элементов. Психиатры были неумолимы - истерическая личность психопатического типа - вменяем, таков был диагноз, и комитетчики радостно сообщили ему, что он достоин мучиться в мордовских лагерях, суд был делом техники.

 

Помимо спорта он любил музыку, неплохо играл на аккордеоне и губной гармошке, и эта его страстишка чуть не привела к карцеру. Будучи человеком с большим и оригинальным чувством юмора, однажды, по просьбе одного из лагерных начальников, который попросил его, похлопывая по плечу, - «А ну-ка Гарри, сыграй что-нибудь на губной гармошке, ты, говорят, мастак», Гарри, недолго думая, с чувством и громко исполнил мелодию песенки «Хорст Вессель» - нацистский гимн штурмовых батальонов. Бывшие неподалеку немцы завертели недоуменно головами, а начальник, кстати, кто-то из политработников МВД, оценив старания Гарри и громкость звука, прочувствованно его поблагодарил. Конечно же, мы все долго смеялись над этим.

Своеобразие его личности и хорошая образованность придавали особый оттенок его чудачествам, он считал всю огромную и разнообразную европейскую литературу - продолжением и размывкой Шекспира. А уход от реальности - гамлетовским погружением в рефлексию, замаскированную чудаческими выходками, он примерял к своему случаю. Ко всем нашим философским изыскам относился скептически, призывая выбросить все наши любимые книги, оставить дискуссии на тему славянофильства - западничества и др. Ко мне обращался так: «Опять у тебя в руках книги Томаса Манна, выбрось и займись хотя бы языками, я вот сейчас стал изучать японский. Ты знаешь, сколько стоит перевести лист с японского? А я знаю, что это будет моим куском хлеба. Кем ты будешь лет через десять после освобождения, а вот я добьюсь твердого благополучия, сделаю свою личную маленькую Америку».

Самое главное во всей этой истории, что его обостренная интуиция вполне предсказала нашу мимолетную встречу в Днепропетровском аэропорту и именно через десять лет. Наверное, он меня не узнал, я был с небольшой бородой. Я внимательно всматривался в его глаза минут 10-15. Он стоял возле столика в кафе с парой попутчиков и перекусывал, был подчеркнуто хорошо одет, так же как и его спутники, с кейсом, видимо какая-то служебная командировка, лицо спокойное со ставшими еще резче и четче чертами лица, на котором не было, как в прежние времена, ни тени ухмылки. Респектабельность, солидность, значимость - он всем этим был преисполнен. Я попытался аккуратно привлечь его внимание жестом, но он меня не узнал, а мне уже было достаточно того, что я увидел в его глазах - жив-здоров и кое-чего добился. Практически он был единственным «мордвином», с которым я столкнулся лицом к лицу после срока. Шел 1981 г., я к этому времени имел семью, неплохую машину и уже строил особняк на берегу Днепра, так что наша дискуссия разрешилась сама собой. Вот это предвиденье - аи, да Гарри!

Мы до поры до времени подтрунивали над ним, над его упрощенным пониманием истории и литературы. «Все русские писатели были или больны, или плохо питались. Даже Достоевский - последний наш гени-

 

альный писатель, был болен эпилепсией, но именно эта болезнь давала ему приступы эйфорического озарения, воспламеняла его мозг, позволила ему понять бездны человеческого сознания». Далее он сделал такой переход, - «а мы, стараясь выпить крепкого кофе, не проясняем ли мы свое сознание? Значит, нужно пить больше кофе, а спиртного меньше, и то только вечером. И вообще, мы плохо питаемся, начиная с 1914 г., а тем более при большевиках. Мы утратили традиции обильной русской еды - хронически голодная нация, что может быть страшней?». Льва Николаевича Толстого он не уважал, считал, что правильно его отлучили от церкви, что его праведничество, его рисовые котлетки, его воспевание аскетических упражнений подготовили значительную часть культурного слоя нации принять большевизм как «бич божий». «Страдание, уничижение и мученичество убивает национальный дух». Не так уж был и прост наш Гарри. Мы обещали, что запишем его «учение», на вопрос - «а как вы его назовете, мои ученики» - мы отвечали - «Гарриизм». Мы донимали его расспросами, - Гарри, у тебя такая звучная фамилия, что-то испанское, вроде как владыка духов, а ты ходишь какой-то неуверенной походкой, иногда выделываешь нечто вроде танцевальных па, странно машешь руками. «Вот эти духи как раз и хватают меня за руки и пытаются что-то сказать». «Но вслушайся, что же именно?», - просили мы. Все наши насмешки закончились одним днем, когда во время земельных работ на территории промзоны лопаты и мотыги землекопов наткнулись на глубине двух метров на множество полуистлевших гробов. Поступила команда немедленно прекратить работы и проложить коммуникации в другом месте. Но мы все, бывшие в промзоне, по-моему это был лагерь в Барашево, собрались и рассматривали полуистлевшие черепа с аккуратными дырочками от пуль, попадались и женские волосы, и детские черепа... Комитетчики объясняли нам, что это были жертвы репрессий 1937 г., о местонахождении которых и они вроде бы не знали, что это Ежов так проводил ротацию кадров своего предшественника Ягоды, понимая, что именно эти жертвы внутренних разборок НКВД будут иметь у нас минимум сочувствия, и что они уже не такие. Мы спрашивали у Гарри - «так что тебе пытались сказать эти духи убиенных»? Гарри отвечал, что они «плакали и жаловались». Вот и не поверь после этого в экстрасенсорику и сверхчувствительность.

Конечно, это было не единственное обращение к нам «душ невинно убиенных», мы понимали их тихий голос даже без перевода Гарри. Неподалеку от лагеря были молодые дубравы, мы любовались ими, на закате солнца они погружались в молочный туман, и вечером мы слышали поразительной силы и красоты пение целых стай соловьев. Это было неправдоподобно острое ощущение мелодичности и красоты, как-то даже подавляло. Обычно соловьи поют в одиночку или в паре, но здесь складывался целый оркестр, и отдельные солисты выводили такие сладостные виртуозные трели, так многоголосо и симфонично. Звучали наполненные каким-

 

то высшим смыслом произвольные говорения, так что поневоле вспомнились слова о том, что «ангелы у нас поют такими злыми голосами». Становилось невыносимо тяжело от мысли, что дальнейшая жизнь будет пустой без этих песен. Какое-то странное сочетание неземной красоты, глубокой печали и горечи одновременно.

Объяснение этому мы нашли у одного старого священника. Оказывается, в тех местах, еще в двадцатые годы, были лагеря уничтожения монахов. Странно, что в таких диковинных, забытых Богом местах происходила столь осмысленная реинкарнация.

Вот таким был наш общий друг Гарри. И, в увязке с ним, хотелось бы рассказать еще об одном безмерно влюбленном в Америку - Репнико-вс. Имени я его не помню, он мало общался с нами, хотя был того же круга, что и Гарри. Они были знакомы еще до заключения. Мы с уважением относились к его личной трагедии, и его поведение не нуждалось в комментариях. Произошло с ним следующее. Проходя практически все те же фазы эволюции, что и Гарри, от усредненного московского мальчика к оппозиции коммунистической идеологии и соблазнившись бархатным баритоном «Вилиса Канновелла» из музыкальной редакции «голоса Америки», он стал, как и Гарри Спиридонов, верноподданным восхищенным почитателем всего, что связано с Америкой: музыки, образа жизни, языка, истории, культуры. Кто-то из сотрудников ЦРУ заприметил это и завербовал Репникова. Гарри тоже намекали на такой вариант некоторые его собеседники «оттуда», но он принципиально отказывался, комментируя это так: «Раз они мне делают такое предложение, значит, они меня не уважают». Такого защитного барьера у Репникова не оказалось. Надо вспомнить обстановку того времени - два противопостоящих мира соприкасались между собой, в частности, в Москве молодежь контактировала с туристами, дипломатами, различными делегациями и была заангажирована. Некоторые общались спонтанно, в силу знания языка, личных убеждений и симпатий; КГБ имел, в свою очередь, санкцию на это общение с обязательной отчетностью, а разведка той и другой страны старалась приобрести своих агентов в этой среде. Это был своего рода спорт, но жестоко крушились и перемалывались человеческие судьбы в этой игре, когда разведки были очень переплетены и взаимопроницаемы, - то на одной, то на другой стороне возникали свои «перевертыши», дававшие подробные сведения об агентуре.

По-моему, Репников еще ничего не сделал в той скромной роли связного, которую ему дали по легенде, но уже попал в списки КГБ и был схвачен. Уже будучи в тюрьме во время следствия, он узнал, что его выдал один из перевертышей-американцев, и разочарование его было столь велико, что он бритвой перехватил себе горло от уха до уха. Спасли его жизнь чудом, и все-таки дали ему 10 лет строгого режима. Он не рассказывал нам, что он увидел в том «запредельном» мире, но увидел что-то

 

такое ужасное, что стал седым и молчаливым. Хотя, по словам Гарри, он был в свое время весельчак и говорун. Мы догадывались о его нравственной и человеческой трансформации по тому, с каким рвением он изучал теперь уже арабский язык и Коран, который ему преподавал один мусульманский священник из Ирана. Между собой мы домысливали возможный разворот судьбы этого настрадавшегося человека и одной из наших версий была такая - насколько страстно и любовно он отдал душу Западу, настолько же до последнего, даже до самоуничтожения, этот человек способен ему отомстить. Может, какой-нибудь камикадзе-террорист удивил мир жестокой антиамериканской акцией, при этом он имел славянские черты.

Были среди нас и другие, ориентированные на Восток и ищущие там «обетованную землю истины и просвещения». Кто-то интересовался буддизмом как религией, кто-то конфуцианством и даосизмом. Появились уже и те, кого мы видим сейчас в виде кришнаитов.

«Восточную» страницу своего повествования хотелось бы начать с фигуры в полном смысле слова мученической, Ефима Горохова. Он даже не дошел до границы, заблудившись в большой пойме реки Пяндж, тем не менее, был осужден на 10 лет за свою единственную просьбу: «Отпустите меня к моему народу в Израиль. Я всего лишь хочу помолиться у нашей стены плача, увидеть и обнять наши священные камни и поцеловать нашу обетованную землю». Было это в году 1962 или 1963 и оказалось этого достаточно для вынесения столь сурового приговора - 10 лет. Непростительной была жестокость репрессивного идеологизированного режима в стране, когда скромная и логичная просьба мягкого, кроткого человека, преподавателя математики педагогического института г. Ош, была оценена в приговоре так же, как действия некоторых полицаев, сотрудничавших с немцами во время Второй мировой. Конечно же, те, кто запятнал себя кровью, получали, в основном «стенку», ну а те, кто надевал на себя повязки полицаев, чтобы выжить, получали свой червонец.

Странной была у нас Родина-мачеха, которая была столь жестоко ревнива к любой попытке перейти под другой государственный флаг. Как Азиатская богиня Кибелла-Кали - относилась к этому как к поводу пожрать свое собственное дитя. Именно таким взрослым ребенком и был наш Ефим Горохов, которого мы называли «Фроим». О таких людях говорят, что он и мухи не обидит. Внешность имел страшноватую: наполовину монголоидную, роста был среднего, очень уж скуласт и нос его был как-то странно деформирован, семитская четкость проступала сквозь азиатскую расплывчатость. Живые и умные черные глаза да выпуклый лоб завершали живописность его внешнего облика. Но как он был красив умом и душой! У него не было никаких комплексов из-за своей внешности, он с уважением говорил о среднеазиатских народах, с которыми соприкасался в течение своей жизни, рассказывал о том, как его народ вос-

 

принимают на Востоке - «Они называют нас «знающие путь». Я действительно знаю, что мой народ сможет вернуться на свою историческую Родину, это носится в воздухе, без нас они не победят...» «Но я всего лишь ошибся несколькими годами», - так он объяснял нам свою чуть преждевременную попытку, ведь по мере продвижения 60-х к концу и началу 70-х евреев начали выпускать, взыскивая плату за высшее образование и пр. И тогда мы оценили интуицию нашего Фроима и поняли вполне конкретно: раз пробита эта брешь в закостенелом государстве, значит, и оковы всего строя скоро рухнут. Он действительно был из числа тех, кто знали путь. У него была своя точка зрения на историю, по его словам, еврейского национального фермента на огромных просторах востока, да и в России в целом. А разве немцы не являлись национальным ферментом в российской империи, начиная с Петра I. А образец деятельного и энергичного Штольца, противопоставленный Обломову, - еще Гончаров задумывался об этом.

Фроим отвечал: «У всех нас, в том числе и у русской интеллигенции, был один общий враг - крепостническая государственная деспотия. Она душила нас ограничениями и чертой оседлости, вгоняя в нищету и полурабство собственный народ.

И не мы вышли на Сенатскую площадь в 1825 г. - а лучшая часть русского дворянства. Все в основном прошедшие войну с Наполеоном, побывавшие в Европе, увидевшие иную, более развитую и свободную жизнь, и решившиеся ценой своей жизни попытаться изменить народную судьбу. И не мы были в рядах народовольцев, когда буквально охотились на Батюшку Царя. Давайте вспомним, как Римская империя после кровопролитных восстаний, разгромила наше государство, разрушили Храм, а землю Иерусалима перепахали плугом и посыпали солью. Даже в Грузию кораблями доставили партию иудеев, во исполнение приказа о рассеивании народа по обитаемой территории. Давайте вспомним об инквизиции в Испании, когда народ мой обвиняли в строительстве своих синагог в катакомбах и в цоколях католических соборов, как мы двигались через Францию, Германию, Польшу, Белоруссию, Украину все дальше на Восток, добрались до Монголии. Теперь все. История замкнула огромный круг, и мы ясно слышим зов - домой, на Родину.

«Уже созревшим человеком, имея семью - жену и дочь, неплохую работу - преподавателя математики в педагогическом институте, я стал задумываться над главными жизненными вопросами: «Знающие путь», а насколько мы действительно осознаем смысл трагической судьбы рассеянного по всему миру народа. Вот уже некоторые из них приобрели монголоидные черты лица, и по утрам из окон своего дома я вижу предгорье Тянь-Шаня, но не радовали меня ни эти величественные горы, ни плодородные долины, все больше одолевало душевное беспокойство, неизбывная многовековая тоска всех бывших до меня - неужели и наше поколение бездарно уйдет, и я не смогу взять свою дочь на плечи и пойти, даже

 

пешком, и увидеть наше небо, наши горы, наши реки, текущие молоком и медом. Вот уже и государство воссоздали, и древние города восстали из руин, а нас не выпускают, мы оказались самыми несчастными на земле».

Таким я запомнил Ефима Горохова. Вот такими аргументами оперировал этот, на вид скромный человек, но стоило возбудить его страсть к дискуссиям, и его воспламененное сознание охватывало очень большую часть мировой и национальной истории - нельзя было не уважать эту яркую личность. Не знаю, как сложилась его судьба, наверное, он осуществил свою мечту и спокойно доживает свой век, добравшись до земли обетованной, и успокоилась его душа, созерцая прекрасные пейзажи своей настоящей Родины.

Еще об одном обитателе мордовских лагерей того времени я хочу рассказать в продолжение национальной темы, но теперь об украинце Левко Лукьяненко. Видел я его мельком, можно сказать издалека, практически не общался - не довелось. Он интересен тем, что один из очень немногих стал реальным политиком на Украине и даже баллотировался на пост президента. Достаточно было одного взгляда на него и можно было понять все о нем - пышные пшеничные усы, мечтательный взгляд, шевченковский лоб, если бы он еще и писал стихи, то можно было бы предположить, что это современное воплощение Кобзаря. Очень жаль, что он не победил на этих президентских выборах. Может быть, он смог бы пойти по методу прибалтов и поляков, которые быстро и умело лишили возможности коммунистов заниматься своим любимым делом - воровством, продумали и утвердили нормальные законы и умело использовали западные кредиты.

Они уже оторвались от нас, не выживают, а развиваются, находятся на пути конвергенции с Европой. А пока мы всего лишь вырастили несколько крупных коррупционеров на потеху всему миру, а ведь еще в наше время был популярен анекдот: «Восстал Ленин и потребовал рассказать о новостях и преобразованиях нового времени, и ему отвечают: Все у нас теперь по-другому - цыгане торгуют, евреи воюют, а коммунисты воруют». Вот так мы плавно перейдем к тем людям, которые твердо знали своего врага и только и ждали, как только затрясутся руки у большевизма и наступит время его конца, как дружно и решительно они сбросят обветшалые красные одежды. Это прибалты и поляки, а их было довольно много в Мордовии. Первым упомяну латыша Гуннара Астру. Это был двухметровый гигант с внешностью викинга, он был обвинен в шпионаже и осужден на 15 лет по явно сфабрикованному приговору, по его словам на него взъелись сотрудники КГБ за его контакты с иностранцами, всего лишь было несколько поездок на яхте, во время которых они выпадали из поля зрения комитетчиков, а тогда такое не прощалось.

Уже его первое появление в лагере № 1, где мне пришлось начинать свой срок, было своеобразным. Мой приятель Борис Здоровец - баптист из Харькова (о нем я еще расскажу) был каптером, у него отсутствовала

 

кисть руки, и поэтому работа у него была облегченной, и еще несколько человек смотрели, как прибывал небольшой этап из другого лагеря «наших», расположенного через дорогу под № 7. Было интересно знать, кто к нам попал, у некоторых в № 7 были подельники и друзья, передавали приветы и некоторую информацию. В каптерках хранили часть личных вещей, у некоторых были даже чемоданы и мешки, но с самыми большими и огромными чемоданами был наш латышский гигант, чемоданы были тяжелые, книги много весят, а двери в каптерку были низковатые, и Гуннар, отвлекшись своим грузом, довольно сильно ударился лбом. Мы все не удержались и громко захохотали, но странен был ответ Гунара: - «Вы так искренне и весело смеетесь, что, может быть, мне повторить свою попытку попасть в коптерку»? Мы конечно же, заверили его, что наш смех не имел ничего общего со злорадством. После этого Борис Здоровец, мы его называли Боб, американизировав его имя, разразился таким комментарием: «Настоящий европеец, насколько глубоко он христианизирован, какая внутренняя культура!» Конечно же, Гуннар был участником наших дискуссий и странным образом он примирял всех нас, шумливых и строптивых, амбициозных и всезнающих, разноязыких молодых людей, давал нам возможность послушать классическую музыку. Да, как ни странно, он нашел лазейку в комитетском запрете, выяснил что можно получать нам и классику, и проигрыватели. Поднакопили фонотеку, начиная с Вивальди и Баха, Моцарта и Верди, - было у него много записей. Обожал оперную музыку Верди и Вагнера - устраивал нам иногда праздники прослушивания. Еще у него была одна сторона интересов, особенно близкая мне. Он был яхтсмен, любил море, мы всякими путями доставали журнал «Катера и яхты» и, как это ни контрастировало с нашей реальной ситуацией «скитальцев духа», старались представить себя скитальцами рек и морей. Мне удалось, хотя бы минимально, осуществить свою мечту, - в 1975 г. я купил небольшую пластиковую лодку и немало попутешествовал по своему Каховскому морю, а вот как сложилась судьба Гуннара, я гак и не знаю. Когда я освободился в 1971 г., ему оставалось сидеть лет 6 или 7. В перестроечные годы не донеслось ничего из Латвии, хотя бы так, как из Армении о Паруйре Айрикяне - он там баллотировался на какую-то серьезную должность, но о нем позже.

Вернемся к нашему «викингу». В той веренице прекрасных людей, которые постоянно присутствуют в моем сознании, и которые внесли смысл и познавательный интерес в те тяжелые годы, он стоит особенно близко, как старший по возрасту и авторитету. Он пытался корректировать наши устремления и говорил нам, что если судьба подвергла вас этим испытаниям, и вы приобретете много знаний, то рано или поздно с вас спросится, и от того, закопаете ли вы свои таланты и знания, или обратите их к людям, жизни - зависит и ваша судьба.

Не одобрял он мои увлечения «существенниками», как он называл Жана Поля Сартра, Альбера Камю, хотя я считаю их мощной вехой в культуре XX века, уже, как ни странно звучит, прошлого века. Не одоб-

 

рял углубленных занятий по богословию и библеистике, благо среда была богата на педагогов. Он считал, что достаточно сосредоточиться на истории и литературе (очень ценил Достоевского), и это подготовит ко всем вызовам будущей жизни. Чтобы помириться с ним, я принес результат наших совместных с Павлом Григорьевичем Сорокиным и Карлом Юнкерайтом раскопок, и тут я не обойдусь без обширного цитирования, т.к. без этих мыслей и их точного словоупотребления обойтись невозможно. Хассо Мантейфель приводил слова того же испанского культур-философа, Мадариаги, который создал формулу о периоде 1914-1945 г.г. «Великая гражданская война европейской нации».

«В первую очередь мы должны любить Европу. Именно там звучал смех Рабле, именно здесь светила улыбка Эразма, именно здесь искрились остроты Вольтера. На духовном небосводе Европы, подобно звездам, сверкали пламенные очи Данте, ясные глаза Шекспира, веселые глаза Гете и страдальческие глаза Достоевского. Вечно нам улыбается лик Джоконды, вечны для нас, европейцев, мраморные образы Моисея и Давида, созданные великим Микеланджело. В Европе звучали фуги Баха, покоряющие слух своей математически четкой гармонией звуков. В Европе ломал себе голову Гамлет над тайной своей апатии. Здесь гетевский Фауст пытался перейти от мучительных раздумий к действию; здесь Дон Жуан искал в каждой встречной женщине ту, которую он так и не смог найти. По европейской земле скитался с копьем наперевес Дон Кихот, упорно стремясь добиться справедливости. Но та Европа, в которой Ньютон и Лейбниц измеряли бесконечно малые и бесконечно большие величины и где кафедральные соборы, по словам Альфреда де Мюссе, склонились в каменных одеждах на колени, где на серебряные ленты рек нанизаны кристаллы городов, - эта Европа еще спит, ее время не настало. Европа должна вновь продумать и прочувствовать свою историю».

Не могу не продолжить цитирование, в данном случае уже Хассо Мантейфеля: «Только мутацией, то есть коренным преобразованием всех форм жизни: политики, экономики, религии и культуры, которые должны быть созданы заново и, если все это будет сделано, тогда итоги минувшей войны не останутся простой суммой теоретических взглядов, но будут использованы в новой практической жизни. Тогда мировая война перестанет казаться нам падением и гибелью мира, а превратится в новую ступень развития мира, рожденную в человеческих муках, принесенных ей в жертву в результате глубочайших потрясений. Тогда, как всюду в природе, сама смерть на поле боя станет у нас в Европе предпосьшкои для начала новой жизни.

И если для достижения этого мы приложили все свои силы, тогда замкнется и этим круг - будет скована, наконец, та неведомая сила, которая с 1914 г., очевидно по высшим метафизическим причинам, ввергает людей и народы в одну катастрофу за другой...»

 

«...Новая Европа должна стать единой и, следовательно, после того, как она справится с большевизмом, и в зависимости от того, как она с ним справится, должна включать также и Россию, как равноправную составную часть. В противном случае Россия может быть только предметом аннексии, и ее внутренние и внешние позиции будут окончательно потеряны».

Вот так мыслили испанец и немец еще в 50-е годы, необычно говорить, прошлого века. С этими находками я пришел к Гуннару, были еще ребята, постоянные участники наших дискуссий. После всех моих блужданий, после уже нескольких лет пребывания в Мордовии, после геополитических путешествий с Фроимом Гороховым вплоть до монгольских пределов, путешествий по Сибири со старообрядцами, которые были у нас и о которых квалифицированно рассказывал Сорокин, восхищенного созерцания Американской Золотой Горы вместе с Гарри, искушений конфуцианством и кришнаитством, толкованиями «Тибетской книги мертвых», теософией Софьи Блаватской и другими религиозными и философскими истинами, на которые мы, молодые и изголодавшиеся после однообразной марксистской диеты, накидывались и штудировали. После всех искушений религиозного и национального сектанства, где было так уютно отделяться от всего остального мира.

Впервые прочитав этот «Отче наш» европеизма, а к нему я был подготовлен несколькими годами мучительных поисков, я понял - вот он образец Фаустовского человека, который видит вещим оком глуби трех тысячелетий, и тогда его минует грех невежества, и он сможет называть себя европейцем «Homo Dai» - человек Божий. Интенсивность восприятия этой истины тем больше, чем глубже личность, чем неутолимей жажда к самой последней правде о жизни и человеческом уделе.

Именно Достоевский первым сказал о священных камнях Европы, а его истину о красоте, которая спасет мир, нужно понимать не как красоту телесную, рекламную, а красоту духовного небосвода, где и его глаза сияют, где и он, и мы вместе с ним. И он первым заговорил о «едином европейском арийском человечестве».

Гуннар на удивление спокойно все это воспринял и объяснил, что эти великие и святые слова не произносятся у них в Прибалтике ни романтически, ни в религиозно-экстатическом трепете, что они, прибалты, настолько глубоко и органично пронизаны духом Европы, настолько впитывают это понимание и мироощущение с материнским молоком, что он видит во всем этом построении всего лишь конкретизацию, подчеркивание подробностей, отдельных штрихов естественного и общепринятого.

Не только эти идеи попадали в наш дискуссионный клуб, которому Гуннар придавал некоторый академизм и шарм. Даже сам русский язык, который был для нас средством общения, подвергался анализу и изучению, были у нас признанные, и не очень, поэты, например, Валентин Соколов, о нем я еще расскажу, Виген Бабаян, который разработал свою теорию «релятивистского» разложения языка.

 

Были среди нас и другие хорошие ребята из Прибалтики - литовцы, эстонцы, латыши, многие не такие высоколобые интеллектуалы как Гуннар Астра, но все были людьми организованными, работоспособными, самостоятельными и серьезными. Не могу не упомянуть Антона Ястраускаса из Литвы. Он с друзьями пытался угнать самолет для побега на Запад, во время ночной заправки он у них загорелся, ребята попались и получили серьезные сроки. Антону дали лет 8, не помню точно, но он не поддавался, был образцом моральной стойкости, характер имел ровный и общительный, дружил не только с земляками, но и со всеми остальными. Одним из его, да и наших, друзей был Александр Купин, перебежчик, срок имел более 10 лет. Родом из Подмосковья, круг интересов имел обширный, активно занимался самообразованием, он обязательно должен каким-то образом проявить себя, не может быть, чтоб он бесследно исчез. Именно на этих двух ребят я надеюсь, что они когда-нибудь приедут ко мне в гости, именно их дружеские рукопожатия наряду со многими другими провожали меня при освобождении. Так же и все остальные живущие, кого я упомянул в своих воспоминаниях, были бы желанными гостями.

Может быть, дожил до наших времен очень сильный духом Карл Нийтсоо из Эстонии. К тому времени, когда я начинал свой срок, он заканчивал свои 15 лет лагерей. Он боролся за независимость своей маленькой, но гордой страны. С горечью вспоминал он, сколько своих земляков потерял во время сибирской части своей лагерной жизни. Он к началу моего срока свои 15 лет уже заканчивал. Он много рассказывал о невероятных фантастических мучениях в сибирских лагерях, о голодном одичании и даже каннибализме и вампиризме. Да-да, не удивляйтесь, читая эти строки, как ни постыдно это осознавать, в бездны человеческих проявлений вгоняли наш этнос, и не все достойно принимали свою участь, а за счет несчастья других пытались спастись или хотя бы отсрочить свою погибель.

Не могу не привести пример из реального дела, очевидцами рассмотрения которого мы были в 60-е годы. К нам в лагеря приезжали выездные суды, рассматривавшие дела с приговором в 25 лет, когда во времена Хрущева был изменен потолок наказаний до 15 лет (и опять введена смертная казнь). Рассматривали дело одного полицая, участвовавшего в казнях партизан, евреев, но попался он в тот отрезок времени, когда при Сталине отменили смертную казнь, а потолком было наказание в 25 лет. Рассматривался вопрос о замене ему 25 на 15 лет, ему отказали. В составе суда была женщина, которая после заседания с разбором подробностей дела вышла из зала с размокшим от слез лицом. Вот рассказ об этом эпизоде его уже лагерной жизни.

Этот «человек» вместе с друзьями планирует побег из зоны. Далеко и трудно было добираться до мест, где можно было выжить. Поэтому они избирают такой метод: когда придется очень уж туго - убить и сожрать «живые консервы», как называли они кого-нибудь, как правило, молодо-

 

го и наивного, которого брали именно с этой целью. Долго они шли по голой тундре, и уже маячили перелески и целые острова начинающейся тайги, где, как правило было больше пищи, но очень уж мучила их жажда и они сочли момент подходящим, убили сонную свою жертву, напились ее кропи, но уже через километр нашли речку и рыбу, и ягоды, и очень раскаивались в содеянном. Один из них сошел с ума, покончил с собой, а других поймали. Кто-то из местных племен передал их НКВД, которые не очень-то усердствовали в такого рода поисках. Местное сибирское население - тунгусы, ханты, эскимосы и пр. за определенное и немалое вознаграждение мукой, боеприпасами, «огненной водой» вылавливали и сдавали беглецов.

Самым страшным в его рассказе были не подробности происшедшего, как они сосредоточенной волчьей стаей терзали своего сородича, а то, что он назвал этот случай, уже практиковавшимся другими, методом прохождения больших дистанций при побегах.

Спрячься стыдливо, трансильванский Дракула и приверженцы других дохристианских языческих культов, вроде кельтского друизма или сатанистов современного просвещенного западного мира, которых время от времени романтизируя показывают в красочных фильмах. Устыдитесь, вудуисты и зомбисты из всяких экзотических уголков планеты: массовостью и обыденностью человеческих жертвоприношений мы давно обогнали всех. И если у Дракулы, друистических и сатанистских жрецов все действия и обряды имеют мистический смысл, то у нас заимевшие неограниченную власть бесовские силы имеют точное географическое местоположение - сибирские каменные мешки, тюрьмы и лагеря. Не зря Данте, описывая второй круг ада, рассказывал о неумолимых и жесточайших порывах ледяного ветра, пронизывающих до костей, и гонимых в пустоту, отчаяние и мрак, и скрежет зубовный злонамеренных душ, смертельно замерзающих.

А собственно, почему только Сибири, любая старая русская тюрьма имеет свою летопись человеческих мучений, и стены их до сих пор сочатся кровью, и присутствует в них некий незримый дух, который вряд ли когда-нибудь будет изгнан. Но который явно воздействует на людей, побывавших там. Может быть, и большевизм не был бы столь изощренно жестоким, но все его основные фигуры, начиная с Ленина, немало лет отдали этой шлифовке, особенно досталось Дзержинскому, более 10 лет в общей сложности, - результат всем известен.

Продолжим рассказ о Карле Нийтсоо. Он не только не сломался во всех этих мучениях, но и сохранил романтизированное отношение и к своей партизанской войне, и в целом ко Второй мировой, и отзывался о ней, как о «золотой эре» настоящей большой войны, образцом и даже героем был для него многолетний командующий подводными силами Германии Карл Дениц. Настоящий профессионал без всякого идеологического фанатизма.

 

Настоящий технический новатор - с его участием разрабатывался «шнорхель» для увеличения скорости движения субмарины на перископной глубине, создание электролодки океанического класса с максимальной емкостью аккумуляторов и другие технические новинки. К сожалению, он получил 10 лет на Нюрнбергском процессе за одну операцию одной из его «Волчих стай» по потоплению мирного английского транспорта, при этом не была оказана помощь терпящим бедствие на воде. Карл Нийтсоо дал мне прочесть мемуары Деница, и я вполне разделял его восхищение рыцарем подводной войны. В свою очередь, когда я натолкнулся на первые публикации о морских подвигах капитана Маринеску, нанесшего сокрушительный удар по немецкому флоту на Балтике, за что фюрер назвал его врагом германского народа № 1, то Карл Нийтсоо разделял мое восхищение нашим величайшим подводником, который по странному стечению обстоятельств, живя после войны в родном Питере, тоже получил десятилетний срок, но уже вроде бы от своих, и сидел где-то в Магадане, а освободившись, умер в безвестности и нищете. Основанием для приговора явилось восторженное высказывание о Европе, ему удалось побыть немного в Швеции во время войны. Вот такие странные аналогии в судьбах этих блестящих подводников. Но конечно, по-настоящему родственное отношение к водной стихии выразил безукоризненный и блестящий новатор отношения к воде Жак-Ив Кусто, обозначивший даже философски свое понимание современного человека как человека водного - «Homo akvaticus».

Многие запомнились какой-то одной фундаментальной идеей или мыслью, или характерной особенностью, но это не умаляет человеческой ценности и значимости в те тяжелые и сложные времена.

Хочу вспомнить эстонца Эрика Удама.

Срок у него был сравнительно небольшой - 4 или 5 лет. Вроде бы его как-то комитетчики приплюсовали к борьбе его отца за независимость, или он имел какое-то отношение к тому анекдотическому случаю, когда уже в 60-е годы на одном из эстонских хуторов нашли надежно спрятанный, законсервированный и смазанный, с полным боекомплектом, заправленный и полностью готовый к работе немецкий «Тигр». На расспросы комитетчиков на тему - «А зачем вам нужен танк?» - хозяин хутора по-эстонски лаконично ответил: «На всякий случай». Этот ответ обошелся ему в 10 лет лагерей. Эрик Удам в любую погоду каждое утро делал получасовую пробежку вдоль лагерной запретки и, несмотря на скудное питание, поддерживал свою спортивную форму. Читал много, у него были какие-то технические интересы, в наших дискуссионных «клубах» не участвовал, но это не умаляло нашего уважительного отношения к нему. Да, с серьезным человеческим фактором сталкивались комитетчики в своих попытках сломать прибалтов. Неудивительно, что они быстро справились с посткоммунистическим синдромом и явно вписываются в европейский общий дом.

 

Приведу еще один пример, какие же воины получились из людей, прошедших лагеря и тюрьмы. Один участник событий с немецкой стороны по фамилии Арндт. Самому Гансу, так его звали, довелось со своей частью во время похода на Сталинград отвоевать одно поле, на котором противники уже задубели от холода и ран и были совершенно голые, но сжимали в закостенелых руках винтовки. Было совершенно непонятно, почему они были голыми. Правду они узнали от одного немца, который чудом остался жив, спрятавшись в траншее. Рокоссовский только начал создавать свою армию, и немцы не имели никакого представления о штрафниках, а их уже подтянули к передовой, наспех сформировав роту, и уже запланировали закрыть какую-то брешь на фронте. Немцы стремительно продвигались к Сталинграду, а начинались уже первые морозы под — 30°. Штрафбатовцам устроили хорошую баню перед тем, как они наденут военную форму. В разгар банной процедуры прибежали НКВДешники из заградотрядов - они были вооружены ручными пулеметами и их задачей было - не допустить отступления штрафников, они дали команду своим подопечным «в ружье» - противник прорвался. Через несколько минут наступавшие немцы увидели жуткую картину - на промерзшую опушку леса выскочило несколько цепей совершенно голых людей, от них поднимался пар, и не у всех в руках были винтовки. Были они очень худые и неистово кричали - нет, не привычное «Ура», а популярное ругательство насчет ...рта... На некоторое время немцы замерли от неожиданности, много повидавшие вояки остолбенели от этой кошмарной психической атаки, экстремальнее и чудовищнее которой было невозможно придумать. Этого момента замешательства оказалось достаточно, чтобы штрафники сблизились с противником и остервенело начали терзать кто штыками, кто голыми руками так и не пришедших в себя немцев. Победа была полной и бесспорной, причем тех немцев, которые были поупитанней, тут же насиловали, а только потом убивали. Подоспевшие танки огнем пушек и пулеметов рассеяли и уничтожили этих голышей, но единственный уцелевший немец, будучи в сильнейшем шоке, рассказал о происшедшем подробно.

Конечно, Ганс как профессионал - а у них даже в семейной традиции было наемничество, приводил несколько случаев, начиная со Средневековья, когда его предки были ландскнехтами - был возмущен такой извращенной психической атакой: - «Почему солдаты не одеты? Почему они даже частично не вооружены? Почему они толпой бегут на автоматный огонь, не считаясь с потерями? Почему они не берут пленных?». И много других вопросов он задавал, но мы знали только один ответ - этих несчастных людей случайно, в силу военной необходимости, выпустил из своих беспощадных зубов сам Сатана, и недаром у наивных немецких вояк заледенела кровь в жилах - на них дохнул своей безысходностью ад кромешный! И остается нерешенным еще один вопрос - почему немцы во время всей своей восточной кампании потеряли убитыми 3,5 млн., а мы потеряли 13,5 млн. У нас было много ирофсссионалов-ассов, как По-

 

крышкин, одного имени которого боялись немецкие летчики, как Марине-ску, своими торпедами расстрелявшего гордость немецкого флота, и очень много других - и танкистов, и артиллеристов, которые в конце концов сокрушили вермахт. Ответом на этот последний вопрос может быть только осознание фундаментальной истины, что за двадцать лет большевистского эксперимента настолько понизился уровень «человеческого материала», что даже неоспоримое свое умение воевать мы в основной массе растеряли и несли потери кратно больше, чем враг. А если учесть, что нашего вождя Сталина сам сатана, требовавший многомиллионные человеческие жертвы, подтолкнул своих же пленных объявить «изменниками Родины», лишив их тем самым защиты Женевской конвенцией о пленных, причем даже собственного сына он обрек на жертвоприношение. И это решение Сталина привело к потере 7 млн. бездарно погибших наших соотечественников.

Потери немцев в плену не шли ни в какое сравнение с потерями русских в плену во время войны.

Упомянем японцев. Характерный эпизод хранился в устной традиции старых лагерников, хорошо помнивших то время, когда после войны они находились вместе с японскими пленными. Многие десятки тысяч военных из состава Квантунской армии, быстро разгромленной в конце войны, оказались за колючей проволокой, но их добивали не непривычные для них морозы, не каторжные работы в каменоломнях, а совершенно неприемлемое питание, где черный хлеб, каша и кислая капуста были основой. Чтобы спасти себя, они пошли на крайние меры - передам слово очевидцам - «В то время лагеря были очень большими», - рассказывал нам ветеран по фамилии Шалабашкин. - «По несколько десятков тысяч человек - целые города. Выходы на работу в промзону обставлялись очень театрально, играл большой оркестр - в основном танцевальную музыку, как в Бухенвальде. Сам начальник лагеря присутствовал при утренней процедуре начала работы. Недалеко от того места, где кайловали гранит, он располагался со своей свитой. Фамилия у него была Кранов, услужливый адъютант держал на руках серебряный поднос с обычным набором -коньяк, икра, лососина. Уже была опрокинута первая рюмка, вдруг к нему приблизился японский офицер и спросил начальника, помнит ли он их вчерашние требование, но Кранов отмахнулся от этих проблем одним движением руки. Продолжив это движение взял кусочек лососины, чтобы закусить. Тогда японский офицер отдал короткую непонятную команду, и пятеро человек из его рабочей бригады подошли к краю карьерного обрыва и бросились вниз головой на острые камни, - донеслись лишь сдавленные предсмертные стоны, даже не крики. Пораженный начальник поперхнулся лососиной и на повторный вопрос японского офицера просто не смог ответить, тогда последовала еще одна команда и - уже две пятерки камикадзе бросились вниз головой в обрыв. И, наконец, прокашлялся Кранов и заорал своим громовым голосом «Прекратить!» и пообещал офицеру решить этот вопрос за один день. Пленные невозмутимо приступили к обычной работе. Начальник слово сдержал, оперативно связался с ру-

 

ководством, было доставлено необходимое количество рыбы и риса». Много ужасного несла в себе война, и очень тяжело выходили из нее вовлеченные в нее народы.

Еще раз в своей военной судьбе Ганс Арндт столкнулся с чем-то подобным уже лично. Не попав каким-то чудом в плен под Сталинградом, он воевал уже в Восточной Пруссии. После жестоких контратак они отбили у противника какой-то городок, и по той картине, которая открылась и которая была отражена во фронтовых средствах информации того времени, он понял, что здесь побывали все те же штрафники — полное уничтожение всех и вся, вплоть до домашних животных, грязное изнасилование всех и вся, включая детей из колыбелек. Это уже никак не могло уложиться в сознании. «Я был простым солдатом на полях войны, делал свою работу, делал ее хорошо — остался жив, прошел всю Европу, даже побывал в Африке с Роммелем, но этого ужаса не забуду, сколько буду жить. Как-то уж очень по Достоевскому, именно образы замученных столь варварски детей». Этот спокойный работяга, на удивление долготерпимый человек, а срок он влачил более 15 лет, не мог понять изуверской фантазии комитетчиков, которые обвинили его в измене Родине.

Основная масса немецких пленных после смерти Сталина была отпущена на Родину. Было их по некоторым статистическим данным более 3 млн. Но те, кто родился на территории еще Российской империи, включая Польшу и другие земли, оказавшиеся уже после войны в зоне советского влияния, а также каждый уроженец Восточной Пруссии, которая после войны стала советской территорией, - были уже не военнопленными, а изменниками Родины. Вот как раз из Кенигсберга были наши Ганс Арндт, Юнкерайт и другие.

Адольф Гитлер - не отразил ли зеркально в своем вождизме и безапелляционной категоричности своих лозунгов отбушевавшие страсти славянского колосса, где еще не остыло пламя гражданской войны, и стержневым мотивом его книги «Майн Камф», которую он начал писать в 1923 г., были геополитические обозначения азиатско-коммунистического заговора. Об Адольфе доподлинно известно, что он был личностью медиумического типа, участвовал в спиритических сеансах, к христианству относился отрицательно, стремился возродить древнегерманское язычество, а мы уже знаем, что оно, как и кельтский друизм включало в свою обрядовость человеческие жертвоприношения. Очень уж много общих черт, в том числе концлагеря уничтожения, включая детей-узников.

Отвлечемся на некоторое время от бездны падения человеческого духа и потрясений государств и наметим хотя бы первые, самые маленькие, шаги к подъему нашего народа. Вспомним все тот же 1943 г., когда власть смягчила свое отношение к православной церкви, а в начале 50-х годов, уже вспоминают бывшие в ГУЛАГе тех времен, началось постепенное облегчение. И тут мы не можем никак обойти крупную и неоднозначную фигуру Сталина, которого мы вспоминали во время своих споров о новейшей истории.

 

Хочу в этой связи несколько оттенить особенность этой фигуры, и ее вклад в нашу историю. Дадим слово этническому грузину, бывшему у нас в Мордовии еще с несколькими грузинами, менее колоритными, составлявшими небольшую группу. Анатолий Накашидзе свои 10 лет заканчивал где-то в 1970-1971 г.г. незадолго до меня. Попал в Мордовию он за то, что во время гастролей своей знаменитой в то время труппы национального танца остался в Англии, где он выступал с большим успехом. Трудно было понять, как он отважился на такой поступок, а может быть с годами я подзабыл его мотивы. Жизнь его в Союзе была успешной, родом он был из славного города Кутаиси, был уже женат, была у него и маленькая дочь. Именно этим семейным обстоятельством воспользовались сладкоголосые сирены - комитетчики, зазывавшие его назад в Союз и говорившие, что ему ничего не будет в смысле наказаний, и что престарелая мать его выплакала все глаза - кто же устоит против таких призывов.

Отважился наш танцор прилететь самолетом из Лондона, и тут же в аэропорту был «закован» и «препровожден». Тяжело ему пришлось в эти 10 лет, из них 2 года он провел во Владимирском централе, вроде бы за невыполнение производственной нормы. Последние годы перед освобождением он был в Барашево. Мы работали в одном цехе. Запомнилась одна его ясная и четкая мысль: «В Лондоне я прожил всего полтора года, но они стоят того, что я отмучился за них 10 лет». Восторженно, с грузинской эмоциональностью он рассказывал о своей работе на одной из студий национальных танцев на Би-Би-Си. Очень ему нравилась кухня, подробно нам ее описывал, начиная с завтрака: «Представляете, каждое утро на первый завтрак - натуральный бифштекс, а к нему два яйца и два помидора - и так круглый год». Мы одобрительно угукали - неплохо бы и нам такую кухню. Очень освоился с английской манерой пить чай. Уже купил себе автомобиль «Ягуар» и с наслаждением ездил на нем. Несколько раз побывал в Париже, даже встречался там со своими земляками из грузинской диаспоры и вместе с ними ностальгически вспоминал свою прекрасную Родину с танцами и, конечно же, песнями. Собирался слетать в Америку, но не довелось, очень сожалел об этом, особенно ему хотелось побывать в штате Джорджия, вроде бы там была серьезная грузинская диаспора и были туда какие-то приглашения.

Ростом он был невысок, худощав, но дух имел неукротимый, при этом был с большим чувством юмора. Во время своей владимирской эпопеи пристрастился к чтению, и вот его, окрашенные личным опытом, штрихи к пониманию феномена - русская тюрьма. Накашидзе рассказывал: «У нас была одна из самых богатых библиотек. Было много еще дореволюционных изданий, и многое из того, что оставили узники, побывавшие там, и на многих языках. И все это тщательно каталогизировано, и без проволочек доставлялось в камеру. Чтение становилось образом жизни для узников, даже мрачные уркаганы из уголовного мира брались там за книги». Во Владимирской тюрьме рядом были и политические, и уголовные преступники. Там были и иностранцы, например, знаменитый

 

Гарри Френсис Пауэре пилот самолета У-2, сбитого под Екатеринбургом н 1962 г. Да, парадоксов в нашей жизни было всегда много. Странная вереница поколений встает перед нами. На нашей памяти в XX столетии начинались тюремные бдения еще невинных социал-демократов, которые понемногу набирались духа сатанинского монашества, и к эпохе гражданской войны созрели уже стать палачами и инквизиторами собственного народа, и прошли целые поколения через эти ворота: эпохи НЭПа, коллективизации, Великой войны, послевоенных оттепелей - и одним из результатов мы видим некоторую интеллектуализацию нашего разбойного мира, который всегда имел свои принципы, «воровские законы», и четкую стайную субординацию. И уже в перестроечную либерализацию стройными рядами вышли они в лидеры и, спевшись, помните, как в анекдоте, с вороватыми коммунистическими функционерами, правят бал до сих пор.

Вернемся к нашему Толику Накашидзе. Он считал фигуру Иосифа Сталина положительной. В поддержку своей точки зрения он приводил уже сложившееся и по инерции докатившееся до времени его, Толика, пребывания на Западе мнение о Сталине, как о некоем консерваторе восточного стиля, довольно добром дядюшке Джо. При этом он мыслил еще и в соответствии с национальной традицией, где грузины не очень акцентировали внимание на негативе Сталина, начавшего свой путь суровым маузеристом, поставлявшим деньги в большевистскую кассу, а закончившего - упорядоченной экономической системой в стране, пусть даже и с элементами рабства (зеки) и полуфеодализма (колхозники), все же обеспечивавшей уровень жизни удовлетворительным для того времени и имевшим тенденцию к росту. В этом состояла некая тайна, по словам Толика, «обаяния личности Сталина». Была еще одна мысль, которую разделяла, наверное, вся небольшая грузинская община в Мордовии. «Когда лидер начинает свою политическую карьеру в среде жестоких и максималистских революционеров, и после захвата власти в стране и целой серии тяжелейших исторических испытаний заканчивает целую эпоху своей личной деспотической власти, длившейся около тридцати лет, чем-то осязаемым, сделав жизнь народа благополучней, то такой лидер оставит не только хорошую память о себе, но и любовь народа». Так высказывался Голик. Получается, коллективизацию он начал проводить под давлением экстремистски настроенной ленинской гвардии, и ему огромных трудов стоило убрать с пути максималистских мечтателей, вроде Лейбы Давидовича Бронштейна (Троцкого), все остальные чистки старой гвардии происходили в силу особой логики, уже утвердившейся позиции четкого государственника. У Сталина были иллюзии и надежды на германо-российское сближение, и масса фактов есть тому в подтверждение. И он был крайне раздосадован и разочарован тем, что Гитлер коварно опередил его в развязывании войны. После Фултонской речи Черчилля и даже после создания Североатлантического союза он продолжал делать попытки сблизиться с Западом, пытаясь использовать ООН, вынужденно пошел на создание атомной, а затем водородной бомбы. Во всем этом сейчас

 

трудно разобраться, но нет сомнений в одном - та экономическая система, которая после войны была создана Сталиным,- хотя и базировалась на элементах рабского труда, многочисленной армии зэков и на полуфеодальной эксплуатации сельских жителей, все же в целом именно эта машина к началу 50-х дала главный свой результат - стабильный рост экономики и такой уровень жизни, который обеспечил прирост населения.

Получается, что точка зрения Анатолия Накашидзе, несколько окрашенная почтением к великому земляку, имеет некоторые рациональные моменты. Не все было так уж плохо в нашей прошлой жизни.

Не буду растекаться мыслями по древу и описывать все то, несомненно положительное, из которого мы все выросли и вышли, отмечу лишь один характерный момент.

Встречаясь с англоязычными иностранцами в Москве в 1963-1964 г., мельком как-то поговорил с несколькими туристами, которые интересовались возможностью поменять доллар на рубли. Я спрашивал у них: «Как же они потратят рубли?». Они говорили мне одно и то же, что будут покупать коньяк и шампанское. Как сейчас помню, бутылка шампанского стоила 3 р. 17 коп., водка в пределах 2-3 р., а коньяк уже очень приличный, начиная с 5-ти р., ко всему этому и закуска была приличная. Как обидно, что долгожданное освобождение наше от семидесяти однолетнего проклятия, началось под барабанный бой антиалкогольной кампании, последствия которой мы преодолеваем до сих пор. Поныне обнаруживаются подпольные цеха по производству не только суррогатной водки, но и других спиртных напитков. Отравляют этими изделиями многие тысячи людей.

Святое дело перестроечного реформирования начали наши руководители, совершенно не считаясь с традициями своего народа, не вспомнив святого князя Владимира-Красное солнышко, который в момент выбора между магометанством и православием византийского образца уверенно и твердо сказал: «Веселие Руси есть питие». И не глянули в Библию, где сказано «дайте сикеру погибающему и вино огорченному духом. Пусть он выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании».

Насколько симпатичней наших перестроечных византийских витийств звучали слова Микояна, бывшего в свое время сподвижником Сталина, и пережившего его. Он говорил: «Сможем ли мы выпускать достаточно качественных спиртных напитков, вин и слабоалкогольных продуктов (конечно, пива), чтобы все это поставить к столу наших сограждан».

Конечно, тут я пытаюсь немного поюморить и сделать плавный переход от нашего общего грузинского друга Толи Накашидзе к нашему общему армянскому другу Вигену Бабаяну.

В отношении этого замечательного человека никакой юмор неуместен. Безусловно, это трагическая фигура. Да и как еще назвать ситуацию, когда, освобождаясь после 5 лет мордовских лагерей, вроде бы выйдя на свободу, попадаешь на судебный процесс, где судят группу единомышленников и среди них ветерана войны, неоднократно награжденного, имею-

 

щего заслуги и ранения, уже седого - твоего отца, и он принимает на свою израненную грудь уже свои 5 лет строгого, в тот же самый мордовский лагерь. Насколько было возможно, мы морально поддерживали старика, рассказывали ему, с каким уважением мы относились к его сыну.

Мы мало интересовались фактической стороной дела Вигена Бабаяна, не вникали в тонкости национального вопроса. Нас больше интересовали проблемы европеизма, глобализма. Но Виген всем своим обликом целиком воплощал трагизм истории своего народа, носил в себе катастрофу турецкой резни 1915 г., где погибло более миллиона армян, очень подробно описывал нам одно из сражений против турков - сельджуков, где армяне заранее знали, что они все погибнут в этом сражении - шли в бой, одев свои погребальные одежды. Он и стихи писал на эти темы, очень лирические и очень мистические. Не знаю, насколько он был признан как поэт, но мы без сомнения ценили его литературный дар. У него за плечами был университет, по образованию он был филологом. Когда он читал что-либо из написанного, мы поражались богатству его языка, образности и силе мысли. И впервые он объяснил нам, что чувство Родины имеет религиозную окраску, что умирая «мы воссоединяемся со своим народом». И что в числе вопросов, которые нашей душе будут заданы на страшном суде, будет обязательно присутствовать и такой - «а что ты сделал за свою жизнь для своего народа?».

Тут я немного прерву свой рассказ о Вигене, чья поэтическая образность казалась мне немного преувеличенной, и расскажу о своем личном восприятии. Было мне уже под тридцать, к тому времени я каждое лето колесил на автомобиле по дорогам России и Украины, торговля помидорами и абрикосами была хорошим подспорьем в жизни. Кроме коммерции, было интересно посмотреть новые места. Один раз даже занесло в Мурманск с двумя машинами груш; Карелией мы были очарованы.

Однажды был и такой случай - расторговался я в славном городе Глухове, и был где-то в районе Нежина, Батурина. Случайно вспомнил, что где-то тут жили до переезда перед коллективизацией мои дед и бабушка. И где-то здесь наш родовой дом из дуба и камня и наши тринадцать десятин леса и поля. И странные видения начали обступать меня из испарений полесских болот и застывшей речки Сейм. Появился какой-то завораживающий, мягкий звук, как шепот листвы деревьев, живописно отделявших обочину от дороги. Странно все это, что же может так морочить голову, вроде бы все сделано по шоферским правилам - хороший завтрак, большая чашка крепкого кофе, проехал немного, впереди обычная норма - километров 600-700, а тут вдруг какие-то русалочьи песни, а может быть сам «нечистый» вызывает галлюцинации и видения, так недалеко и до аварии - одно неверное движение руля и все - машина ударится о дерево, сгорит, а тебя, выброшенного в низину, быстро затянет мягкой тиной и ряской...

 

Все же чувство самосохранения заставило встрепенуться убаюкиваемое сознание - почему это вдруг ты перестал бояться смерти, почему ты не ужасаешься видением собственной гибели. Неужели чувство Родины так волшебно гармонизирует и примиряет даже с утратой индивидуального, такого вроде бы драгоценного, существования?

Остановив машину на обочине, я вышел размяться на свежем воздухе на край гречишного поля. Возле посадки орешника было несколько невысоких холмов, пьянящий медовый дух цветущей гречихи вскружил голову. Я прилег на поросшую буйным разнотравьем землю и как-то неожиданно вспомнил образы Вигена Бабаяна - «приложился к своему народу, к своей земле». Оказывается, это не религиозная мистика, а реально существующий эмоциональный фон каждого человеческого существа, насколько бы рационально он ни мыслил. Интуитивно ощутил я, что земля, которую я обнимал, была «живая», и эти затаенные формы жизни ты начинаешь понимать, поначалу очень смутно. Помимо этих почвеннических таинственных, встают в памяти реальные исторические образы. Из наших мест вышел гетман Мазепа и даже Петр Аркадиевич Столыпин. Наш героический гетман сделал свой выбор в пользу Европы, в фигуре Карла XII он увидел, наверное, тех варягов, которых уже призывали наши предки - «Наша земля велика и обильна, а порядка в ней нет, придите и владейте нами». И наш великий реформатор, который в рамках уже Российской империи опять-таки в духе европейского индивидуализма проводил свои земельные и другие преобразования. Оба жестоко поплатились за свою решимость. Неизвестно до сих пор, кто же вдохновил и побудил студента Богрова сделать свой подлый выстрел. Неизвестно также, сколько наших украинских голов покатилось за Мазепу, доподлинно известно только то, что по приказу Петра было казнено все мужское население Батурина.

Как-то я совсем отвлекся от фигуры Вигена Бабаяна, о которой веду повествование. А собственно, почему отвлекся? Его трепетное отношение к трагической истории его маленького народа, который часто стоял на грани полного истребления, помогло и мне четко и полно осознать, что же это такое - чувство Родины, как осознают себя частицей народа, который был, есть и будет, и чья судьба под солнцем несоизмеримо важней твоей собственной судьбы. Виген был приверженцем идеи национальной государственности и независимости, как ее представляло национальное движение дашнаков, за что и поплатился своими 5 годами. Впервые именно от него мы услышали о проблеме Карабаха. Национализм Вигена не имел антирусского направления, он всегда подчеркивал христианскую общность, культурную и экономическую взаимосвязь. Марксизм он отрицал как безнадежно устаревший, а большевизм, привнесенный извне на штыках, осуждал тем более. Хочу подробнее разобраться в национальных воззрениях Вигена, который первым среди нас попытался опоэтизировать и христианизировать национальную идею. Он всегда подчеркивал, что

 

армяне одними из первых приняли христианство и основой национального самосознания личности и гражданина должно быть историческое познание и самопознание, всемерное развитие личности и созидание своих образцов, которые по возможности поддержат, укрепят и осовременят национальную идею. Он всегда подчеркивал, что к другим этносам нужно относиться по-братски уважительно и, какими бы ни были жестокими прошлые обиды - не бряцать оружием, а браться за него лишь в случае крайней необходимости.

Не знаю, насколько дословно я изложил мысли Вигена Бабаяна, хотя и память у меня хорошая, и до сих пор помню сотни не только фамилий, но и имен всех, с кем пришлось столкнуться. Может быть, тридцатилетняя дистанция сыграла и со мной злую шутку. Все дело в том, что мои личные мысли и мои представления о национальном вопросе именно таковы, как я их излагал, вспоминая Вигена Бабаяна.

Для нас, украинцев, национальный вопрос имеет еще один серьезный аспект - сущность взаимоотношений с нашим большим старшим братом - Россией.

Как мы можем отрешиться друг от друга, противопоставляя себя исторически, духовно или культурно? Если высшим проявлением культуры считают литературу, то со времен Пушкина и Гоголя она у нас общая, и вера у нас одна. С историей сложнее. Две составляющие легли в основу нашей государственности на протяжении последнего тысячелетия - принятие христианства от Византии и идея государственного устройства от варягов, причем обе эти идеи были насыщены человеческим фактором - варяжский князь с дружиной были приглашены и желанными гостями пришли на наши земли, а также купцы и ремесленники. Это хороший пример взаимопроникновения культур и этносов в том древнем мире. Но был еще и военный метод решения межнациональных и государственных проблем. Пала Византия под многочисленными ударами мусульманского мира. Киевская Русь была сокрушена беспощадным татаро-монгольским штурмом. И закатилась державная звезда Киева с того времени, и только и XX веке стал он столицей. Не остался без лидера огромный восточноевропейский славянский мир. Ни у кого не возникает возражений, что Киев - мать городов Русских, следовательно Киевская Русь - матрица, по которой растиражирована Русь Московская, и основное отличие - в величине, но и не без помощи идеи казачества освоены были огромные территории вплоть до Тихого Океана. Уже сформировавшаяся нация, как мудрый улей создала новые культуры, политические центры, развивалась Владимиро-Суздальская Русь, поднимался удивительный город - Москва, которая и получила наибольшее благословение от умирающего уже ви-шнтийского царства. Есть версия, что именно Москва получила от Ви-чантии бесценную реликвию «Копье мира». То самое копье, что было в руках римского легионера, пробившего грудь самого «Спасителя». Не шаю, насколько это достоверно, но явно не случайно возник этот геопо-

 

литический центр - он получил благословение свыше. Непобедимость русского оружия была многократно доказана. А государственный инстинкт русского народа даже в самые смутные времена помогал ему по-новому воссоздавать свою государственность. Последние смутные времена мы пережили около 10 лет назад. Ох, уж этот Нострадамус - отмерил семьдесят три года большевистским бесчинствам и рухнул «Великий красный дракон». Собственно, почему только Нострадамус - была же издана книга Андрея Амальрика. «Просуществует ли СССР до 1984 г.», довольно точно были спрогнозированы все процессы, что приведут к неминуемому краху. А разве родные нам пророки ничего нам не подсказали, не проникли всевидящим взглядом в нашу современную жизнь. Да сколько угодно! Как всегда, за все у нас в ответе писатели и поэты, и своими сказками-притчами они говорили больше, чем иные культур-философы.

Впервые в Мордовии я услышал забавную трактовку сказки Пушкина «О рыбаке и рыбке». В ней рыбак - русский народ, вздорная его старуха - государственность, а золотая рыбка - Христос. Как-то очень необычно для сказки звучал притчевый призыв вельможной старухи стать «владычицей морской», как-то уж очень попахивало претензией на мировое господство и чтоб еще и рыбка была в услужении. Но тут уж и серный запах «врага человеческого» и извечное мучение самого Христа.

Вот какие силы играли нами, и первым эту идею разгадки сказки-притчи изложил мне Павел Григорьевич Сорокин. Только теперь, через свои личные судьбы мы осознали, что же это такое - оказаться у разбитого корыта.

Более чем десятилетний спад экономики, обнищание народов, бедность до неприличия - взрослые мужчины штурмуют мусорные баки, в центрах занятости огромные очереди, истощенные дети, попрошайничество, беспризорность, хотя видны уже островки благополучия, а может быть и недалекого расцвета, некоторые стабильно работающие предприятия и секторы экономики дают надежду, начинаем, верить, что до дна мы уже достали и начнем понемногу подниматься.

Таким образом, вместе мы оказались у разбитого корыта: и русские, и украинцы. Опять мы претерпеваем общую историческую судьбу, и я, лично для себя, не вижу никаких оснований отделять себя от России. Так, остался русскоязычным, хотя и вижу немалую ценность в украинской государственности - даже отставая от северного брата, мы понемногу обустраиваемся в своем доме.

Что-то сильно я отвлекся от своих мемуаров, несмотря на 30-летнюю паузу, со своим другом Вигеном Бабаяном, но очень уж болезненна национальная тема и все больше и больше вопросов она ставит сейчас.

После освобождения Вигена Бабаяна, пришла еще, кроме его отца, довольно большая группа армян, где-то около 10, для Мордовии это уже было немало. Держались они дружно, из них с нами общался только Паруйр Айрикян. Несколько месяцев работали втроем: Паруйр, я и Эрик Даннэ,

 

хороший латышский парень из Риги. У нас была телега и мерин по кличке Летун. Мы грузили ящики с автомобильными рулями, изготовленными в лагерном цехе в Барашево, и вывозили на этой телеге на склад. На серьезные темы мы с Паруйром не разговаривали. Хотя именно о нем донеслось еще до перестройки - выслали в Эфиопию, а потом, вернувшись, он баллотировался на пост президента Армении. Многие из наших «Мордвинов» имели серьезный потенциал и в литературе, например, Валентин Соколов, о чьей безвременной кончине где-то я прочел. Поэтом он был явным и талантливым и жизнь прожил тяжелейшую. Обидно, что на выборах, у нас на Украине забаллотировали Левка Лукьяненко, может быть он оказался бы нашим Лехом Валенсой или Вацлавом Гавелом, которые решительно провели экономические реформы, и их страны уже давно на пути экономического подъема.

Несомненным и оригинальным мыслителем, на мой взгляд, был еще один украинец, харьковчанин по фамилии Здоровец, звали Борисом. Возраста он был где- то за 30, когда-то он в детстве потерял кисть правой руки, но это обстоятельство не повергало его в уныние. Он имел открытый, общительный характер, знания имел обширные и был по вероисповеданию баптистом. В Мордовию попал за участие в инициативной группе в рамках своей религиозной общины, какого-то рода деятельность по защите прав верующих. Хорошо знал историю, историю христианства, а особенно историю протестантского движения, а также тот ее раздел, который касался истории протестантского движения в Северной Америке и его философии, участвовал во многих наших дискуссиях и привносил в них определенный оттенок. Позже я конкретизирую всех участников наших дискуссий, состав которых менялся с годами и обстоятельствами и даже разные темы уже меняли круг участников, число которых трудно даже назвать, но одним из моментов, который всех нас объединял, был тот факт, что уже никто из нас не был атеистом, пройдя следствие, тюрьму, а кое-кто и психушку. Преодолевая, выражаясь философским языком, пограничные ситуации, когда ясным рациональным сознанием уже невозможно было определить слишком уж трагическую логику происходящего, все мы, так или иначе, пытались молиться и вполне зрело могли усвоить азы христианской религии. Как-то уж очень ясно понимали, что человеческая душа i ю своей природе христианка, и достаточно подвергнуться испытаниям, -и вот уже исторгается молитвенный зов, обращенный к небу.

Борис Здоровец, будучи воодушевленным проповедником, человеком образованным и развитым, преподавал нам не только азы веры, но и объяснял нам философские аспекты, например, такого вопроса, который и те 60-е годы витал в воздухе еще с подачи нашего внешне немного на-ииного генсека Никиты Хрущева, который своим лозунгом «Догоним и перегоним!» явно поражался, почему же Америка так далеко ушла вперед.

Борис Здоровец восхищался таким ярким персонажем новейшей истории как Мартин Лютер Кинг, который также был баптистом, и для Бо-

 

риса значительно усиливалась эмоциональность борьбы этой личности. Мы спрашивали Бориса, как соотносятся проблематика борьбы за расовое равенство и наша ситуация - что общего? Борис начинал издалека: «Еще Бенджамин Франклин на исходе XVIII века охарактеризовал отношение американцев к жизни следующими словами: внести ясность в природу вещей, усилить власть человека над материей, умножить удобства и радости жизни. Все эти философские выводы в Америке вырастали на общем христианско-теологическом фоне веры в человека и его способности устроить на Земле царство Божие. Наш реальный мир обыденной человеческой жизни уже не противопоставляется высшим духовным мирам, и нет необходимости скорбеть о бренном человеческом уделе, а наш мир - один из лучших венцов мироздания, и наполнить его нашим человеческим трудом и знаниями, обустроить, сделать прекрасным этот мир является религиозным порывом личности».

«Поэтому для себя», — продолжал Борис, - «я решил, что с такой же самоотверженной энергией, как Кинг, я буду бороться за тотальную евангелизацию души, своей собственной и души каждого из вас, с кем я сталкиваюсь. Ваши атеизм и легкомыслие не позволяют вам понять сам дух Америки, вы лишь поверхностно восхищаетесь внешней красотой и многообразием богатства ее жизни, мощью и великолепием ее техники, но масштабного понимания, душевной сопричастности идеалам, которые так разительно преобразовали уже и весь окружающий мир, вы не понимаете. Вполне ясно видно, насколько велик контраст американского протестантизма и нашего русского. Поселенцы, прибывшие из Европы, многие из-за гонений господствующей церкви, столкнулись с суровыми условиями, многие даже стояли на грани выживания, но никакие испытания их не сломили и не обратили вспять в дохристианские культы. Этим первопроходцам помогала Библия, спасал их врожденный и глубокий европеизм. В то время, как мы убегали в старообрядческие скиты и далее разбегались по одичалой Сибири. И недаром Достоевский говаривал: «Поскребите русского пальцем и вы найдете татарина», и нас не надо было скрести пальцем, мы сами превращались в «трясунов», «хлыстов», «скопцов». Только у индийцев есть секта и очень большая - сотни тысяч - и у них есть обряд оскопления, значит, мы очень быстро сползаем к варварским, дохристианским, фундаментальным глубинам своей все еще не определившейся души».

Долго мы с Гарри и другими ребятами не могли что-либо возразить нашему религиозному мыслителю и проповеднику, Борису из Харькова, это хорошо знакомый принцип тотальной евангелизации - довольно удрученно рассуждали мы. Мало того, что лучшие образы русской литературы побуждали нас по капельке выдавливать из себя раба, нам предстоит еще и религиозно-просветительская работа над своей собственной душой. Насколько же велика та бездна, в которую нас затолкали идеологи сатанинского атеизма и наукообразного единомыслия, дорого нам обошел-

 

ся железный занавес, отделявший наше деформированное мировоззрение »1 последовательного развития цивилизованного мира.

Борис ободрял нас. Возвращение в цивилизацию будет достаточно быстрым, современные средства связи постепенно расширят обмен людьми, идеями, товарами, технологиями, сделают мир практически единым, как сейчас принято говорить, глобальным, но мы все должны быть готовы к усиленной и напряженной работе над искренним проникновением в дух цивилизованного сообщества, так как внешнего заимствования чужих достижений для нас явно недостаточно.

То, что мы ощущали интуитивно - грядущие радикальные перемены - некоторые из нас, например, Борис Здоровец, уже облекал в конкретные формы и расставлял четко вехи грядущих проблем. Конечно, мы все романтизировали будущую неизбежную конвергенцию, представляли ее быстрой и безболезненной. Борис Здоровец предвидел открытую, интенсивную полемику разных религиозных конфессий, когда каждый мог найти свою общину, свою веру. Наряду с ренессансом православия он мечтал о серьезном миссионерском прорыве протестантской церкви, конечно же, своего баптизма и адвентизма седьмого дня. Он очень уважал Андрея Владимировича Шелкова.

К сожалению, пока мы все этого всего не видим, слишком затянулся экономический упадок, для слишком многих задача элементарного выживания становится единственно важной. Но все же мы обречены на грядущий экономический подъем. Не может народ, столь богатый природными ресурсами, землями, способностями - топтаться на месте. Хотя мы помним пример пореформенного развития России после манифеста 1861 г.: некоторое время безусловно необходимое освобождение крестьян сопровождалось падением жизненного уровня. Это явление еще ждет своего автора-экономиста, который провел бы сравнительный анализ того и нашего времени. Только столыпинская земельная реформа сразу начала давать положительные результаты.

Борис рассказывал о том, что память баптистских общин сохранила следующий исторический факт. Во времена НЭПа, когда началось экономическое оживление, агрессивность большевизма как бы затаилась, был небольшой всплеск религиозного развития и просвещения народа, были и дискуссии, и широкие проповеди, наверное, всякое развитие идет одновременно с экономическим подъемом.

Хотя мыслительный потенциал и теологическая острота мысли явно выделяли его в разряд людей типа Александра Меня, который в свое время и в православии сделал блестящую попытку соединить богословие и народную жизнь, Б. Здоровец несколько лет очень активно, практически каждый день, выступал на главной площади Харькова с разоблачениями чиновников и «продавшихся» депутатов, допуская часто слишком резкие и час-го ложные высказывания, включая и антисемитские, за что даже привлекался к ответственности. В середине 90-х выехал в Канаду.

 

Сделаем попытку отвлечься от серьезных философских тем. Кто-то скажет, возможно, что у нас там была слишком оторванная от жизни кучка мечтателей и горе-теоретиков, которые лишь рассуждают о европеизме, американизме: никакого соотношения с реальной жизнью мы не имели, этих самых англосаксов в глаза не видели. Вот тут вы ошибаетесь, уважаемые читатели, наши проворные комитетчики держали в мордовском Дубравлаге целую команду, в основном молодежи, и содержали их в зоне для иноподданных, были у нас и такие. Имелось у нас в Дубравлаге одно заведение, где мы могли сталкиваться и с иноподданными, и с бытовиками (так мы называли сидевших за «неполитические» проступки), и с полосатиками, так называли рецидивистов из зоны № 10. Это заведение - больница.

Происходило все это летом 1969 г., около пяти лет было у меня за плечами. Помимо книжных бдений и оживленных дискуссий с друзьями, я освоил один вид бизнеса - устанавливал контакт с солдатами на вышках - это было нетрудно. Все они были моими ровесниками, они с некоторой наценкой продавали продукты питания: сахар, масло, сало, чай, кофе -просто-напросто перебрасывали незаметно через запретку, а я реализовывал их дальше, естественно, с наценкой за риск, пару раз попадался и сидел в карцере за эти проделки. Все это обеспечивало мне возможность более или менее нормально питаться. Помимо этого, еще одну свою способность я усовершенствовал до такой степени, что ставил в тупик врачей. Мог нагонять себе вполне реальную температуру тела вплоть до 38,5°С, использовал разные трюки от пчел в летнее время, ложные медитационные упражнения после зверской дозы кофе. Таким образом, я мог избавляться от довольно напряженной работы - давали освобождение, а пару раз даже попадал в больницу: слишком сложно было установить диагноз. Вот так и в то лето - решил устроить себе некоторый отпуск - попал в больницу, инсценировав приступ холецистита. Вот там-то и столкнулся с иностранцами: англичанином Майклом Парсонсом и американцем Дейлом Уорреном. Они были из числа группы контрабандистов, туда входили и швед, и немец, и еще какие-то ребята. Их увидеть не довелось. Всего около десяти человек. Попались они в Ташкенте, в аэропорту во время досмотра: небольшая собачка, сопровождавшаяся пикантной дамой, покрутилась возле них, немного потявкала, и их всех пригласили на усиленный досмотр, на них были жилеты с концентрированной кашгарской анашой-марихуаной, закупили и упаковали они ее в Кабуле, а доставить надеялись в Стокгольм. Вроде бы они уже сделали аналогичный рейс, но использовали маршрут в Анкару, затем в Вену, Стокгольм. А в тот роковой раз они соблазнились дешевизной более короткого транзита, результат мы знаем. Комитетчики не мудрствовали долго и, в соответствии с загрузкой каждого, у кого было три килограмма - 3 года, у кого четыре килограмма - 4 года, наделили их сроками и препроводили в Мордовию. Вроде бы и невелика сошка, контрабандисты, и не очень благо-

 

роден их бизнес, но насколько яркими сколами со своих национальных монолитов были эти молодые ребята! Дейл Уоррен был постарше, где-то за тридцать, худощав, несколько болезненного вида, тяжело переносил тяготы тюремного быта и был удручен своей неудачей, насколько помню, были у него жена и ребенок. До своих приключений жил с семьей в Танжере, Марокко, имел свой бизнес, какие-то военные подвижки того времени согнали его с насиженного места, и в конце концов, надеясь на резкий финансовый рывок, он оказался наркокурьером. Был немногословен, предпочитал спокойную игру в шахматы. С флегматичной полуулыбкой он прислушивался к нашим шумным спорам и обсуждениям с Майклом, к которым мы подключали других обитателей больницы, зачастую не знавших английского, но благодаря моему переводу они могли участвовать в разговоре. Один раз кто-то из оппонентов очень увлекся изложением своих идей о том, как он сильно ненавидит это явление — наркобизнес, и стоящие за ним силы. Дейл внимательно прислушивался, а потом изрек: «I hate hate» - я ненавижу ненависть. Наш оратор как-то сразу скис, утратил свой пафос, я попытался поддержать его, но не нашел убедительных аргументов, и мы с ним отдали должное Дейлу - «Вот тебе и нордический лаконизм, вот тебе образец американского духа и одна из заповедей новейшего гуманизма, и всего три слова».

Но самым оживленным образом и на самые разные темы я общался с Майклом Парсонсом. По возрасту он был моим ровесником, внешность имел характерную. Несмотря на обаяние и внешнюю простоту, в каждый момент, когда его что-то волновало, его серо-синие глаза загорались таким горделивым блеском, а в речи было столько категоричности и английской одаренности, что невозможно было усомниться в искренности его гуманизма. Роста он был среднего, крепкий, спортивный - он даже в больницу попал с небольшим переломом ключицы, который случился у него во время занятий борьбой. К тому времени он успел проучиться в Лондоне года два или три, часто бывал в Париже, прилично знал французский, успел поработать, не помню где, но помню только, с каким трепетом и восторгом он произносил само слово «job» - работа. Работу он потерял и соблазнился контрабандистским заработком ради возможности продолжить свое обучение в университете.

Майкл бывал на Востоке, очень увлекался разными философско-религиозными учениями, мечтая пробыть где-нибудь возле отшельников и попрактиковаться в йоге. Он не был «хиппи», его интерес к восточной мистике был вызван сугубо рациональной попыткой понять даже такое запредельное явление, как смерть. Он уже тогда имел представление о работах американца Моуди и его анализе опыта людей, переживших клиническую смерть. Он рассказывал мне о прочитанной им «Тибетской книге мертвых». Хорошо знал творчество Софьи Блаватской и проявлял интерес к мистике и оккультизму, очень донимал расспросами на такую тему - почему в вашей стране, имеющей серьезную христианскую тради-

 

цию, существует такое примитивное языческое сооружение как мавзолей. Насколько я помню из уроков по библеистике Владимира Андреевича Шелкова, объяснял ему - был на Востоке некий царек Мавсол, было у него много рабов и ослов, были сильны у него воины, и прославился он. Чтоб увековечить память о нем, сделали подданные его мавзолей. Такой ответ не удовлетворил Майкла. Он снова расспрашивал - у вас мумифицирование по египетскому принципу, и мавзолей - просто незавершенная пирамида. Каким образом бессмертная субстанция Ка может возвращаться в тело, а может быть, существует какой-то мистический ритуал, в котором облаченные государственной властью жрецы медиумического типа вызывают дух мумифицированного? На такие вопросы ответить было невозможно. Можно было лишь вместе с Майклом строить гипотезы и догадки, анализировать, из каких глубин вынырнула «пентаграмма», почему почти ритуально жестоко была уничтожена не только царская семья, но и слуги, фрейлины и врач, почему такой же ритуальный характер был придан тотальному уничтожению монашества и священства. Судя по всем этим вопросам, очень трудно европейцу понять явные несообразности нашей истории, никакие ссылки на экзотику и странные тайны народной души не помогают внести ясность в наше грехопадение. Избавиться бы нам от этой мрачной атрибутики.

Таким образом, не совсем удобным собеседником бывал иногда Майкл, и, случалось, ставил меня в полный тупик. Вот еще один характерный пример. Мне пришлось устроиться на работу в больнице, так как существовал определенный порядок: подлечился - и на зону, я устроился санитарным уборщиком с благословения врача-хирурга. Я все свободное от работы время старался проводить с Майклом и другими ребятами, состав которых менялся, причем мы иногда намеренно беседовали с каким-нибудь характерным человеком, представителем какого-либо вероисповедания, например, из пятидесятников, свидетелей Иеговы или носителем идеи национального самоопределения - из украинцев, прибалтов, кавказцев. Было несколько петербуржцев, уже не марксистов, несколько молодых ребят перебежчиков, некоторые знали язык, а некоторым переводил я. Вопрос возник в отношении одного из кандидатов на общение с нами в довольно тесном кругу. Звали этого человека Юрой, фамилии намеренно не называю, находился он в закрытой больничной палате, так как был «полосатиком», то есть с зоны № 10, в возрасте где-то до тридцати лет. Даже в таком молодом возрасте можно было довольно просто стать рецидивистом, достаточно было снова попасться после одного срока по политической статье. Попадает он уже на тюремную зону, где каждый его шаг сопровождается лязгом замков. Рассказывали об одном случае, когда молодой человек, отсидев в Мордовии срок за «антисоветскую пропаганду», выйдя, как у нас говорили, в большую зону, в приливе нового восторженного открытия всех радостей жизни собрал своих старых друзей в ресторане и, будучи в небольшом хмелю, произнес прочувство-

 

ванный спич, и это послужило основанием для обвинительного приговора в 10 лет полосатого режима. На нашей памяти где-то в 1969 г. уходил на волю хороший украинский парень Алексей Мурженко, мы все тепло прощались с ним, но уже через некоторое время он вернулся в Мордовию уже в зону № 10 со сроком 12-13 лет. Он оказался участником в «самолетном деле», вместе с русскими и евреями пытался захватить самолет для побега за границу, происходило все это в Питере. Эта акция отчаяния, когда более десяти человек, разных по национальности пытались захватить самолет, оказалась чисто символической, а жертвенность угонщиков вызвала поразительно большой резонанс и в Союзе, и за рубежом. Это и привело в конце концов к тому, что Союз начал «выпускать», и появилась серьезная брешь в монолите тоталитарного государства. Этим героям еще не отдали должного, не оценили по достоинству.

Вернемся к Юре, не знаю, как он оказался «полосатиком», видимо, что-то наподобие вышеупомянутого, мы их не отличали от своего строгого режима. Дело было в том, что он имел репутацию голубого, и неизвестно было, проявил он себя так в силу своего сознательного выбора или оказался жертвой гомосексуального изнасилования. Был такой подлейший метод «ломки» у КГБистских режиссеров, которые использовали своих «подсадных уток» и «шестерок» в любых манипуляциях со своими жертвами.

Все могло быть, но доподлинно никто ничего не знал, а он уклонялся, как мог, от беседы в тесном кругу, потому что существовала еще одна сила, с которой необходимо было считаться - это лагерное общественное мнение, которое зорко, но незримо наблюдало за каждым, и оно дало бы четкую характеристику такого рода собеседованию. Я лично ничего против Юры не имел, выглядел он вполне цивилизованно, даже неплохо владел английским. В конце концов, Майкл напрямую задал вопрос, почему мы до сих пор не пообщались с Юрой. Я вынужден был дать прямой отпет со всеми оговорками и разъяснениями. У Майкла возмущенно загорелись глаза, и он произнес прочувствованную речь, которая начиналась словами: what's different - то есть какая разница. Смысл его слов был следующий, какая разница - любим ли мы женщин или любим мужчин. ')то не умаляет Юриного человеческого достоинства, он имеет такое же право на общение, как и все остальные. В общем, классическое выступление на тему защиты прав сексуальных меньшинств с позиций традиционного гуманизма и незыблемых прав человека. Я согласился с его позицией, но все же настоял на своем, хотя некоторые угрызения совести посещают меня до сих пор.

Тут я вынужден подробнее остановиться на характеристике этого самого «общественного мнения». Носители его в основной массе были людьми в возрасте сорока-шестидесяти лет, прошедшие очень много в своей жизни, причем диапазон этих людей, по крайней мере, в то время, был очень широк, помимо религиозных, национальных деятелей, рядо-

 

вых партизан, были и полицаи, и каратели, просто воевавшие в рядах вермахта, и идеологи разных мастей, начиная от марксистов и заканчивая неофашистами, перебежчики и многие многие другие, всех не перечислить. Были даже приближенные к Лаврентию Павловичу Берии генералы и полковники. Особенно мне запомнился среди них, в основном русских, один еврей - полковник Яков Броверман, получивший свои 15 лет, по версии общественного мнения за личный расстрел, прямо в кабинете, секретаря Питерского обкома партии. Повторяю, абсолютно все получившие сроки и препровожденные в мордовские лагеря одинаково воспринимались этим «общественным мнением» как политзаключенные и несли они в себе многолетнюю традицию выживания в условиях крайнего Севера, Сибири и прочих отдаленных мест. И выживание их имело не просто биологический смысл, а еще и включало неоспоримый и своеобразный «кодекс чести». На их глазах до половины состава лагерей вымирало за один год, причем упавшие духом, озабоченные выживанием любой ценой, например, начинавшие поедать объедки на помойках - картофельные очистки, остатки селедки - именно эти гибли первыми. Поэтому любое малодушие, любая преувеличенная жалость к себе и иные искушения четко и однозначно осуждались.

Все вновь прибывающие постепенно знакомились со своеобразным уставом нашего монастыря, а кто что-то недопонимал, наказывался вплоть до физических мер воздействия. Помню один случай, - молодой человек, посчитавший наш скудноватый лагерный паек недостаточным, убил, примитивно приготовил и съел пару голубей, которые во множестве водились у нас. И тут же был побит палкой, причем неожиданно сурово так поступил один из верующих, не помню какой конфессии - старичок, всегда очень благодушный. При этом увещевал наказуемого: «Не убивай голубей, и чтоб другим неповадно было, так как размножится воронье, и глазу не на чем будет остановиться». Конечно, мнение случайных очевидцев было на стороне старика. Были и более мягкие, но не менее эффективные методы воздействия на ослушников этого свода неписаных правил поведения - просто проводилась некая черта и человека не принимали всерьез, не доверяли ему, не общались с ним, даже книгами с ним не делились. Показателем возможных последствий такого «отвержения» был уже описанный случай того литовца, который, в конце концов, бросился на запретку и был убит. Коллективное сознание лагерного народа очень четко признавало, что каждый политзаключенный имел полное право изменить свои взгляды, завершить свою личную борьбу против режима. Некоторым религиозным и национальным лидерам такая возможность официально предлагалась в обмен на немедленное освобождение, и, в этих рамках, возможно, и Андрей Донатович Синявский пошел на какой-то компромисс, получил помилование и смог выехать в Париж. Строгое общественное мнение Мордовии того времени не осудило бы такого поступка, так как, повторю, - это было делом личного выбора. Еретик сам

 

решал - или ему взойти на костер аутодафе или умилостивить инквизиторов уступкой. Хотелось бы только знать, каким моральным правом обладает автор той статьи «Абрам да Марья», морализирующий насчет каких-то «нечистых игр с КГБ», и как бы изменился его юморок, если бы он, хотя бы как Синявский, провел почти 6 лет в лагерях. Безошибочная интуиция того многоголового существа - общественного мнения признавала греховными те компромиссы с властью, последствиями которых были страдания других людей.

К этой сложной теме мы еще вернемся, а пока продолжим рассказ о Майкле Парсонсе. Многое в нашей жизни возмущало его, начиная от нашего лагерного черного хлебушка, который он называл тринитротолуолом, то есть взрывчаткой, заканчивая «вопиющей», по его словам, безграмотностью и низким культурным уровнем сотрудников МВД, которые пытались воспитывать его в лагере. «Неужели они считают нас настолько глупыми, что надеются убедить нас отказаться от наших подданств. Кем же я стану без гражданства своей великой Родины, и куда же я тогда вернусь после этого ада»? «Невозможно себе представить, - продолжал далее Майкл, - что, офицер аналогичной службы в Англии пытался в чем-то убедить своих иностранных собеседников, совершенно не зная их языка. Мы уже немного понимали по-русски, но даже не пытались разбираться в этом идеологическом бреде, и смешно было видеть какие-то бумажки, которые нам подсовывали и просили написать на них, дать какого-то рода оценку этим «воспитательным усилиям». Я отважился написать, к немалому удивлению своих друзей, всего два слова «Fuck you» - офицер посмотрел на это, закивал головой и поблагодарил. Когда он ушел, я рассказал своим друзьям, что я ему написал. Можете себе представить, как они смеялись». Вот вам и тонкий английский юмор, в данном случае довольно злой. Многие другие вопросы обсуждавшихся тем ставили его в тупик полного непонимания. Приведу несколько примеров.

- Ты знаешь, за что сижу я, теперь расскажи, за что ты получил свой срок, - спросил меня Майкл.

- Антисоветская пропаганда.

- А что это такое?

- Среди своих друзей и знакомых я высказывался, что большевизм напрасно получил свой исторический шанс, все его результаты отрицательны и даже катастрофичны. И чем быстрее мы от него избавимся, тем лучше.

- Не вижу в этой твоей точке зрения ничего криминального, может ты настаивал на том, что нужно было кого-то убивать?

- Нет, никаких террористических методов я не поддерживал.

- Странно и непонятно все это.

- Еще меня обвинили в измене Родине.

- А что, ты выдал какие-нибудь экономические или военные секреты?

 

- Нет, Майкл, я всего лишь добрался до пограничной речки Аракс, переплыл ее и немного пробежался по Араратской долине, по направлению к горе Арарат.

- Так тебя схватили уже на турецкой территории?

- Да, вертолетный десант, причем пограничники потом признавались, что они углублялись, если им нужно было кого-нибудь поймать, на 20 и более километров.

- Странные у вас пограничники. Почему такой большой срок дали за переход границы? Вы что, живете тут дольше в два-три раза, чем мы?

- Дело не в продолжительности жизни. Мы живем здесь даже меньше, чем вы, и, если у вас в Европе могут дать за нелегальный переход границы месяца два-три, то у нас иногда тоже дают лет до 3 - уголовный кодекс предполагает такое наказание.

- Откуда тогда берутся срока, как у тебя, 7 или, как у нашего друга Яковлева, 10 лет?

Во время того разговора был с нами молодой перебежчик из Петербурга по фамилии Яковлев, имени его не помню. Среднего роста, рыжий, очень живой и энергичный. Он удачно бежал в Западную Германию. Ему дали возможность поселиться в г. Кайзерслаутерне, работал на одном из заводов токарем, снимал жилье, вместе с товарищами но работе вечером пил пиво в «кантине». Была у него и девушка. Никакой политизированности в нем не было, никаких антисоветских интервью в прессе он не давал во время пребывания на Западе, поэтому не очень побоялся после 1,5-2 лет вернуться домой. До родителей он не доехал, а быстренько был оформлен на 10 лет за измену Родине.

- У нас существует принцип прецедента, считается, что преступление имело аналоги в прошлом, когда-нибудь и где-нибудь что-то подобное уже происходило.

- А по каким правилам у вас могут за одно и то же преступление давать и 3 года, и 10 лет?

Как только мог, я попытался объяснить Майклу, что у нас, в отличие от Европы, зачастую наказывают за воображаемые, мнимые преступления, за тенденцию, всего лишь за попытку воплотить какой-то принцип жизни, отличный от навязываемого сверху. Известен случай из следственной практики, когда комитетчик заносил в протокол такие формулировки «антисоветски молчал и злобно улыбался».

Майкл продолжал задавать свои вопросы:

- Почему ты не учился в университете, допустим, я вынужден был прервать обучение из-за материальных трудностей, и даже, несмотря на это «приключение», я все равно закончу курс, а ты хорошо знаешь английский, постоянно читаешь - явная тяга к знаниям.

Я объяснял, что, закончив десять классов средней школы с хорошими оценками, попытался поступить в 1963 г. в Киевский университет на историко-философский факультет, прилично сдал экзамены, вполне на-

 

брал так называемый проходной балл, но не был зачислен по причине отсутствия комсомольской характеристики, так как не был членом ВЛКСМ.

- Какая же это могла быть характеристика? - недоумевал Майкл.

- Идеологическая, - ответил я.

- Какая идеологическая характеристика может быть у семнадцати летнего парнишки, он должен обычным образом учиться.

- Нет, у нас право учиться в гуманитарном университете дает лояльность к режиму.

- А как же принципы свободы? - спрашивал Майкл.

- Создатель нашего общества - Ленин - так говорил о свободе: у нас должна быть величайшая свобода, и она должна постоянно совершенствоваться для борьбы за социализм, но нет и не может быть никакой свободы для борьбы против него, - не точно, по памяти процитировал Ленина, поскольку всегда отрицательно к нему относился, оценивая его в соответствии с его собственной характеристикой Ф.М. Достоевского: «Он гений, но он наш злой гений».

Майкл отвечал:

- Я плохо знаю вашего Ленина, но считаю, что это не его личная точка зрения на свободу, а авторство принадлежит знаменитому Игнасио Лойоле, основателю ордена иезуитов, и его принцип - цель оправдывает средства - тому подтверждение. Лойола проповедовал идею «Града Божьего», а тут получается противоположное общество, «идеальное общество», но атеистическое и антихристианское. А принцип общей собственности вполне реально воплощали в Средневековье анабаптисты - перекрещенцы. Целые города и провинции были охвачены этим безумием, особенно в моменты войн и конфликтов. Свидетельств этому немало. Теперь я понимаю, - немного успокоился Майкл.

Я проделал небольшое путешествие не столько в пространстве, сколько во времени. Мы всего лишь удобно расположились где-то в XVI- XVII в.в. Зарождение и расцвет инквизиции, философски усовершенствованные принципы иезуитского ордена, где от тональности ответов на вопросы зависел приговор бесконечно справедливого и абсолютно правильного суда, который не мог вынести оправдательного приговора, так как подозреваемый в ереси уже одним этим подозрением обрекал себя на роль жертвы. Теперь мне понятно, почему в России «Братья Карамазовы» Достоевского, его глава о «великом инквизиторе» звучит так славно и патетично. Какая глубина и сила предвиденья! Одно мне только непонятно - как же ни пройдете эпоху реформации, просвещения и гуманизма, без этого мы никогда не поймем друг друга, ваш железный занавес сделал вас инопланетным сообществом. И чтобы вас поняли, нужны огромные усилия с вашей стороны.

Вот так мы с Майклом в подобных напряженных диалогах постепенно проясняли возможные пути понимания особого исторического пути России. Хотелось бы встретиться с ним сейчас, интересно, какой жиз-

 

ненный путь он прошел, как-то в периодике встречалась фамилия Парсонс, но уж очень крупного гуманитария и аналитика с явно академическим оттенком, который и по возрасту явно старше Майкла. Может быть, судьба подарит мне шанс еще раз с ним встретиться. Особенно запомнилась мне характерная самостоятельность мышления, хотя она вполне типична для человека западной культуры. Майкл постоянно начинал любую мысль с речевого оборота - я думаю, я думал, я знаю. Никакой ложной скромности, полная персональная ответственность за каждое свое слово, никакой националистической бравады (а кто мог бы оспорить планетарное значение англосаксов), проникновеннейший гуманизм и постоянное стремление любое явление или проблему четко обозначить научной терминологией и предельно ясно определить историю любого вопроса.

Еще одна сторона его личности ставила меня в некий тупик, и понимание давалось мне с некоторым трудом, а именно: его принципиальный гуманизм имел своим естественным продолжением трепетную любовь к природе, растениям, всему живому. Обычно сдержанный, ироничный, с постоянной готовностью улыбнуться даже над собой, он восторженно рассказывал о прекрасных цветах в загородном доме его тетушки, где-то под Лондоном. И что он сам с удовольствием помогал в уходе за ирисами, гладиолусами и хризантемами. В Мордовии у нас были небольшие клумбы с цветами, некоторые любители самостоятельно, по внутреннему побуждению, занимались уходом и выращиванием, родственники присылали им рассадный материал. И возле одной такой клумбы любил находиться Майкл. Мы даже немного поспорили. Я настаивал, что чтение книг предпочтительнее любования цветами. Майкл терпеливо разъяснял мне, что нет смысла стремиться пребывать только в мире истин, отвлеченных образов, знаний, так можно взлететь духом до ощущения космического холода, бесспорным предчувствием человеческой души является образ рая, нирваны, валгаллы и единственными живыми предвестниками этого мира блаженства и красоты прорастают к нам цветы. «И у нас в Англии больше, чем жизненный успех, больше, чем деньги и слава, ценится способность вырастить самые красивые цветы. И где бы я ни побывал в Европе, везде видел некое подобие английского образца, и поэтому не очень был удивлен, когда на востоке столкнулся с обожествлением цветов лотоса, хризантемы. Древние греки первые шаги умершей души представляли как полет над полем белых лилий, асфоделий, что простираются до самой реки Стикс - реки забвения».

Много позже вспомнил я эти слова Майкла. Обыкновенная жизнь среднего человека заставляла меня менять виды мелкого бизнеса, которым у нас на юге Украины занимались многие. Сначала, еще в 70-е годы брежневского НЭПа, я просто перевозил овощи и фрукты на север - в Россию: в Москву, Тверь и даже с друзьями добирался до Мурманска. Потом самостоятельно выращивал овощи и фрукты, а потом совершенно случайно соприкоснулся с цветоводством, и тут я понял, что это мое, - по

 

признанию многих стал лучшим специалистом в нашем городе по выращиванию хризантем. И с болью душевной расстался я и с этим хобби, и бизнесом в 1997 г. Многие у нас свернули это дело из-за трудностей в перевозке (таможня и пр.), да и голландцы вытеснили нас с цветочного рынка Москвы. До этого мы успешно конкурировали с корейцами и кавказцами. Правда, в прошлом году ко мне обратились бывшие клиенты, которые закупали раньше большие партии моих цветов и сказали, что наш час снова пробил, наша продукция востребована, цветы наши красивее и дешевле. Предвкушаю возвращение к цветоводству, но в уже большем масштабе, на больших площадях - теперь я в своих жизненных мутациях стал фермером, имею десять гектаров земли, мне не составит труда выделить половину гектара и начать оборудование оранжереи.

Есть какое-то странное свойство человеческой души, которое делает друзей, душевно близких людей не только спутниками в прошлом, а почти реальными собеседниками и в настоящем. Мысленно разговариваешь с ними. Некоторые эпизоды буквально поражают своей прозорливостью. Более десяти лет я выгонял до двух тысяч корней хризантем, каждый куст давал пять и более цветов. И семья помогала, построили все необходимые сооружения, оборудованные отопительными системами, вентиляцией и освещением. И каждую осень с сентября по декабрь, с момента цветения первой волны, не мгновения, а целые годы настоящего блаженства давали мне рукотворные питомцы, слушал вместе с ними Баха, Моцарта, Вивальди и Верди. Немало своих знакомых я заразил своим увлечением, но почему-то все названия сортов моих любимцев были английскими. До сих пор они перед глазами: «Принцесса Анна», «Эвелин Буш», «Амазонка» и «Жемчужина». В классификации они все прописаны на английском. В самом начале возникла проблема истощения почвы - интенсивная выгонка красоты дорого стоит, пришлось освоить птицеводство как дополнение, а когда открылась возможность взять землю - оформил на семью десять гектаров. Вот так вошел в новую жизненную фазу.

Но вернемся в Мордовию к колоритным персонажам моего повествования. Все хорошее когда-нибудь кончается. Грянул гром, забегали упитанные офицеры в голубой форме комитета. Кто-то из усердных доносителей заострил их внимание на том, что иноподданные, выехав за зону после освобождения, смогут многое порассказать, потому что нашелся какой-то «переводчик», который часами им что-то рассказывал. В общей сложности не прошло и двух месяцев нашего общения, и меня вывезли на зону, увезли и Майкла, еще не долечившегося. Должен признать, уважаемые читатели, что, несмотря на относительную краткость моего общения с Майклом, значение дружбы с ним не меньшее, чем с немногими особо дорогими мне людьми, все они стоят перед моим мысленным взором, ко всем ним до сих пор возвращаюсь иногда.

Через их восприятие возвращаюсь к следующим персонажам своих воспоминаний. Был у нас некто по фамилии Бахров, срок имел приличный,

 

лет 7-10, и легенду о себе выдавал следующую. Родом из потомственной семьи священников, откуда-то из Подмосковья, во время войны дослужился до капитана, после войны, по его словам, стал «священнослужителем», подробно о своем духовном звании не говорил. По внешнему виду можно было определить его армейскую принадлежность - подтянутый, с явным отпечатком военной выправки, и короткая рыжая борода подчеркивала другую составляющую его личности, к тому же он декларировал свою большую симпатию Льву Николаевичу Толстому и его взглядам.

Роста был выше среднего, плечист, в возрасте где-то за пятьдесят. Был он интересен тем, что выдвигал свою концепцию «Откровения святого Иоанна». Ко всем этим библейским образам красных драконов, вавилонских блудниц и многих других у него было свое оригинальное толкование, в его схему легко вписывались такие места из Откровения как главы 6: 9 «И когда он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие, и за свидетельство, которое они имели. 10 И возопили они громкими голосами, говоря: доколе. Владыка Святый и Истинный, не судишь, не мстишь живущим на земле за кровь нашу?» Все это он трактовал как жестокие репрессии большевиков против христианства и христиан. Были и более сложные трактовки. Гл. 17: 15: «И говорит мне: воды, которые ты видел, где сидит блудница, суть люди и народы и племена и языки; 16 И десять рогов, которые те видели на звере, сии возненавидят блудницу и разорят ее, и обнажат, и плоть ее съедят и сожгут ее в огне; 17 Потому что Бог положил им на сердце исполнить волю Его. Исполнить одну волю, и отдать царство их зверю, доколе не исполнятся слова Божий». Этот отрывок Бахров толковал как картину предстоящего краха советской империи. Возражений это не вызывало, так как у нас в Мордовии было, повторюсь еще раз, почти общепризнанным понимание сказки А.С. Пушкина «О рыбаке и рыбке» как пророчество относительно краха Российской Империи. Все дело в том, что свое толкование «Откровения святого Иоанна» Бахров излагал следующей аудитории. Пан Кучинский - священник католической церкви, наверное, даже епископ польской католической епархии в Казахстане, образованный и по-человечески очень открытый, несмотря на свой возраст под шестьдесят, общительный и обаятельный человек, особенно симпатичный мне тем, что с моих первых дней в Мордовии он по-дружески ко мне отнесся, говоря, - «Твоя судьба в чем-то напоминает мне мою. В свои шестнадцать лет я переправился через тогда пограничную речку Збруч, дабы сбежать в Польшу, как ты через Араке. Но, в отличие от тебя, я не был пойман, а сумел получить духовное образование, попал в конце концов в Париж, даже учился в Сорбонне. Прожил хорошую интересную жизнь. То, что меня сейчас мучают на исходе жизни, не сильно меня смущает. Иногда человека испытывает судьба, он должен быть мужественным, и ты не падай духом, каждый день у тебя будет несколько свободных часов - читай, накапливай знания, за семь лет можно будет освоить какую-нибудь научную дисциплину».

 

Мы все его очень уважали, он свободно владел несколькими европейскими языками, был серьезным теологом и историком. Он четко высказывался, что католическая церковь не имеет общепринятой концепции или по крайней мере не афиширует ее применение к тексту «Откровения» - «Апокалипсис», и что многие вплоть до последнего времени терпели фиаско в очень сложной теме пророчеств. Приводил пример Елены Уайт в США, одной из основательниц адвентизма седьмого дня. Как она неудачно спрогнозировала конец света, основываясь на некоторых вычислениях библейских пророчеств, и то, что Бахров в попытках растолковать пророческую седьмину соотносил ее с Хрущевской семилеткой (была и такая наряду с пятилеткой) и, вообще, все события сводил к новейшей русской истории - назвал такое толкование руссоцентрическим. Помимо пана Кучинского в этих дискуссиях участвовал Павел Григорьевич Сорокин, Владимир Андреевич Шелков, Борис Здоровец и, на правах ученика, - ваш покорный слуга. Свою аргументированную точку зрения излагал и Щелков. Адвентизм одной из сильных своих сторон считает библеистику. Даже в такой сложнейшей теме расставляет все точки над i и при этом не смещает акценты в сторону какой-либо нации, и концепция в целом - евро-центрическая. Да что там говорить о серьезных богословах - «Откровение» настолько емкая книга, что в некоторых журналистских публикациях на тему Чернобыльской катастрофы многозначительно цитировали главу 8: 10 «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику и пала на третью часть рек и на источники вод. 11 Имя сей звезде полынь и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому, что они стали горьки».

Такого рода дискуссии проходили у нас часто, но один раз она приобрела очень острый характер и закончилась скандалом. Причина была в следующем - неизвестно, была ли в природе такая книга, авторство которой приписывал себе Бахров. По его словам она называлась «Под крестом и звездой» и была, вроде, издана в рамках самиздата. Бахров афишировал ее так: «Заговор сионских мудрецов в применении к России». Все в ней было очень просто.

Так же, как «Откровение» толковалось «руссоцентрически», так и новейшая история, как осуществление плана «пасти жезлом железным» славянские народы. Бахров обширно цитировал так называемые «Протоколы сионских мудрецов», ссылаясь на какие-то немецкие (наверно, геббельсовские) издания. Затем в своей аргументации он ссылался на личность Ленина. Отталкиваясь от общеизвестных фактов, он делал следующие умозаключения. Ленин брал деньги не только у немцев, но и у еврейских каганатов, брал деньги от всех, кого он мог уговорить, даже баптисты давали ему деньги, чтоб получить большую свободу своей проповеди. Этот факт подтверждал Борис Здоровец, коллективная память их оба\ин зафиксировала этот момент своей истории. Но Ленин коварно обманул всех, только еврейские деньги он отработал, были окончательно сломаны

 

все ограничения типа черты оседлости, и в столицу прибыло очень много нового народа, в чем-то он недовыполнил условия сделки и его попытались подкорректировать, - Фанни Каплан, тут даже всезнающий Бахров не вносил ясности, невнятно он говорил о Второй мировой, во время которой сам под пятиконечной звездой поднимал в атаку солдат. История для него как бы остановилась где-то в 20-е годы XX ст., непреложной аксиомой его мышления являлось то, что мы живем в побежденной стране, и наши поработители стараются низвести славянство до первобытного одичания — с одной стороны Запад, с другой - мировой сионизм. Первым не выдержал Павел Григорьевич Сорокин:

- Так вы считаете, что нас уже подчинили?

- Да! - отвечал Бахров.

- Как же тогда вы расцениваете тот факт, что «нация-победитель» имеет своих представителей у нас, в Мордовии, и не в числе администрации, а рядом с вами, на одних нарах.

Ответа не последовало.

- А как расценивать тот факт, что нация, насчитывающая 2,5 млн. человек (тогда была такая статистика), то есть каждый сотый в народе представитель этой нации, имеет у нас в лагере на тысячу человек (это было на зоне №1) около пятидесяти евреев, то есть в пять раз больше статистического уровня. О чем же это говорит?

Снова растерянное молчание «теоретика межнациональных отношений» - Бахрова.

- Вам нечего сказать, потому что вы лжец, и любого «гения» вроде вас, проповедующего насилие и антисемитизм, нужно душить еще в колы бели, и в ваших зеленых глазах горит бесовский огонь, хватит с нас лжепророков!!!

Практически Павел Григорьевич выразил наше общее мнение и высказал он его очень эмоционально и красноречиво. После этого Бахров не участвовал в наших дискуссиях.

Более тридцати лет прошло после этого спора, но до сих пор я считаю мнение Сорокина эталонным, даже сейчас, когда мы получили некоторую свободу мысли и вроде бы все вместе прошли путь самопознания и самосознания, находятся горячие головы, да еще и собирают аудиторию, которые призывают к насилию и национальной вражде. Может быть, случай с Бахровым кого-нибудь убедит, что попытка спекулятивного жонглирования фактами во имя ненависти и розни - такой же тупиковый путь, как и коммунистическая идеология в целом. Единственным выходом из нашей ситуации полного упадка и неопределенности является решительная декоммунизация, как в свое время послевоенная Германия прошла путь денацификации, да и наши друзья поляки, чехи, словаки, прибалты энергично расчистили себе путь от красной гнили и практически уже вступили в содружество цивилизованных народов.

 

Но вернемся в наши 60-е годы, когда мы в горячих спорах еще только угадывали контуры будущих событий и усердно копались в прошлом, пытаясь в истории найти какие-то подсказки или хотя бы намеки на возможную реальность.

Конечно, далеко не все среди нас были столь элитарно образованны, как пан Кучинский, но жизненный опыт имели, зачастую, уникальный. Например, белорус - Вергейчик, имени и отчества не помню, было ему уже тогда за шестьдесят, наверное - ровесник века, прошел две войны, осужден был за сотрудничество с немцами - службу в полиции. Повторю еще раз, хотя об этом уже писал, что с точки зрения лагерного общественного мнения никто не был презираем - ни полицаи, ни служившие в рядах СС или вермахта, был у нас даже крупный сотрудник Абвера по фамилии Бромберг, ни генералы и полковники ведомства Берии Лаврентия Павловича, ни кто-либо другой по вероисповеданию и идеологической ориентации, и, если он вел себя по-человечески и высказывался по-человечески, никто его ничем не ущемлял. И если он имел что рассказать интересного, то даже и поощряли общим вниманием. Вот с таким общим вниманием и интересом слушали мы рассказы Вергейчика о том, как он бьш очевидцем выступления Льва Давидовича Троцкого перед бойцами подразделения Красной Армии.

- Было это во время наступления войск Деникина, мы отступали, были даже проявления ропота, и недалеки мы были от бунта. В один из таких дней нам объявили - на фронт приезжает Троцкий. Отдаленно мы слышали о нем, как о знаменитом ораторе, но даже не могли предположить, что произойдет буквально через час. Вышел перед нами этот Лейба Бронштейн, вроде бы чужак, и вид имел необычный, затянутый в черную кожу, с бледным лицом, голубыми глазами Василиска, курчавой шевелюрой. Он сразу практически приковал наше внимание. Первыми его словами, сказанными пронзительным громким голосом, были такие: «Вы жалуетесь на голод и холод», при этих первых словах его ловкие помощники открыли клетку и выпустили в наши ряды живую крысу - последовала пауза. Мы были в полной растерянности. «Раз вы до сих пор еще не растерзали и не сожрали это мясо — значит вы еще не очень голодны», - продолжал Троцкий. «Значит, у вас еще есть силы вцепиться своими голыми руками в глотки своих врагов - вон они поднимаются цепью против вас, сытые, хорошо одетые, прекрасно вооруженные. Идите в атаку и уничтожьте их, и заберите их еду и все, что у них есть». Можно сказать, -продолжал Вергейчик, — что произошло чудо, все мы как один бросились на врага и победили, нажрались до отвала из припасов деникинцев, нашли даже, что и выпить, к вечеру живо обсуждали произошедший перелом в нашей военной судьбе и искренне восхищались пламенным оратором, сумевшим обессиленных людей сделать победителями.

Действительно яркая и живая страница нашей гражданской войны.

 

Обычно Вергейчик держался скромно и незаметно, существенно, что еще его отличало там, это повторяемая им постоянно во всех сомнительных случаях знаменитая фраза: «Наша земля велика и обильна, а порядка в ней нет, придите и владейте нами». Неизвестно, может быть эта мысль, своеобразно им понятая, побудила его сотрудничать с «почти варягами», обещавшими железный порядок, искусила встать его плечом к плечу в части полевой жандармерии вместе с теми, против кого он воевал в первую мировую. Неисповедимы людские пути, и не всегда люди делают выбор из шкурных интересов, и в этом смысле весьма характерен такой пример: украинец Прокопенко из Львова, тоже служивший в конной жандармерии у немцев. Он сделал свой выбор вполне сознательно. В сознательном возрасте лет пятнадцати-шестнадцати пережил коллективизацию, видел ужасающие картины голода на Украине, когда люди в селах и городах падали замертво на улицах, и были потеряны миллионы человеческих жизней, уцелевшие очевидцы отмечали неоднократные случаи каннибализма и вампиризма, уже знакомая по лагерям картина уничтожения, когда жезлом железным загоняли непокорный народ к «светлому коммунистическому счастью».

Одного только упоминания этих фактов более, чем достаточно, для самой решительной декоммунизации в наше время, ну, а в то время обезумевшие от горя люди, едва-едва выжив в этих испытаниях, пытались по своему восстановить справедливость - наш герой Прокопенко, не помню имени-отчества, добровольно пошел на службу в конную жандармерию немцев, надеясь изловить и наказать тех функционеров из отрядов «Красной метлы», которые именно из его села выгребли все съестные припасы, сознательно обрекая людей на голодную смерть. Вроде бы кого-то из краснометелыциков он изловил, но за время с 30-х годов (голодомора) до событий войны тот превратился в жалкого безумца, и на него не поднялась рука.

И палачи, и жертвы одинаково были втянуты в тот кровавый водоворот, и конец их всех был запрограммирован. По какой-то страшной высшей логике было допущено именно на украинской земле осуществить эксперимент отделения людей от кормилицы-земли и возвращение их, обессиленных и сломленных, к той же самой земле, но через целую систему бюрократических посредников, слуг государства, к новому крепостному праву - колхозам. Насколько болезненно и трагично произошло это в те времена, настолько же сложно в наше время вернуться к нормальным цивилизованным взаимоотношениям человека с той землей, которую он должен возделывать и за которую он должен отвечать.

Вернемся же к нашему герою. Он с удивлением обнаружил, что оккупационные власти не пытались и не планировали разрушить колхозную систему, придуманную, «гением» Ленина, а использовали ее возможности с целью продовольственных поставок и для армии, и для «фатерлянда», не давая вместе с тем вымирать сельскому населению. Они не скрывали, что

 

со всеми этими вопросами они разберутся уже после победы в войне. Не скрывалось и то, что каждый немецкий солдат или иной гражданин Германии, который пожелает, получит пятьдесят гектаров плодородной украинской земли, и вот тогда начнется настоящий передел и земли, и иных угодий. И наш герой окончательно осознал, что от этих властителей своего земельного надела назад он так и не получит. «Куда же бедному крестьянину податься?» - почти как герой фильма о Чапаеве рассуждал Прокопенко. Красные пришли с конфискациями и продразверстками, во время НЭПа дали передохнуть, а потом чуть не передушили красной метлой коллективизации. Но и немцы не радовали, в лучшем случае бывшие крестьяне могли стать подневольными батраками.

Еще один характерный случай из своей жизни рассказывал Прокопенко. Базировалась их часть где-то на юге Украины, на фронтах было относительное затишье. В их подразделении зародилась мысль заиметь свой баштан, договорились с бригадиром ближайшего поля, он им отвел участок, они его засеяли, а потом их одолевали сомнения, как же сохранить урожай от воров. Придется выделять кого-то для охраны, но как же эти отлучки будут выглядеть в глазах начальства. Пошли они делегацией к своему командиру, изложили суть проблемы. Этот наивный и глупый, по словам Прокопенко, немецкий офицер долго не мог взять в толк, почему воровство может так искушать местное население, в конце концов, он принял решение поставить на краю поля виселицу, что и было немедленно сделано. Мрачно и многозначительно качалась на ветру петля. Не только люди избегали показываться на краю этого поля, но даже вороны, извечный враг арбузов и дынь, не летали в этом месте.

Было еще одно обстоятельство, которое весьма омрачало отношения Прокопенко с немецким руководством его части, кто-то донес на него, что он - еврей. И даже хотели вызвать эксперта по селекции, но до этого дело не дошло. Действительно, внешность у него была неоднозначной: горбоносый, с выпуклыми живыми черными глазами, с вьющимися волосами, да еще и картавый. «Пришлось мне прекратить потребление чеснока, - рассказывал наш герой. Потому что немцы часто попадали в тупик, очень трудно было отличить некоторых украинцев от евреев. И их специалисты старались уловить запах пота от волос на голове, если не помогало, то по запаху паховых потовых желез. «Принюхивались, как собаки, иногда запах становился основанием для приговора».

Но особенно разочаровало его в Германии то, что он увидел в лагерях для военнопленных под Уманью. Умирали тысячами от ужасной голодной смерти. Что же за судьба у нашего народа - все стараются нас уничтожить. В силу всех этих впечатлений он решил перебраться через линию фронта, смешаться с местным населением. Следующим его шагом стало добровольное вступление в ряды Красной Армии, и оставшуюся часть войны он доблестно провоевал и получил даже правительственные награды. И неоднократно подчеркивая, резюмировал свои рассказы: «Правильно, что

 

мы разбили «слепаков» - так он называл немцев, - они не несли ничего хорошего. После войны я осел в городе Львове, пошел работать на мясокомбинат, поднял семью, дочь окончила университет, вышла замуж за хорошего парня. В целом я прожил хорошую жизнь - ничего этого бы не было, если бы эти «слепаки» победили бы нас».

В конце 60-х годов КГБ все-таки вычислило его, арестовали и судили, дали десять лет, но мало у него было шансов дожить до свободы, ведь тогда ему было за шестьдесят. Вот так дорого он заплатил за иллюзорные надежды отомстить уничтожившим его семью и заполучить назад земельный надел.

Духом он не падал, не унывал, часто нам рассказывал разные истории из своей сложной жизни. Причем даже трагичнейшим до безнадежности ситуациям придавал анекдотический оттенок. Вот такой, например, анекдот или быль: голод косил людей, одного за другим - голодо-мор на Украине. Один доходяга падает в обморок, вокруг него собираются друзья и родственники, вот он приходит в себя, открывает глаза и просит слабым голосом: «Отнесите меня на кладбище, чтобы я не валялся на улице, когда умру» — «Да подожди ты умирать, — упрашивает один из родственников, - тут у меня в заначке есть сухари, они спасут тебя», «Сухари это хорошо - обнадежился доходяга, - а они размоченные?», «Конечно, нет» - ответили ему, - «Тогда несите меня на кладбище».

Когда кто-нибудь из нас, молодых, впадал в уныние, наш закаленный в жизненных битвах старик напоминал нам о неразмоченных сухарях и говаривал - «Воюйте в своей жизни до конца, спасение иногда приходит с самой неожиданной стороны». Еще одну историю он любил рассказывать, но это уже не анекдот, а быль из его жизни. «На мясокомбинате я почти случайно увидел на доске объявление. Пришел и был принят обвальщиком в колбасный цех, через некоторое время нашел себе хорошую невесту - красавицу Ганзю, нашлись «друзья», двое коллег по работе усердно напрашивались в гости в нашу квартиру, которую мы с Ганзей начали обживать. Я их пригласил, как водится, накрыл стол и как-то мне сразу не понравилось, что они намеренно хотели споить меня, я пошел на хитрость, притворился, что вырубился. Когда слышу, моя Ганзя покрикивает, слишком грубо они стали приставать к ней. Недолго думая, достал мясницкий нож и начал гоняться за ними, они попадали на колени и начали просить прощения: «Прости нас, мы с самого начала замыслили изнасиловать твою Ганзю». С тех пор я поддерживал дружеские, почти родственные, отношения с жившей по соседству еврейской семьей Гофманов. Мы вместе выезжали на природу, не раз сидели за одним столом, и даже когда меня арестовали и посадили, они не верили, что когда-то я сотрудничал с оккупантами. Они говорили, что «не может быть, чтоб такой добрый и порядочный человек сотрудничал с карателями, воевал на стороне немцев» - «тут что-то не так». Когда моя дочь и жена едут ко мне на свидание, они всегда передают привет и что-нибудь добавляют к переда-

 

че. Вот еще одна трагическая судьба прошла перед нами. Конечно, человеческое восприятие избирательно, воспоминаний больше всего о тех, кто был наиболее дружественным или те, чья личность наиболее полно отражала какую-либо идею, проблему, жизненную позицию, некоторые вспоминаются с какой-то отдельной, иногда единственной, оригинальной мыслью. Приведу несколько примеров.

Вместе мы работали на моей последней перед освобождением лагерной работе в Барашево. На телеге, запряженной единственной тягловой силой - мерином Летуном. Об одном заключенном я уже вспоминал - это Паруйр Айрикян, другим был Эрик Даннэ, рослый, физически сильный, молодой латышский парень из Риги, по его рыжей шкиперской бородке мы его звали «Эрик рыжебородый». Во время службы в армии он пытался бежать на Запад, был пойман, получил свои 7 лет и спокойно с достоинством их отбывал, особо не усердствовал в чтении, не брал на себя роль интеллектуала, любимым его занятием была игра на гитаре, и свой русский язык он совершенствовал исполнением блатных песен, одной только знаменитой «Мурки» знал очень много вариантов, иногда, усердно картавя, пытался евреизировать содержание, исполняя следующие куплеты:

«Следователь ноет: Хаим колоться надо, говори, где спрятан трикотаж. Рано или поздно все, что заработал, Родине любимой ты отдашь».

Или вот еще:

«А теперь сижу я где-то на Лубянке, в парашу гадскую мочусь».

И так до бесконечности. Пел слова нудного следователя:

«Будешь кушать рыбку, вместо пшенной каши».

Старался заканчивать исполнение особенно полюбившимся припевом:

«Рано или поздно все, что заработал, Родине любимой ты отдашь».

С особым возмущением и язвительной улыбкой подпевал Эрику наш мордовский Хаим, но не трикотажник, а бриллиантщик. И не Хайм, а Ниссан Файфелевич Торговецкий - большинство нашей публики не могло произнести такое сложное имя и отчество, и поэтому называли его Александр Филлипович. Где-то в начале 60-х годов был он участником знаменитого дела о торговле бриллиантами. Много месяцев провел во время следствия за «дубовой дверью где-то на Лубянке», и, неизвестно как, оказался в Мордовии, тогда как его подельники были в обычных зонах. Видимо, как-то сумели его политизировать. Был он человеком интеллигентным и очень развитым. Сумел даже в условиях лагеря, заручившись поддержкой администрации, используя оставшиеся связи в Москве, организовать маленькое производство. Нам поставляли синтетические нитки, а мы изготавливали рыбацкие сети и хозяйственные авоськи. При этом могли работать и инвалиды, и полуинвалиды, да и некоторые из молодежи, кто не хотел слишком уж упираться в большом металлообрабатывающем цехе, бывшем у нас основным на зоне № 1. Таким образом, многие старики могли заработать деньги на свой лицевой счет, потратить и лагере на приобретение продуктов, и для них это было большим и спа-

 

сительным подспорьем, добавкой к скудному лагерному рациону. Неудивительно, что очень многие самым искренним образом были благодарны Торговецкому и его экономическому гению.

У него было больное сердце, мучили его приступы тахикардии, и без необходимости мы старались его не расстраивать. Один рыжий крупный старик, когда-то бывший охранник в гетто, особенно он, с необычной горячностью, буквально целовал Торговецкому руки в искреннем порыве благодарности за то, что он мог хоть что-то заработать. Особенно ему хотелось купить чая. Он твердо верил, что только чай спасет его от гипертонического криза, от паралича, чего он немало видел в лагерной больнице. До того он собирал отходы заварки других лагерников. А тут сам мог позволить себе любимый напиток. «Никогда не думал, что спасение мне придет от еврейской руки, а сколько их тянулось ко мне из-за колючей проволоки гетто, и никому я не помог». И он горько и искренне плакал, обращаясь к нам, молодым, говорил - никогда никого не мучайте и не пособничайте мучителям, потому что рано или поздно придут угрызения совести и нет ничего труднее стареть и угасать с «горящими угольями на голове». Конечно же, наш Ниссан Файфелевич догадывался, он был мудрейшим человеком, что как-то уж очень необычно могут звучать некоторые слова благодарности, некоторые пытались насытить их более глубоким содержанием, но не придавал этому значения.

Был среди нас и еще один ценитель блатной песни - петербуржец по фамилии Рафалович, университетски образованный, блестящий знаток философии и филологии. Он, к сожалению, был ортодоксальным марксистом и, хотя участвовал во многих наших дискуссиях, был завсегдатаем большой курилки в деревообрабатывающем цехе зоны № 11, а эта курилка часто собирала многих спорщиков, представителей самых разных убеждений, он не высказывал какой-либо собственной оригинальной идеи. Мы даже удивлялись, за что он получил свой приличный срок - 7 лет. Свое лагерное бремя он нес с достоинством и с солидной репутацией, даже безупречно. Блистал он единственной собственной научной разработкой, которую кратко можно сформулировать так. Весь русский блатной жаргон базируется на древнем еврейском языке, выделял следующие ключевые слова «хипиш», «шмон», «шухер» и многие другие. Очень хорошо, используя даже каббалистические представления о мироздании, трактовал слово «мусор», причем то его значение, которое обычно применяется к такому популярному сейчас слову «мент», он считал первично примитивным. Настоящее понятие «мусор» относится к каббалистической космологии, где мусор рассматривается как отработанный, вредный и разлагающийся шлак мироздания, который нужно вытеснять как можно дальше на окраину мироздания. Мы предлагали Рафаловичу в понятие «мусор» включить понятие марксизм, он с нами не соглашался, считая, что потенциал марксизма как философии еще не исчерпан. Тут он явно ошибался, и мы все дружно ему доказывали его неправоту. А вот его

 

анализ блатных песен и уголовного жаргона всем нравился. Мы называли его «Раф» и очень уважали перемены в его мировоззрении, на наших глазах происходила трансформация его гегельянства и марксизма в иудаизм, не формально-показной, а искренний, выстраданный. Внешность он имел выразительную, характерную - выше среднего роста, худощав, с густой черной с проседью бородой, миндалевидные большие глаза, с красным прожилками. Худоба досталась ему как память о блокадной дистрофии, но она не умаляла его воодушевленности и некоего мягкого обаяния, которое воздействовало не только на его друзей. Запомнился характерный эпизод: как-то во время обеда в столовой дежурный офицер подошел к столику, за которым сидел Раф с друзьями. Переполненный служебным рвением офицер сделал ему замечание - «Почему вы обедаете, не сняв головного убора?» Раф спокойно ответил ему: «Наши религиозные убеждения предписывают нам кушать в головном уборе». Офицер, в некоторой растерянности потоптался возле стола, махнул рукой и пошел от них. Постепенно образовался круг единомышленников, он группировался но круг Рафа.

Предвижу возможность ропота читателя, не слишком ли элитарной была у вас там публика - куда ни взглянешь - гений, мыслитель, поэт или писатель, а где же средний человек не только мысли, но и действия, гак называемая «соль земли». Открою ряд таких людей своим земляком, хорошим приятелем, военным летчиком, по какой-то причине демобилизованным из вооруженных сил, насколько помню, по подозрению, что он захватит военный самолет и перелетит за кордон. Был он родом из Харькова. Евгений Песчаный. По убеждению был антикоммунистом, были у него какие-то смутные данные о своем дворянском происхождении, рослый, спортивный, с явными признаками врожденного аристократизма, он Пыл наделен большой тягой к знаниям. Когда его оторвали от любимого летного дела, продолжал искать возможность использовать авиатехнику для побега за границу. Со своим приятелем по фамилии Минтий он попытался захватить маленький самолет-«кукурузник» на одном сельском аэродроме. Самолет они захватили, поднялись в воздух, недалеко от границы их обстреляли, и они вынуждены были приземлиться. Евгений, как заводила, получил 12 лет, его приятель - 10. Даже находясь на зоне, Евгений продолжал думать о побеге и совершил неудачную попытку, за что поплатился здоровьем, заболел туберкулезом, и дважды побывал во Владимирской тюрьме.

Дело было так. В зоне № 11 был серьезный мебельный завод, работников было не менее тысячи, была своя лесная баржа, на которой бревна транспортировались частично по маленькому каналу. У этого канала был вход и выход из зоны. Естественно, были везде поставлены решетки. Евгений нашел слабое место в системе ограждений и однажды вечером, заныривая на 3-4 метровую глубину, попытался перепилить один из прутьев решетки, но был замечен надзирателями. Всю ночь его продержали в

 

этом канале. А наутро приехали чекисты и препроводили его сначала в карцер, а потом во Владимирскую тюрьму. В результате переохлаждения в канале он заболел туберкулезом. Самым невыносимо обидным обстоятельством было то, что замысел побега оказался совершенно правильным. Евгению не хватило нескольких нырков, нескольких минут, чтобы перепилить прут и вынырнуть уже на свободе. Конечно и там его подстерегало немало опасностей, но шанс был реальным, и это доказали через год ребята из Западной Украины. Они все-таки осуществили удачный побег этим маршрутом. Был большой шум, можно себе представить какие силы бросили на их поимку, и они все-таки были пойманы уже на своей Украине. Им добавили срока и привезли опять в Мордовию.

Мы часто разговаривали с Евгением Песчаным на тему, что же может одиночка, пусть даже решительная героическая личность, сделать в своей борьбе с целой системой лжи и насилия. Я отстаивал точку зрения, что мы сделали уже достаточно, что наш личный бунт против тоталитаризма уже оправдывает наше существование как мыслящих личностей. И мы имеем моральное право, отсидев свой срок, замкнуться в рамках частной семейной жизни, жениться, обзавестись детьми, порадовать своих, настрадавшихся родителей и, одновременно, медитировать в позе «лотоса» на берегу реки (в моем случае Днепра) и ждать когда по реке поплывут трупы врагов (это уже по Конфуцию). А они обязательно поплывут (они уже поплыли), потому что река - воплощение естественного хода событий, спокойного природного общемирового потока истории, который уже давно забыл тот судьбоносный первичный поворот русла в тупиковую пустынную сторону. Вряд ли еще в нашей истории будет такой моральный упадок, как в период Первой мировой войны, и вряд ли найдется такой злой гений, «сотворивший» свою гипертрофированную, жестокую месть за бесславную казнь старшего брата, превратив ее в событие огромного мирового масштаба. Повторюсь еще раз, практически мы все в Мордовии вполне ясно осознали, что коммунистический строй обречен, конечно, никто не мог в подробностях знать сроки и методы демонтажа системы, не могли спрогнозировать конкретные футуристические варианты, поэтому много спорили. Каждый хотел внести свои личные коррективы.

Евгений Песчаный воплощал радикальную точку зрения с максимально возможной личной отдачей, не очень-то учитывающей реальные обстоятельства, которые по одной известной талмудистской истине нельзя насиловать, иначе они обратятся против тебя и в свою очередь изнасилуют тебя. Лично я доказывал, что наше время еще не пришло, что лет двадцать отделяют нас от момента, когда в силу потери инерции система развалится сама по себе. Наша самая изощренная фантазия могла бы подсказать нам, что как в 1861 г. крепостные получили свободу из рук милостивого императора, так же и мы получим свою свободу сверху, но что сопровождаться эта свобода будет такой нелепой и наивной антиалко-

 

гольной кампанией, стремительным обнищанием народа, разгулом уголовщины и коррупции, чуть ли не поощрения финансовых пирамид и почти явными подсказками, как во времена Бухарина — «обогащайтесь» - этого никто не мог предвидеть. При этом собственность понималась как у философа Прудона, «собственность - это воровство». Почему общество осталось таким пассивным? Недаром академик Абалкин писал в одной своей статье в результате своего административно-политического опыта об «унылом лунном пейзаже человеческого фактора в стране». Не предполагали мы, что в обществе не окажется решительности и ясности сознания для проведения демократизации, как у наших соседей на Западе. Образцы эволюционной капитализации демонстрировали нам на Востоке. Не смогли мы и у китайцев научиться прагматически конфуцианскому пути возврата к цивилизации.

Наверное, многочисленные аналитики уже очень скоро дадут достойную оценку прошедшего десятилетия, смуты и раздора. Выросло и сформировалось уже целое поколение молодых и знающих людей, и мы во всем разберемся. Должен признаться только в одном, - никто из нас, усиленно вглядывавшихся в смутные контуры будущего, не мог предположить, что наше разбитое корыто будет таким изуродованным и угнетающим, а уровень жизни упадет столь низко.

Возвращаясь к личности Евгения Песчаного хочу отметить, что он был из числа тех, кто надеялся на скорый перелом, возлагал большие оптимистические надежды на эффективную декоммунизацию, и этим он напоминал своего земляка деятеля баптистской инициативной группы - Бориса Здоровца, который тоже был из Харькова.

Его боевой настрой не сломали неудачи ни в самолетном прорыве, ни попытка побега из зоны, за которую он поплатился здоровьем, да еще и дополнительными мучениями во Владимирской тюрьме. О ней он рассказывал подробно и красноречиво — «Было сделано все, чтобы создать своеобразный филиал ада на этой грешной, русской земле, полутораметровые стены еще екатерининской кирпичной кладки, «ежовские» козырьки на окнах, до последней мелочи было сделано все, чтобы подавить узника морально, а скудное питание отнимало последние резервы физических сил. Но было еще нечто, определяемое как своеобразный «дух» предельной враждебности к самому человеческому существу. Не было сомнений, что именно в этом месте он «кем-то» культивирован. Нашему герою было лет двадцать пять, когда под этими мрачными сводами он столкнулся, в первый же день, в момент первоначального размещения, с неким человеческим существом, природу которого он потом долго разгадывал. Его вели по другую сторону длинного тюремного коридора, а по правилам — чтоб не видели друг друга, конвоиры одного из проводимых заставляли повернуться лицом к стене, и в этот момент возле шеи Песчаного клацнули вроде как собачьи зубы. Он оглянулся и увидел, как кон-

 

войные изо всех сил оттаскивали от него вопящего и беснующегося человека, который громко завывал - «кровцы хочу - братец!», явно обращаясь к Евгению. В начале он ничего не понял, и лишь в камере ему объяснили, что он столкнулся лицом к лицу с «обыкновенным вампиром», при этом рассказали ему о реальных случаях использования подобного рода «людей» в подавления упорствующих еретиков с помощью технологий, которые с фантастической изобретательностью дирижировались комитетчиками.

Совершенно не представляю, дожил ли до времени перемен мой земляк и друг, я не делал никаких попыток найти его после освобождения. Может быть, слишком последовательно воплощал принцип внутренней эмиграции, созерцательно-философского ожидания, «когда же изменчивый мир однажды прогнется под нас», как в известной песне.

Почти как брат по смелости и героичности своего духа был еще один «мордвин», хорошо запомнившийся мне - Александр Куликов откуда-то из Пскова или Новгорода, типичный северянин: рослый, голубоглазый, спортивный. Он ярко воплотил в себе героический тип русского молодого человека. Сколько я ни пытался примерить принципы и стереотипы таких крупных авторитетов, как Достоевский, Константин Леонтьев, Бердяев, -этого парня я так и не смог понять до конца. Представьте себе, вроде бы заурядная внешность и провинциальное, северное происхождение, и при этом серьезные гуманитарные знания и величайший эстетический образец - Франция. Наполеона он считал воплощением всего героического в XIX веке и всего периода истории галлов, со времен противостояния Риму и до последних достижений науки и техники и общего вклада в Европу. Как-то все это стояло особняком от общепринятого у молодежи восхищения Америкой. Мало того, в своей попытке бежать из Союза он преследовал единственную цель - попасть в Северную Африку, вступить в войска Французского иностранного легиона и повоевать в Африке. Насколько помню, этот замысел ему удалось осуществить, но только не помню, сколько удалось ему там пробыть, каким-то образом его перехватили американцы, по его словам, им понравилась его физическая и боевая подготовка. Оказался он в Америке, ожидания его не обманули, дали ему стипендию Форда, он усердно учился, ездил по Штатам, его готовили на какое-то серьезное задание по разведывательному ведомству. Финал его блестящей жизни на Западе оказался неожиданным и трагичным. Как взаимопроникали разведки того времени, кто разработал сценарий для него лично, наверное, так никто и не узнает. Фактическая сторона дела выглядела так: во время одной из поездок (у него уже были права и автомобиль, и небольшие поездки он делал уже сам), молодая симпатичная девушка остановила его и попросила помочь поменять колесо. В то время, когда он наклонился к багажнику за домкратом, его отключили. Очнулся он в легком самолете, перелетавшем в Канаду, а там его пересадили на

 

океанское судно, и скоро он был в Петербурге. Следствие в Крестах, срок 10 лет и этап в Мордовию. Жалел он лишь об одном, что не остался служить в войсках Иностранного Легиона, с удовольствием вспоминал участие в военных операциях, а саму войну считал высшим состоянием духа, проявлением особого демонизма, разительно изменяющего интенсивность и остроту восприятия жизни, расширяющее горизонты пространственных перемещений ради того, чтобы уйти от огня и самому нанести смертельный удар. Впервые от молодого человека, (он был ненамного старше меня), я услышал опоэтизированное и восторженное отношение к войне. При всем этом он не воспринимал идеологических проблем, он не был антикоммунистом, не был и кем-либо иным, и грезил только Францией.

Во время одной из кофейных посиделок в довольно широком кругу, Александр все же раскрылся и изложил свое «кредо». «Мне всегда не нравилось, что вы, обсуждая в своих дискуссиях, принцип цивилизованного человека, упускаете весьма существенную сторону, которой необходимо дать надлежащую оценку, и наряду с характеристикой - «человек разумный» - ввести в оборот - «человек воинственный». В основе всех мифологий и космологии, а также и человеческой истории лежит борьба и война».

Надо отметить, что до этого спора мы с Сорокиным пришли к выводу, что Александр Куликов, согласно одному из типологических определений Ф.М. Достоевского - «мечтатель», был у него такой герой с его непонятным, фантастическим горением и его явным предпочтением вымышленного, созданного собственной мечтой мира - реальности будничной и серой.

Мы были немало удивлены его рассказом.

«Мое сознание с самых молодых лет было захвачено красочными и подробными рассказами моего деда, который еще до Первой мировой совершил путешествие с группой пилигримов в «Святую землю». Его вера не только сильно укрепилась, но и приобрела какую-то непонятную глубину и эмоциональность, которая не угасла даже до моего времени - 50-х -начала 60-х годов, и из его вдохновенных рассказов я понял главное - не фя одной из основных своих жизненных задач настоящий христианин считал необходимым, хотя бы к концу жизни побывать на святой земле, увидеть Иерусалим и Голгофу».

«Это вполне понятно, - дополнил его рассказ П.Г. Сорокин - все пилигримы почти единогласно отмечали, что это единственное место на земном шаре, где главное событие мировой истории - явление миру Спасителя, отдается в людских душах таким многократным эхом, что человек ощущает себя самого чем-то иным — или Христом или дьяволом, девой Марией или предателем Иудой, или кем-то еще, но именно в рамках этих событий, если есть рамки у такого События. Все же непонятно одно -почему такой ясный порыв трансформировался в особое почитание Фран-

 

ции и почему именно она стала для тебя идеальным транзитом к самым высоким человеческим ценностям?».

«На мой взгляд в этом нет ничего удивительного - отвечал Александр. - «Я всей душой привязан к России, но много непонятного и пугающего в ее истории, в то время как история «нашей естественной союзницы» - образец плавного, через века, от первоначального противостояния галлов Риму, последовательного и осмысленного, гармоничного и красивого хорального звучания, одной из основных музыкальных тем песни песней одаренной и благословенной Европы».

Странно, что до сих пор в наших русских просторах воплощаются некие высшие одухотворенные «универсалии», на первый взгляд, вроде бы Дон Кихоты, но в своей человеческой конкретике они спортивны, приспособлены ко всем жизненным трудностям, воинственны и одновременно аскетичны и совершенно беззлобны.

И не очень я был удивлен, когда в 1985 г. по своим профессиональным делам познакомился с одним киевлянином по имени Григорий.

Практически тот же набор человеческих качеств, при этом он прошел Афганистан, до призыва был мастером спорта по борьбе, на черноморском острове Змеиный прошел подготовку по ведомству спецназа. Своей мускулатурой он явно превосходил Сильвестра Сталлоне, и, по словам очевидцев, даже десяток крепышей не устояли бы против него в рукопашном бою. О войне рассказывал неохотно, отмечал лишь, что на задание их посылали даже без огнестрельного оружия. Мы, конечно, очень удивлялись, - «А как же вы воевали?» - «Нам давали ручные гранаты и метательные ножи».

По его спокойной манере поведения было видно, что он уже заглянул за пределы «долины смертной тени» и знал полную цену победе, иногда его лицо подергивалось нервным тиком - последствие контузии. О своем противнике отзывался уважительно, а отличало его от Александра отсутствие какой-либо экзотики в мировоззрении, хотя явно проступала искренняя религиозность, которую внешне он не проявлял, а вот своей любви к родному Киеву и Днепру не скрывал: это «целая вселенная» да и что, как не Родина, успокоит и безропотно примет исстрадавшуюся душу и излечит ее, и даст новые силы.

Но вернемся к нашему мордовскому герою - Александру Куликову.

Трудно было вообразить, как сложится его судьба по окончанию срока, может быть, он подался добровольцем в Афганистан. Он был уверен, что в бою он не получит серьезного ранения. В этом его убедил еще в Африке, где-то в Сахаре, один знахарь во время какой-то ритуальной церемонии. Он подробно рассказывал об этом красочно обставленном действе: прохладная ночь в каменистой пустыне, экзотически украшенный знахарь после своеобразного чая, заваренного из местных трав. Он со своим другом, тоже русским, еще с 50-х годов подвизавшимся в легионе, ставшим уже ветераном многих африканских кампаний, хорошо изучившим

 

местные наречия, выслушивал знахарское вопрошание духов и их ответы. Александр Куликов твердо знал свою судьбу, хотя не распространялся на эту тему.

Был у нас еще один франкоман несколько иного склада - Игорь Ломов. Был он сравнительно молод, поэтому отчества я не помню. Он получал в Москве второе университетское образование, учился в МГИМО. В Мордовию попал вместе со своим другом литовцем, хорошим парнем, но тот общался только со своими земляками - литовцами, тяжело работал в бригаде грузчиков-аварийщиков. После своего освобождения уехал со своей женой дагестанкой к ней в горы и сознательно предпочел жизнь высокогорного пастуха всем псевдоблагам цивилизации. Игорь Ломов был более общительным, о сущности своего конфликта с властью рассказывал, что в беседе со своим другом в присутствии третьего лица (вполне ясно можно предположить, что за лицо это было) сказал, что неплохо было бы взорвать какую-нибудь бомбу и устранить хотя бы небольшую часть бездарного руководства страны. Поскольку они в своей практике обучения, как будущие дипломаты, бывали около Кремля — такое очень мимолетное настроенческое высказывание было расценено как подготовка к проведению террористического акта против лучших представителей народа. Комитет как всегда перестраховался, и даже одного намека на вариант Фанни Каплан оказалось достаточно для приличных сроков: 6 лет -Игорю и 5 - литовцу. Внешность у Игоря была заурядная: немного выше среднего роста, постоянно носил очки, к одежде и обуви относился как-то преувеличенно внимательно, летом и зимой носил сапоги, на наши юморные замечания отвечал: «А вы видели когда-нибудь, чтобы офицер (надо полагать царской армии) носил другую обувь?». За книгу садился как-то торжественно, все в тех же сапогах, сидел ровно, в отличие от многих из нас, старавшихся летом немного загореть, иногда отлынивая от производственных нагрузок, мы, где только могли, притыкались с книгой, перемежая чтение оживленным разговором. Наблюдая нас такими раскоканными, он с ехидной усмешкой цитировал Фому Аквинского, поднимая при этом вверх указательный палец: «На солнце любят валяться собаки и еретики». Игорь же священнодействовал с книгой, являя собой образец внимательности и серьезности. В основном читал книги на французском языке, причем авторов было много: Блез Паскаль, Талейран, Андре Моруа, Марсель Пруст, Альбер Камю, Сартр и много других. На наши вопросы, почему именно Франция, сдержанно, своим негромким голосом он поучал мае, что не зря именно в этой стране придумали метрическую систему мер, которая завоевала мир. И во всех остальных своих проявлениях Франция является эталонной страной. Наш общий друг - Гарри Спиридонов так комментировал подобное произвольное избрание элитной какой-нибудь страны: «Таких оригиналов в Москве немало, ими забиты курилки библиотек. Профессиональная погруженность в иной язык делала этих людей восторженными фанатиками, и среди моих знакомых были люди, которые,

 

проезжая мимо посольства Англии, не могли сдержаться, чтоб на весь троллейбус не запеть «Боже храни королеву», а иные возле посольства Франции с чувством и на французском исполняли «Марсельезу».

Был среди нас один молодой человек с явным обожанием отдельно взятой страны, но столько личного обаяния и поэтической восторженности он придавал «своей» стране, что мы признавали его выбор обоснованным. Звали его Павел Воронов, мы все дружно называли его Пашка Чилиец. Родом он был с юга, по-моему, из Новороссийска. По внешности был типичным южанином, темноволосым, среднего роста, с примесью, наверное, греческой крови. Жизнь начиналась стандартно, служба в армии, затем работа матросом загранплавания, проплавал уже несколько лет и, наверное, кровь грека-колониста забурлила в нем, когда он по настоящему увидел Испанию. Попробую по памяти восстановить его авторитетную точку зрения, которую он нам иногда высказывал во время компанейских посиделок в курилках или каптерках, после крепкого кофе, где исполнял испанские и чилийские песни, подыгрывая себе на гитаре. Попал он, наконец-то, в обожаемую Испанию, в которой благополучно прожил где-то под Мадридом года 3-4. Было это еще во времена Франко. Комитетчики в Испании не сильно шалили, а вот когда Паша приехал по делам в Париж, взялись за него и, используя стандартный прием - родственники, родители - выманили его в Россию и наделили десятью годками. Все это грубые житейские факты, а то, как нам Пашка Чилиец рассказывал о своем душевном выборе - это была сказка. Как сейчас помню, это было после нескольких песен, он продолжал брать аккорды на гитаре и рассказывал нам, явно вдохновляясь древнегреческой мифологией: «У царя богатого финикийского города Сидона - Агенора было три сына и богоравная дочь - Европа. Приснился однажды сон дочери Агенора, что Азия и тот материк, что отделен от Азии морем, в виде двух женщин боролись за нее, каждая женщина хотела обладать Европой. Побеждена была Азия и ей, воспитавшей и вскормившей Европу, пришлось уступить ее другой. Встревоженная таким судьбоносным видением и немного растерянная царская дочь вышла на обычную утреннюю прогулку на берег моря. Розоперстая богиня утренней зари ободрила ее и в красочном радужном луче показала Европе сказочной красоты могучего быка, который игриво остановился перед девушкой, и неведомая сила подтолкнула ее. И усевшись на мускулистую шею, покинула она свою родину. И очень быстро оказалась вместе с быком, превратившимся в самого солнцеподобного Зевса, представшего перед ней прекрасным юношей, на обласканном со всех сторон нежнейшим морем, острове Крит, в блаженстве любви и гармонии они пробыли там много времени. Родилось у них трое сыновей». Далее наш поэт стал прибавлять к известному мифу, - каждый автор имеет право на личное понимание основополагающих элементов мироздания, и кто ему сможет возразить. «После своей прекрасной жизни на острове Крит, Зевс вместе с возлюбленной своей Европой снова пус-

 

тился в морское путешествие по прекрасной колыбели человечества -Средиземному морю, и приплыли они к Пиренейскому полуострову, называвшемуся тогда Иберией, и от их любви родились люди, впоследствии названные испанцами, поэтому до сих пор самые красивые девушки -испанки, и в их живых миндалевидных глазах проступает блеск и лукавое сияние их праматери, богоизбранной Европы».

Далее он явно отходил от повествования о земной любви, а несколько философски излагал свое виденье мира: «Без всякого сомнения Господь имеет свои любимые места на земле, и вот уже почти три тысячелетия, практически со времен троянской войны, Господь явно благоволит к Европе, как бы узким лучом из глубины космоса он благоприятно согревает иногда даже отдельную страну, но именно в Европе. Это понимание буквально прожгло меня в Испании, когда нам в небольшой экскурсии показали достопримечательности порта, откуда начинали свой путь каравеллы Колумба. Все меня восторгало в Испании: пейзажи, строения, даже древние развалины. Языковой барьер я одолел довольно быстро, и тогда мне более подробно открылась история. Божий ветер был явно попутным, когда в ожесточенной борьбе мавры были вытеснены с Пиренейского полуострова, и когда королевский дом поощрил открытие Америки, и далее Испания долго доминировала в Европе. Тут ему возражали англоманы, которых было немало среди нас, - а разве Англию мало ласкал этот «Божий ветер».

- Не возражаю, - отвечал Пашка Чилиец - поэтому я и говорил о осей благословенной Европе. Но Испания, на мой взгляд, совершенно классический случай избранничества, и до сей поры там ненапряженная, гармоничная жизнь, пусть и не очень богатая. Но как хорошо и много они едят, как сластит их терпкое и ароматное вино, какая у них необычайная традиция сиесты, как они много танцуют, музыкой у них пронизана вся жизнь так же, как глубокой религиозностью.

В такие моменты поэтического полета мысли мы задавали ему весьма отрезвляющий вопрос - когда же эти лучи из космоса осветят наши русские просторы, когда и наш народ почувствует ласковое солнышко божественного ветра и мы, наконец, взлетим на крыльях удачи и процветания? Пашка в таких случаях сразу мрачнел и с мученической гримасой на лице излагал свои «космологии». «В то время, когда по испанской земле скакал с копьем наперевес благородный идальго Дон Кихот и штурмовал мельницу обыденной жизни во имя справедливости и романтической любви, на наших заснеженных просторах скакали волчьи стаи опричников Ивана Грозного, и на знаменах их были дикие символы метлы и мертвые собачьи головы». Не хватало только, чтоб эти метлы были красными, а головы козлобородыми... Вот такими происторическими рассказами он нас убеждал, что наше время еще не пришло, что никакой он не грек, совершавший морские путешествия в поисках новых островов счастья, а обычный русский молодой человек, который вполне по Достоев-

 

скому мучился проблемой соотношения себя с Европой, и который нашел свою тихую и красивую гавань. Непонятно было только одно - кому это помешало, и почему его так сурово наказали.

О каком Божьем благословении может идти речь? Неизвестно, какие же святые вымолили нам хотя бы то, что мы выживаем.

Еще одну тему затронул Пашка Чилиец, но уже без гитарного струнного перебора, да и тема была жутковатая, мы все переболели ею, и каждый решил ее по-своему, но Пашка особенно красиво и поэтично расставил все точки над i. Житейская ткань повествования выглядела как безысходная, полностью тупиковая, не оставлявшая никакой надежды - ситуация одного соседа Пашки по следственному изолятору, с которым Пашка общался с помощью нехитрого приспособления - металлической кружки, приставленной к трубе центрального отопления. После суда и приговора мы все проходили некий «отстой» перед этапированием, держали нас, как правило, в одиночках, тщательно экранируя от общеуголовных преступников — «бытовиков». Ни имени, ни фамилии этого человека Пашка не знал, но его историю пережил не менее остро, чем свою собственную, и рассказывал ее от лица своего соседа.

«В нашем городе произошла серия диких, нечеловеческих изнасилований, в числе пострадавших были и дети. Описания внешности предполагаемого преступника были уже более или менее известны, и в это время меня закрывают по делу «хищения государственных средств в особо крупных размерах» вместе с двумя «подельниками». Действительно, мы поворовывали на нашем заводике, и я был ключевой фигурой, и именно от моих показаний зависела моя дальнейшая судьба, да и судьба моих друзей. Я избрал тактику «несознанки», отказался давать показания, друзья это поняли и тоже не давали никаких материалов для обвинения. Следователя и прокурора это приводило в сильнейшую ярость, тем более «сверху» была спущена директива - «разоблачить и примерно наказать». Тем временем на некоторое время изнасилования прекратились, и у следователя созрел дьявольский замысел, он вызвал меня и поставил перед выбором - «Или ты сознаешься в хищении и получаешь свой «червонец», который при умном дальнейшем поведении сможешь сократить, твои кенты получат меньше, - или я подготовлю пару «свидетелей», которые «подтянут» внешние описания, дадут необходимые показания - и ты получаешь «вышку», не сомневайся - тебя обязательно поставят к стенке с таким приговором, который я тебе организую». Он дал мне время подумать. Мои иллюзии и размышления на тему «этого не может быть» подтолкнули меня к отрицательному ответу. Как же я заблуждался! Как недооценил неумолимой жестокости судебной машины, которая все так же действовала по принципу незабвенного Генерального прокурора Вышинского - «Лучше осудить десяток невиновных, чем лишить неминуемого и строгого наказания действительно виновного». Недооценил я и следователя, который сумел воплотить свой сценарий. Но только самый справед-

 

ливый и гуманный в мире коммунистический суд сделал некоторый сбой в программе и милостиво проговорил меня не к «вышке», а к 15 годам усиленного режима. Сейчас сижу и размышляю - что меня ждет. У меня жена и две дочери, на суде они были ни живы, ни мертвы, они прекрасно знали меня, знали, что я не способен на зверство, что я жил только ради них, и понимали, что идет обыкновенная судебная расправа, за которой следует еще и бесчестье, и позор, на них уже показывали пальцем, и ясно не представляли, как они будут жить с таким клеймом. Теперь я жалею, что не пошел по пути, предложенному следователем. Я спокойно и достойно вошел бы в зону со своим «червонцем», как уважаемый человек. (Действительно, еще с давних времен неумолимая традиция уголовного мира считала «элитными» воров, мошенников, аферистов, спекулянтов, шулеров - всех тех, кто отличался своим умом и ловкостью, и при этом, чем более артистично и легко работал, тем «выше класс», а ниже рангом были хулиганы, еще ниже - убийцы-мокрушники, но были и такие разновидности преступлений, за которые следовало быстрое и назидательное очищение «благородного разбойного мира» от дегенератов и подонков - их избивали и насиловали и, если они и выживали, то влачили самое жалкое существование). У меня высшее образование, я нашел бы себе применение как работник, можно было надеяться на условно-досрочное, но теперь я в полном тупике и, кроме позора и мучений, ничего меня не ждет и, только один выход я вижу - покончить с собой».

Пашка с горечью признавался, что ничем не смог ободрить или морально поддержать своего соседа, вникая в его ситуацию по мере рассказа, ни одной дельной мысли «во спасение» не появилось на горизонте, кроме невразумительного - «Ты же знаешь, что невиновен». «Это не в счет», - отвечал сосед. - «Никто мне не поверит». «В беспокойстве и смятении я не заснул, а тревожно забылся в ту ночь - не менее, чем моему соседу, мне самому нужен был ответ на мучительный вопрос - продолжать ли свое, лишенное всякого смысла и надежды, существование, и что ждет меня самого в предстоящие десять лет, не превратятся ли они в презренную и ненужную жизнь, или лучше, сохраняя последнее достоинство, уйти из нее. Забыться навеки, но что меня ждет там - куда я добровольно и значительно ранее отмерянного мне времени неизбежно войду? В какой круг Ада упадет моя тоскующая душа? И не то сон, не то видение неожиданно охватило меня до дрожи и трепета - какая-то серовато-белая большая птица, наподобие филина, но с человеческой головой, пролетая мимо окна снившейся мне комнаты, встретилась со мною взглядом и в этом взгляде было к удивление, и мрачное пророчество, и какие-то черты лица, которое до сих пор я не видел, и замерла моя душа между сном и явью, и я понял - но было лицо соседа, и он исполнил свой замысел. Услышав в коридоре беготню, крики и звуки отворяемой соседней камеры, я окончательно понял значение моего сна. Можете себе представить всю гамму эмоций, пе-

 

реполнявших меня, наверное, каждый человек иногда сталкивается с неразрешимой проблемой, и я попытался сосредоточиться на вере в Бога. В Испании я бывал в семье своей будущей невесты, один из сотрудников строительной фирмы, где мы вместе работали, готов был доверить мне свое чадо, но там есть традиция внимательно и многомесячно присматриваться друг к другу, а то обстоятельство что я был иностранец, причем из своеобразной «сложной» страны, еще более удлиняло это время перед центральным событием жизни. Посещал я и своего рода воскресную школу, где, по мере освоения языка и традиций, меня многому научили, видимо готовили к полноценному крещению. Да я и сам осознал, что без христианского учения я не пойму культуры и души полюбившейся мне стороны.

Но теперь, в этой драматичнейшей ситуации, о которой я задумывался ранее лишь теоретически, но которую мой сосед обострил своей решимостью до предела, я не находил никаких ориентиров ни в своем немалом жизненном опыте, ни в литературе и поэзии, всегда мною любимыми, ни в вере, в преддверие которой вроде бы был принят, но именно в ней нашел ответ и некоторое утешение». Тут Пашка решил передохнуть и подкрепиться очередной порцией кофе, он видел, в какую глубокую задумчивость мы все были погружены, так как каждый пережил свои размышления на тему «быть или не быть», причем этот вопрос решался нами не в дружеском сопереживании любящей Офелии, а под гнетом сокрушающей нас беспощадной силы наказания, совершенно несоразмерного нашим «преступлениям». Передо мной стояла картина личных впечатлений в Екатеринбургской тюрьме - раз в неделю выводили в баню, строго изолированно, так же потом гнали по этапу, звание «политического» обязывало. Мне бросились в глаза оббитые плитки кафеля на одном из столбов где-то на высоте человеческого роста. Вечером, при помощи такой же кружки включился в общий хор переговоров нашего «спецкорпуса». На свой вопрос получил ответ - «несколько дней назад, во время мытья в бане несколько человек, проходивших по делу хищения драгоценных камней на ювелирном предприятии, шедших в несознанку, уставших от карцеров и издевательств, сделали попытку покончить с собой, трое - удачно, а четвертый - обрек себя на безумие — поскользнувшись во время разбега, не сумел размозжить голову, а лишь сильно ударился». Конечно, жаль, думал я о своей ситуации, что маловато прожил, как там в «Братьях Карамазовых» до тридцати лет, и кубок об пол, далековато до тридцати, но уж если придется слишком туго, то вот он, пример старших товарищей, но надо будет разбегаться получше, все что угодно - только не безумие.

Видно было по нашим лицам - Пашка затронул больную тему. Но тут принесли котелок с кофе и, наливая большие чашки, пустили его по кругу. Наш сегодняшний лидирующий оратор делал особо большие глотки, мы обычно посмеивались над ним - «Пашка, а как тебе удается делать такие большие глотки, вода только что кипела», а он обычно отвеча-

 

ет - «Если бы вы поели столько остро приправленной пищи, то также смогли бы пить почти кипяток». Но в этот раз мы давали ему вдохновиться без своих дежурных приколов - тема требовала. Он продолжил, - «я не мистик и всегда трезво оценивал себя как среднего человека и поэтому понимал, что моя задача - практически неразрешима - как я мог спросить у самого Господа, а что будет с моей грешной душой, если я буду вынужден покончить с собой? При этом надеялся, что получу ответ наверняка во сне в ночном видении так же ясно, как в ту ночь, когда привиделась мне душа моего соседа добровольно исторгнутая из живого тела. Конечно в этом вопрошающем порыве мне было не до еды и не до сна, и вот однажды, когда почти совсем выбился из сил, я удостоился видения, которое попробую вам пересказать. Очередной раз забылся ночью под страшные звуки, глухие и щелкающие, необычно сдавливающие голову, что-то закрутило меня как бы в большой трубе или воронке, появился страх, что не хватит воздуха и задохнусь в этом полете, но наконец показалось ярко-синее небо, и на всю ширину небосвода я увидел как бы деревянное распятие, которое еще в Испании, в храме всегда поражало меня своей живописностью и особенным выражением мучительного страдания, искажавшим облик Спасителя, но еще не успел рассмотреть нею эту грандиозную картину, как увидел, что распятие оживает, широко открылись огненные и строгие глаза и пронзили меня до такой степени, что остановилось сердце. Но это были не иконописные и отрешенные глаза, а взыскующие, подводящие итоги всей моей прожитой жизни, и странным образом мне стало понятным евангельское повествование о Христе, изгонявшем торгующих из храма, и все тот же гибкий и неумолимый бич засвистел в воздухе в отдалении, и, в последней мольбе, я опять поднял лицо навстречу этим сверкавшим глазам, но они уже не смотрели на меня, и я скользнул взглядом в их направлении и увидел внизу неспокойное море и в белых обрывках тумана странный парусник, мчавшийся по пенным волнам, команда его была в непонятной, наполовину истлевшей одежде, и лицо одного матроса было мне до боли знакомо. Боже мой, да это же я сам! И корабль я узнал - это же «Летучий Голландец» - предвестник бедствий, и моя душа на корабле - да это чистилище - и сердце мое вновь затрепетало и забилось, и я проснулся. Прочитал «Отче наш» и поблагодарил за ответ и за надежду, что не будет сурово наказана душа моя и такого рода чистилище еще не самый худший вариант, что иногда в морских экспедициях буду проходить возле берегов любимой Испании и вдыхать аромат ее садов, а может быть в одну из тихих звездных ночей меня отпустят с корабля, и в виде бестелесного эльфа долечу до летнего ложа моей любимой в ее уютном и зеленом летнем дворике, и я сумею превратиться в куст темно-бордовой розы или миниатюрный водопад, чтобы быть возле нее и любоваться ею». На этой высокой ноте задрожал голос нашего Пашки Чилийца и трудно было понять, кем он был в этом рассказе - поэтом, провидцем или философом.

 

Конечно, мы вспомнили созвучный теме рассказ о японских военнопленных, вынужденно ставших камикадзе, которые тоже были поставлены перед выбором - или вымирать поодиночке в этом противостоянии с инопланетной, беспощадной и чуждой цивилизацией, где только один язык был всем понятен, язык смерти - или сделать попытку спасти пусть даже не себя, а «други своя», что является и по христианским канонам высшим нравственным подвигом, и, несомненно, их души в раю.

Все согласились с выводом одного из наших собеседников, который вспомнил чью-то формулу - «Японцы - арийцы Востока».

Но были среди нас люди, которым в жизни пришлось решать подобную морально-логическую задачу, но с другим знаком, причем они не были обременены военной необходимостью. Изложу факты. Были среди нас двое молодых людей, не помню точно или из Смоленска, или из Минска. Одного звали Саша Удодов, другого Помогаев, имени не помню. Они несколько особняком стояли от значительного числа славянофильски настроенных молодых людей, спектр убеждений которых был довольно широк, от начинающего религиозного мыслителя, стремившегося активизировать миссионерские усилия православной церкви, фамилия которого была Огурцов. Он мечтал о создании литературно-публицистического альманаха «Вече», в котором хотел объединить «дореволюционных и новейших моралистов и авторитетнейших отцов церкви и самых первых христианских философов». Эта просветительская идея стоила ему 7-ми лет Мордовии, он достойно и мужественно нес свой крест, были у него и единомышленники, причем некоторые еще только формировали свои собственные взгляды, и не обязательно были они религиозными, всю силу своего интеллигентского, порыва они вкладывали в новое прочтение истории. Заново открывали для себя бесспорные эстетические образцы. Запомнились - Виктор Чесноков, Александр Купин, историк Иванов из группы Вагина. Позже появился Владимир Березин, причем всех нас он немало удивил своей уникальной жизнестойкостью, придя к нам в зону (Барашево) из Владимирской тюрьмы худым и кашлявшим - на нашем обыкновенном черном хлебушке и супах он за одно лето, занимаясь беспрерывно спортом на свежем воздухе, набрал минимум десяток килограммов веса и сформировал внушительную мускулатуру. При этом его славянофильство и русофильство, наверное, в силу тяжелых личных переживаний, имело оттенок избранничества и даже некоторой агрессивности.

Но вернемся к Удодову и Помогаеву. Начинали они как типичные звездные русские мальчики, — хороший материальный уровень, спорт (они занимались фехтованием - рапиристы), обилие книг. Причем у Саши Удодова была феноменальная память - он знал наизусть огромные поэмы Державина и Ломоносова, и время для них как бы остановилось в петровской и послепетровской России. Очень восхищались Екатериной Великой, считали ее образцом просвещенного абсолютизма. С нормальной точки

 

зрения - хорошие, подающие явные надежды молодые люди, но не будем забывать, что шли 60-е годы еще коммунистического режима в стране, и охранное идеологическое ведомство даже в таких невинных попытках духовно самоопределиться и восстановить историческую связь времен усматривало крамолу и ересь - группку локализовали (обставили красными флажками), вычислили одного из них послабее духом, и дали ему задание «следить и докладывать». Друзья заметили странности в поведении своего давнего товарища и совершенно случайно увидели, как он входит в здание Управления КГБ. Состоялся напряженный и драматический разговор, друзья с удивлением узнали, что за их интеллектуальной эволюцией зорко и неусыпно следят глаза комитета, и что им уже подбирают статью, по которой их «препроводят» куда следует. Можно лишь представить подробности этого разговора, домысливать и фантазировать не берусь, а ребята не распространялись на эту трагичнейшую тему - разговор перешел в ссору, затем в драку, а драка закончилась убийством «предателя». Комитетчики торжествовали - теперь друзей обвинили в «идеологическом терроризме» и дали серьезные сроки 10 и 12 лет. Но больше, чем эти непомерные срока, ребят угнетало клеймо убийц - а ведь их явно спровоцировали.

Вот такую, невероятно жестокую цену имело всякое, даже совершенно безобидное стремление создать собственное мировоззрение некоммунистической ориентации, и до сих пор инерция лжи и страха сковывает людей.